Утро занималось высокое, голубое и зеленое. В белых росах тонули луга, желтые нивы влажно и тяжело клонились от ночной сырости, леса еще дымили дремотной мглой, лишь по вершинам, остро пробегая, ветерки расчесывали пряди легких ветвей. Автобус нырял в сосновые и еловые ущелья, вырывался на просторы распахнутых далей с деревнями у речек, коровами среди лугов, белеными силосными башнями, куполами и шпилями колоколен на холмах. Новый мост, асфальтированная дорога, кирпичные строения... Тракторы, грузовики, лакированные автомобили грибников... И снова лес, и снова захватывающее дух слепящее разноцветье августовских просторов.
Не копилось в душе Ивантьева ни великой грусти, ни обидного сожаления. Он был несказанно рад, что повидал родные места, пожил в доме отца и деда и дом одарил его бо́льшим, чем простое обитание в своих стенах: радостью общения с иными людьми, познанием неведомой доселе жизни. Ивантьев укрепил, подладил, омолодил свой дом - и он долго еще будет служить надежным жилищем людям. К нему можно вернуться, в нем можно поселиться. Все можно, пока жив человек и есть у него родной дом.
Автобус одолел последний, уже струящийся теплым маревом лес на холме, с легким придыханием заскользил средь сеяных лугов, парящих туманом. Оранжевый трактор стрекотал сенокосилкой, она крутыми пластами укладывала тяжелую траву, и в окна автобуса хлынули пронзительные, живые запахи свежесрезанной зелени.
- Хорошо берет! - сказал усатый старик, ловя наружный воздух, одобряя работу, счастливо раскуривая папироску. - Как бритвой чистит!
- Добрая трава, - подтвердила женщина с корзиной мокрых огурцов на коленях.
- Опытный участок... - негромко, словно сам себе, проговорил парень в спецовке механизатора.
И припомнились Ивантьеву стихи доктора Защокина:
Запах скошенной травы -
Не теряйте головы!
Скошено зеленое,
По́том окропленное.
А подсохнет, зашуршит -
Не оставьте здесь души,
Вспомнив, что забыто:
Все мы от земли-то!
Да, он оставлял здесь часть своей души. Но не жалел об этом. Ибо ничтожна душа у того, кто ею ни с кем не делится.
ЗАЧЕМ ЕМУ ЖИТЬ БЕЗ НЕЕ?
Рассказ
В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое декабря спал он плохо, даже приняв таблетку сильного эуноктина. Поднялся рано, сделал свою обязательную стариковскую гимнастику - несколько приседаний, легоньких пробежек по комнате от глухой стены до окна, затем долго и начисто брился, умывался, одеколонился, обжигая щеки резким "Шипром" и громко покряхтывая. Завтрак приготовил особенный, чтобы взбодриться телом и духом: позволил себе чашку кофе, яйцо, бутерброд с ветчиной, яблоко. Ел неспешно, намеренно растягивая минуты, и все равно, убрав, перемыв посуду, наведя стерильно-больничный порядок в своей кухоньке, он заметил: свободного времени у него еще около часа, ибо ранее двенадцати дня он не может явиться в гости к Евгении Николаевне, где бывал пятнадцатого числа каждого месяца.
Он проверил сумку, приготовленную с вечера, - не забыл ли чего положить? - облачился в праздничный, стального цвета, костюм-тройку, галстук заколол золотой булавкой с рубином, некогда подаренной ему Евгенией Николаевной, и стал разглядывать себя в зеркале платяного шкафа, пробуя строгие и улыбчивые выражения лица, принимая различные, к определенному случаю, позы, а то и небрежно прохаживаясь... Старик, конечно, старик, соглашался он, видя по ту сторону холодно-мутноватого стекла белое узкое лицо с крупными морщинами на лбу, глубокими складками от костистого носа к блеклым запавшим губам, но - упрямо приосанился он, бодрясь, - волосы еще хороши, жестки, как у седого, ворсистого бобра, да и зубы спереди пока свои... Семьдесят каждый даст, а семьдесят шестой - извините, столько ему бывает, когда воспалится застарелая язва желудка или радикулит скрутит. К середине каждого месяца, он давно заметил, болезни затихают, будто сочувствуя ему, даруют легкий, беззаботный день на поездку в гости.
Наконец он вынул из бокала с водой три гвоздики, купленные вчера на рынке, завернул их в целлофан, оделся, защелкнул замком дверь своей малометражной, в доме для престарелых, квартирки и пошагал к метро.
Сегодня морозец, моросит колкий снежок, город в синеватом плотном тумане, и оттого кажется - гудит глуше, утробнее; но и это нравится ему: уютна, малолюдна, просторна зимняя Москва. Он купил газету, намеренно задержавшись у киоска, и опять несут, влекут его ноги, словно сами по себе, мимо чугунной изгороди Сокольнического парка, мимо синих шатров церкви Воскресения, поодаль от троллейбусных и автобусных остановок, прямиком к станции "Сокольники".
