Женщина приказала не шевелить правую руку, проколола ее иглой, и из перевернутого пузырька на высоком никелированном штативе закапала желтоватая жидкость, по тоненькой, прозрачной гибкой трубке проникая в набухшую вену Доки; он догадался: это плазма, особо консервированная кровь (кое-что ему поведал о медицине Док-доктор). Значит, изуродовался чуть не до смерти. Женщина, чутко следившая за ним, приметила его печаль, сказала с легонькой подбадривающей улыбкой:
- Ты крепкий, Савушкин, жить будешь.
- А она... Анфиса? Скажите, пожалуйста, как она?
- По-моему, вас было трое?
- Нет, она?.. Док крепкий. Крепче меня...
- Малюгин, что ли, Док? Валерий Аркадьевич?
- Он. Доктор.
- Что-то ты не очень вежливо о нем. - Женщина сощуренно, сожалеючи приглядываясь к Доке, опустилась на стул, на краешек, явно торопясь идти по своим сестринским делам. - Он тебе, Савушкин, в отцы годится.
- И ей.
- Кому?
- Анфиске.
- Ты о чем?
- Нет, я так... Я спрашиваю, ну, пожалуйста, скажите, она жива? - Неожиданно для себя Дока всхлипнул, застыдился своей слабости, но не смог успокоить дыхание, оно перехватило ему горло, ударило в голову, и глаза заплыли обильной мутью слез; уже не владея собой, страшась вернувшейся боли, одиночества, Дока заговорил длинно, навзрыд: - Вы добрая, хорошая... Простите меня... Я вам все, все расскажу, только вам, у вас доброе лицо... Я вам верю, только не уходите, послушайте меня, мне надо рассказать...
В забывчивости Дока шевельнул руку, женщина быстро перехватила ее, прижала к кровати, вынула иглу, протерла место укола спиртом, отставила капельницу, проговорила спокойно, наверняка многого навидавшись в травматологическом отделении:
- Плачем, значит, герой? Ты ведь, кажется, на флоте служил, в брюках-клешах фасонил? Ну-ка, усмири себя, покажи мужчиной.
- Простите, не буду.
Но слезы лились по щекам Доки, всхлипы сотрясали грудь, и все тело разламывала, рвала на кровавые живые куски неодолимая, удушающая боль. Женщина покачала головой - в каком-то сером отдалении, как бы исчезая с проявленной, но незакрепленной фотобумаги, - затем снова приблизилась, блеснул в ее руке шприц, она сделала Доке укол, которого он не почувствовал, и, ожидая облегчения, он силился не выпустить белую прохладную женщину из виду, что-то говорил, наговаривал ей, не слыша себя.
И вот прохлада пролилась в него, высушила глаза, высосала по капельке знойную боль, словно приподняла Доку над жесткой, железно-механической кроватью, невесомо закачала среди пустого воздуха палаты. Он мог уже говорить спокойно, вполне разумно, он хотел извиниться и неторопливо начать свой длинный рассказ, но от двери послышалось:
- Я приду - и ты расскажешь. Сначала подумай. Теперь тебе будет легко думаться.
Думалось, вспоминалось легко и чисто.
Дёма Савушкин стоял у станка, вытачивал штырьки из нержавейки для каких-то тонких приборов, (их соберут в экспериментальном цехе, и токарю не обязательно знать, какие будут приборы), рядом посвистывал над своим станком, точно обласкивал его, Витька Бакин, дружок Дёмы по службе на Северном флоте - дружок верный, задушевный, пригласивший его после демобилизации в этот новенький подмосковный городок жить, трудиться, устраивать по-современному свой молодой быт. Во время смены они лишь посмеивались, кивали друг другу, забывая иногда перекурить, потому что числились передовиками, да и заработать хотелось: надо приодеться в приличное гражданское. Витька, правда, с родителями жил, мог бы подзанять у них на одежонку, но из солидарности флотской, как и Дёма, ходил в клешах, тельнике, форменке - и работать, и танцевать или кино смотреть, что было вполне возможно: механический цех при научно-исследовательском институте похож на выставочный салон - стекло и бетон, много света, чистота, станки окрашены в оранжевые, голубые тона. Не хуже, ясное дело, чем корабельные ремонтные мастерские, где они оба стали токарями.
Береговая служба, конечно, не очень украшала их юные биографии, но в плаваниях они все-таки бывали, раз даже за границей с дружеским визитом, и Витька Бакин, более острословный, на приставания девчонок - в каких морях скитались, кем служили - отвечал спокойно-пренебрежительно: "О морях помолчим - военная тайна. Что касается специальности, - он выпячивал грудь, - прошу осмотреть значок. Грамотный разберется: по механической части".
По механической части у них ладилось, они считались в НИИ почти мастерами. Вероятно, поэтому перед концом смены к Дёме Савушкину подошел доктор медицинских наук Малюгин. Постоял у станка - этакий седоватый, спортивно поджарый, дорого пахнущий лучшими сигаретами, тонким одеколоном, - пристально последил за руками Дёмы, сверканием стружки, штырька из нержавейки, и, когда Дёма отложил деталь, он взял ее, подержал в длинных, белых, каких-то нервно чутких пальцах, покивал молча своим мыслям и только после всего этого произнес четким баритоном:
- Молодец, парень.
