- Пожалуйста, мне надо кому-то рассказать... А вы, Маша, все так хорошо понимаете. Вам будет интересно: все из-за любви этой... Вы любили сильно-сильно? А вас? Ну, не в этом дело, я не допрашиваю. Слушайте, как получилось. Она ушла... нет, стала дружить с Доком, доктором Малюгиным, а я так решил: не пойду к ним, пусть им стыдно будет. Но Док сам нашел меня, извинился... О, он умеет и унизиться, когда считает себя виноватым! Сказал: влепи мне пощечину, ударь вот этой железной заготовкой - я как раз у станка стоял, - хоть убей... Но я, то есть он, ничем нехорошим передо мной не провинился. Он был бы скотиной, если бы тайно обманул друга Доку. Ну, увлекся немного, забылся, такое с нами случается... Одолеем ситуацию, разумно разрешим. А пока не бросай меня, нас, будем все вместе, как были. Время нам поможет, оно все исправляет, лечит. Мы постараемся быть людьми. Дай руку. И пошли к нам. Или я ее прогоню, Анфису...
О, сестрица Маша! Тут произошла большая ошибка. Теперь я понимаю. А тогда... тогда пожелал быть человеком: вернулся к Доку и Анфисе. И побежало время, которое вроде все исправляет, лечит. Чепуха, Маша. Время ни при чем, если люди сами с собой справиться не могут. Оно стало почти прежним: поездки за грибами, в столицу, иногда рестораны дорогие, вечеринки, разговоры о науке, музыке, книгах... и опять поездки: я - за рулем, они - на заднем сиденье. У меня - машина, у него, Доки, так получалось, - Анфиса. Ведь он умеет ухаживать, говорить, развлекать, рассказывать смешные истории. Он уверен, элегантен, везде уважаем... Я сказал "почти прежним", но время было уже другое: Док и Анфиса сближались. Я видел это, они - нет. По крайней мере, Док. Он поглупел как-то, невпопад шутил и все искал горячими глазами Анфису, а если брал ее руку в свою, то стискивал так, что Анфиса ойкала, или принимался сумасшедше целовать ее руки. Я сказал ему раз: "Док, опомнись, ты глупо смотришься, она же распаляет тебя, приглядись". Он глянул на меня радостно-виновато, но не понял ничего. Я Анфисе: "Не дурачь старика, плохо играешь, противно быть зрителем". - "Что-о, возмутилась она, да я же его люблю, теперь люблю... и не суйся, крепче за баранку держись, шофер Савушкин!"
И я запутался совсем, сестрица Маша: не мог уступить Анфису, не мог образумить Дока, не мог уйти от них. Ничего не мог! Знал одно: люблю Анфису, прощаю ей все, злюсь, называю ее последними словами и опять прощаю. Сцепились. Сплелись. На работе еще туда-сюда, а как вечер - вместе. Стали и спать кто где в квартире Дока, Напивались под музыку. Бред, ревность... Нет, за рулем я всегда был трезвым - пижонства, лихачества не терплю, - а по вечерам набирался бренди, ликеров марочных. И голова вроде пухла, росла, и сердце частило, как у невротика. Пугался: что мы делаем? Психи ведь! Бежать надо кому-то! А почему мне?.. Все-таки раз убежал, сутки просидел в квартире Витьки Бакина. Нашли, уговорили вернуться: не могли без меня. Док не мог.
Об одном я тогда думал: зачем до службы на Анфисе не женился, зачем после службы не поехал в деревню, зачем два года ждал отдельной комнаты, зачем позвал ее в городскую неразбериху, зачем познакомил с доктором Малюгиным?.. Так и стояло в моей тяжелой голове одно огромное: ЗАЧЕМ?
Наступил этот субботний день. Было душно с утра, погромыхивало где-то за городом. Поехали в лес смурные, усталые. Док приказал ехать дальше - чтобы проветриться. На опушке потом они выпили бутылку "айгешата", а я, шофер, обошелся минеральной. И развеселились они, начали убегать от меня вроде шутя. Найду - целуются. Увидят - убегут. Снова ищу... Ходил я, ходил, плюнул, вернулся к машине. Лес, речка чистенькая, белые облака в, синем небе - все показалось меленьким, никчемным, чужим. Перестал даже понимать, для чего все это вокруг... И твердил только, твердил себе: уеду в деревню, вот дотерплю до города, а там вещички в чемодан - и чтоб глаза мои ничего не видели... Они пришли хохочущие, расхристанные - видно, еще выпили вина, - ссыпали в багажник две корзины зонтиков пестрых... ну да, хорошие грибы нужно искать, а эти никто не берет, считают мухоморами... Меня не видят, совсем не замечают. Как угодливому таксисту, крикнула Анфиса: "Заводи, вези!"