Ехать ему до "Каширской", с одной пересадкой, ровно сорок минут, если поторопиться на переходе, но сейчас, как, впрочем, и всегда, времени у него излишек; в вагоне ему уступили место, он развернул газету, попробовал читать, едва различая заголовки статей: вагон колыхался, стоявшие в проходе пассажиры, нависнув, затемняли электросвет, да и читать не очень хотелось - каждый километр, приближавший его к дому Евгении Николаевны, словно бы выветривал из него вагонным холодком утреннюю моложавую уверенность. Он начал вспоминать свое прошлое, месячной давности, гостевание: что пили-ели, о чем говорили, как выглядела Евгения Николаевна (платье зеленое, панбархатное, с черным пояском, прическа под Мэрилин Монро, так и сказала сама, усмехаясь, туфли коричневого густого лака), а главное - почему вдруг заспорили, в какую минуту, кто первый не удержался от обидного слова? И не мог вспомнить все по порядку, тем более понять, уяснить себе, по какой злополучной причине - в который уже раз! - они не могут расстаться без размолвки... Лишь виделись ему сейчас, горели, прожигая газетный лист, сухие, загустевшие молодой синью глаза Евгении Николаевны и звучали вагонным стуком ее внятные слова: "Прошу... не беспокоить меня... своими посещениями!"
Он нажал кнопку звонка, замирая сердцем, выслушал цокающие шаги по паркету, широко распахнулась дверь; лестничную площадку озарил электросвет из прихожей, а вместе с ним и запахами женской парфюмерии, как бы тоже светясь, вея ароматами, выплеснулся изумленный голос Евгении Николаевны:
- Вы, Степан Корнеевич? Не ждала, собралась вот в универсам пройтись, билетик на вечер взять... у нас какая-то французская комедия. И вдруг - вы. Проходите, спасибо, что не забываете.
Раздевшись в тесной прихожей малометражной квартирки для одиноких, сняв теплые ботинки, сунув ноги в "свои", приготовленные хозяйкой мужские тапочки, он идет в комнату, к столу, накрытому веселенькой скатертью, с хрустальной высокой вазой посередине; ваза до половины наполнена водой, точно ждет не дождется живых цветов, и он вставляет в нее три гвоздики - две розовые и красную.
- Изумительно - гвоздики зимой! Посмотрите, Степан Корнеевич, как они смотрятся отсюда, идите сюда! - Евгения Николаевна берет его под руку, отводит к двери, он видит цветы в свете подбеленного морозом окна, за которым дымится легкая студеная поземка по снежным дворам, с буграми сугробов над скамейками и узенькими, словно деревенскими, тропками от подъездов. - Живая акварель, не правда ли? У вас - вкус, все ко времени, к часу, погоде.
Летом ей нравились белые ромашки на фоне тополиной зелени в окне, осенью георгины, "будто плавающие средь желтой листвы" тех же тополей, теперь - гвоздики и снег... Все это он слышал, знал, разве что слова выговаривались ею более или менее восторженно (от сиюминутного настроения Евгении Николаевны, самочувствия, впечатления от последней их встречи), но ему показалось: наконец тот единственный, тихий, согласный, задушевный день, после которого они навсегда примирятся, все простят друг другу и, может случиться - а почему бы и нет? - станут жить вместе.
Он выкладывает из сумки сервелат, импортный сыр "Виола", кусок осетрового балыка, банку мангового сока, бутылку болгарского вина "нестинарско" - все самого изящного вида, дефицитной стоимости, выхоженное, выстоянное им в очередях для этого дня.
Евгения Николаевна удивленно, чуть пугливо качает головой, журит его за неразумную трату денег, а он садится на удобный поролоновый диванчик у стены и благодушно рассматривает ее.
Да, конечно, она ждала его: ноготки наманикюрены, сияют, как драгоценные рубинчики, волосы причесаны с умелой небрежностью, вероятно, под какую-то киноактрису - Гурченко или Брижитт Бардо, в этом он мало разбирался, - глаза в легоньких тенях, платье бежевое, дорогое, в тесную талию...
Ходит из комнаты в кухню, выстукивая четкий топоток тоненькими каблуками, что-то безунывное наговаривает слегка хрипловатым от частых простуд голосом (у нее всегда слабоватым было горло), и он почти не верит своим глазам, слуху: неужели ей шестьдесят восемь? Неужто она только на семь лет моложе его?.. О, женщины умеют молодиться, у них все по настроению - у пожилых и молодых! Вон как шею ловко прикрыла воротничком, запястья манжетами стянула, сережки, золотая цепочка... Не располнела к старости, потому что тверда характером, летом плавает, зимой на лыжах ходит; грузных женщин называет одним словом - "распустехи". Он и сам, правда, прежней сухощавости не потерял, однако с ее помощью, если признаться: не хотелось в чем-либо уступить своей Евгении Николаевне.
- У меня готово, - останавливается она перед ним, легонько наклонив голову. - Открывайте ваше вино, Степан Корнеевич, и прошу к столу. Гляньте - удивительно красив стол сегодня! - И, не удержавшись, хвалится: - Даже красная икра есть, в "Океане" выстояла...