Дёма кивнул, перемигнулся с Витькой: мол, смотри, важный, а снизошел... Витька показал ему большой палец, что означало: точно, значительный, и вообще мужик, каких немного... Докторов, понятно, в большом институте предостаточно, но Малюгин Валерий Аркадьевич был личностью заметной: жил одиноко, прекрасно водил свою белую "Волгу", разбирался в рок-поп-диско- и прочих музыках, был элегантен, сдержан, ироничен и, все это знали, ездил в столицу на свидания с балериной из Большого театра, называя ее просто: "Мой друг в пуантах". Дёма ждал, тихо сиял от возвышенного настроения, зная, что просто так, ради прогулки или двух уже произнесенных слов доктор Малюгин не придет в механический цех, и сейчас последует нечто более важное.
Валерий Аркадьевич нежно уложил штырек на тумбочку рядом с другими, до микрона точно такими же, вынул из кармана пиджака что-то в бумажке, развернул, поднес к лицу Дёмы.
- Выточить сможешь?
На ладони у него лежала не то шайба с резьбой, не то штуцер, не то плоская гайка - нечто собирательное, для особого применения ("Автомобильного!" - догадался Дёма), но технически вещь элементарная, почти ученическая. Дёма так и ответил:
- Раз плюнуть.
- Мне шесть штук.
- Значит, шесть раз повторим. Только вот... скажите мастеру.
- Предупредил. Он не против. Хотел сам кому-нибудь поручить, но я предпочитаю личные контакты.
- Как говорят на флоте, цель вижу, бой принимаю, - сказал Дёма, - завтра будут готовы ваши гайки.
- Штуцеры, - твердо поправил подошедший, улыбчиво внимавший разговору Витька Бакин.
- Штуцеры, - подтвердил доктор.
- Могу помочь, - находчиво вызвался Витька, беря и подкидывая штуцер.
- Спасибо, ребята... Вот и жду завтра у себя в холостяцкой однокомнатной.
Малюгин пожал им руки чуть на расстоянии, без излишнего панибратства, не теряя осанки, медленно удалился, а Витька шлепнул по плечу Дёму, предовольно развеселившись.
- Считай, пленочки, диски в наших руках! Перепишем, обогатимся, модерно образуемся!
Да... перепишем... модерно образуемся... А дальше?.. Потом было так... мы пошли... пошли... И тут эти... грибы в банках - белые, маслята, рыжики... отдельно, чистые, как пельмени отштампованные... Еще книги, везде книги - от пола до потолка... Книги, книги... И музыка... Вся квартира в музыке, как музыкальная раковина на танцплощадке в парке... музыкой звучат стены, мебель, посуда на кухне... от музыки пухнет голова... гудит, звенит... голова - как гремящий диск... кружится, кружится, аж чернеет в глазах...
- Пожалуйста, очень прошу, не надо музыки!..
- Да ты что, милок, какая тута музыка? Тута больница, тихо завсегда. Али бредишь?
Дока раскрывает горячие и тяжелые глаза, сумеречно видит белую пухлую фигуру с одутловатым лицом, долго припоминает, где он и кто перед ним, наконец, одолевая боль во всем своем существе, спрашивает:
- Ты кто?
- Няня я, пришла покормить.
- Больно, няня, понимаешь? Сначала было очень легко... Почему было легко?
- Уколы облегчительные делают, сынок. Знать, укол прошел... А ты все ж таки покушай. Бульон куриный, яичко, хлебца немножко... Давай-ка головку тебе приподыму. - Она крутит блестящее колесико, голова вместе с подушкой плывет вверх, Дока видит узкую палату, окно в полстены, за окном ясное небо над кромкой синего дальнего леса, упрямо смотрит туда, точно желая поместить себя, жаркого, потного, в той прохладе и необъятной свежести, а няня ловко, проворно выпаивает ему бульон, скармливает яйцо, наговаривая при этом: - Ты не стесняйся, милок, вона кнопка на стенке, как захочешь чего - вызывай меня, терпеть вредно по медицине, тут дружок твой наведал, к тебе не пустили, очень уговаривал хорошо поухаживать за тобой, шоколадкой угостил, в долгу, говорит, не останусь, такой обходительный, обещалась ему, так ты не стесняйся, ну как, полегчало маленько? Теперя таблетки эти глотай, от них тоже должно полегчать. А укол - токо на ночь, строго с уколами, дорогие, опасные, на особом контроле у главного врача.
После еды, таблеток тело будто оглохло, лежало тяжелой бесформенной сырой глыбой, словно бы тоненькой ниточкой соединенное с головой, и потому сознание почти прояснилось... да, почти, ибо все-таки было горячим и поспешным. Но можно было говорить. Хотелось говорить, чтобы задержать няню, старую женщину, добрую.. А кто приходил тогда: сестра, няня?.. Они похожи, у них разнятся лишь голоса. А может, в голове у него все распадается, уши иначе слышат, глаза обманчиво видят?.. Вот опять застелило сумеречью... Надо меньше думать. Надо просто говорить. Он уже рассказал ей, женщине, той или этой, как познакомился с Доком Малюгиным... теперь про его квартиру, тот первый вечер.