Завел, повез, сестрица Маша. А день раскалился прямо, ни грозы, ни ветерка, душно и жарко. На шоссе гарь, от шоссе гудроновая вонь, в машине душный запах "айгешата". Набрал скорость, опустил стекла, сижу, сквозняком меня пронимает, а все равно задыхаюсь. И вижу - кое-как, по наитию веду машину. Справа сплошная полоса леса, слева лес, но слева еще и машины встречные, держусь правее - и все. А злость накапливается в груди, подступает к горлу: нехорошее чувствую, а что - не пойму точно. Тут они целоваться начали, но не как прежде - без смеха, шуточек, осторожно, таясь от меня. Я чуть повернул зеркальце. И увидел... стал видеть, как Док подолгу приникает сильными губами к Анфискиным крошечным, пьяным, кровавым... Белые волосы, черные волосы... Машина набавляла, набавляла бег, будто вырывалась из моих рук, она уже летела сама собой сквозь рощи, разлужья, овраги, сквозь серый горячий туман в моей голове, но я держал ее, я, может, удержал бы ее... и вдруг рассмеялась Анфиса, что-то сказала Доку, что-то такое: "А, кого бояться!.." Я сразу понял: сегодня в лесу случилось то самое... хоть они обещали, клялись... Обманули, теперь смеются, а я везу... куда, зачем везу? Как будем жить, дышать?.. И я задохнулся, кажется, всего на короткий миг потемнело у меня в глазах, обвяли руки. Мне почудилось: машина взлетела - шелест воздушной пустой тишины, легкость невесомости и - грохот, тьма, смрад... иная, черная тишина... опять свет, мучительный, резкий... и в нем, как под прожектором, струйка крови вдоль щеки Дока-доктора, глаз вроде вовсе нет, губы черные, рот хрипит... Тут снова какая-то чернота, пропасть. И я потерял сознание.
Все, сестрица Маша, чистая правда, одна правда. Только одного не пойму: почему я тогда не увидел Анфису? Выпрыгнула она, откатилась в сторону, убежала с перепугу? Скажите, где Анфиса?..
Дока прислушался. Никто ему не ответил. Он осторожно приоткрыл глаза: палата была пуста и бела, в окне - сияющее синеватое небо, понизу, в отдалении - желто-зеленые осенние макушки леса... Давно ли ушла сестра, слушала ли его? Или все привиделось, примерещилось? Да нет, он уже разумно мыслит, и боли поуменьшились, одолевает их без уколов. Правда, слаб очень, засыпает часто, и тогда мучают полусны-полувидения. Но звать сестру Дока не стал. И Анфису тоже. К чему? Она не придет. И неожиданно для себя он тихо, длинно рассмеялся: ему показалось, он почти понял сейчас что-то самое важное, главное о себе, Малюгине, Анфисе; почувствовал своим нутром, душой, верно почувствовал, но это надо обдумать, обратить в слова; пока он не может - туманится голова, от напряжения стучит сердце... Дока смеялся, долго и всезнающе смеялся, чтобы сохранить в себе чувство догадки, которая может стать провиденьем.
Был хирург, сам развинтил, ослабил железо и дерево "кровати-центрифуги" - так и назвал ее, посмеиваясь, - снял гипс с руки и ноги, освободил от бандажей, перевязок, прощупал переломанные ребра, тазовую кость справа, похмыкал довольно и приказал лежать теперь "без скафандра", но ни в коем случае не пробовать сесть или тем более стать на ноги: "Второй раз сращивать, свинчивать не буду, посажу в инвалидную коляску - и катись жить на трехколесном велосипеде, автомобиля-то уже не захочешь". А Дёма Савушкин лежал и наслаждался свободным, невесомым лежанием как раненый рыцарь, вынутый из доспехов, как задыхающийся водолаз из тяжелого костюма, как рак-отшельник из тесной раковины, как оживающее семя из роговой оболочки, как... других сравнений он не нашел, однако и этих ему было достаточно, чтобы ощутить себя счастливым, уверовать в свое выздоровление. Савушкин даже запел, когда появилась веселенькая няня Михалывна и выложила на тумбочку передачу Витьки Бакина: яблоки, сыр, копченую колбасу. Ах, дьявол, колбасы московской добыл! И с нарочитой строгостью осведомился у Михалывны:
- Ты это... ничего не подтибрила?
Няня засияла, по-девичьи зарумянилась, замахала пухлыми ручками. Ясно было: Витька понял ситуацию, щедро "уважил" нахальную старушку.
Явился наконец и Витька Бакин, от двери сделал рукой "физкульт-привет" - намеренно развеселый, чтобы с ходу, с наскоку уличного, вольного, здорового человека взбодрить залежавшегося друга, поделиться своей душевной безунывностью; пожал жестко рабочей рукой Докину бледную и обмякшую, чмокнул в щеку, овеяв сигаретным ароматом, парикмахерским одеколоном "Полет", подтащил стул, уселся, прочно расставив ноги, опять же показывая Доке: мы с тобой крепкие, надежные ребята, все вытерпим, "перемогем" и, как говорится, "грудью дорогу проложим себе". Был он в вельветовом пиджаке, финских синих джинсах, желтых английских корочках под лавсановые носки - манекен прямо-таки из столичного универмага или, что вернее, жених (теперь уж наверняка) студентки торгового техникума, у которой папа и мама ответственные торговые работники. Но это была внешняя сторона Витьки Бакина, он ей всегда уделял повышенное внимание, даже на флоте клеши, форменку в ателье сдавал перешивать; а глаза Витькины, такие нехитрые, блескуче-карие, не особенно веселились, он прятал их под бровками, в морщинках улыбки, словно бы боялся дать им полную свободу для обозрения больного друга, палаты, окружающей реальности. И Дока, помогая Витьке справиться с суетливостью первых минут, просто попросил:
- Дай сигарету.
- Опух небось без курева? - Витька прикурил, сунул ему в губы. - А ты ничего... вроде собранный правильно, как по схеме.
- Сколько я тут?..
- Почти что месяц, считай.
- О-о!..