Из светлого зеленого провала в снегах за домом хлынуло парным теплом послегрозового лета, и пахло укропом, цветами, и чирикали птицы; тесный, обособленный мирок был сверкающе чист, заполнен растениями: тянулись к стеклянной крыше тугие колючие плети, и с них свисали не ядовито-зеленые, мясистые, а крепенькие, беловатые, пупырчатые огурцы; ветвились сильные помидорные кусты, отягощенные бурыми плодами; густо рос лук-порей, рядом - петрушка, укроп, иная мелочь; в углу - сочное лимонное деревце с зелеными лимончиками; и везде, на свободных клочках земли, цветы: гвоздики, астры, ромашки; был и одинокий, приблудный, сытно разросшийся одуванчик. На плечо Ивантьеву опустилась синица, дзинькнула, улетела. Он усмехнулся, думая: "Не такой уж сухарь этот Борискин, столько эстетики - и какой!" Хозяин, точно поняв его мысли, сказал буднично:
- Анна цветы любит. И синичек двух пустила. А воробьи-разбойники сами пробрались, с осени. Но тоже помогают - склевывают всякую тлю. У меня и пчелы летают для опыления. Пять ульев держу, без меда тоже нельзя.
- Да как вы успеваете, Илларион Макарович?
- А что мне еще делать? Силенка есть, выпивать не приучился, мемуары писать не умею... Дела не будет - скорей помру. И помогают мне - старуха, сын со снохой, когда приезжают, особенно Анна. Любую работу делает. Она как родная у нас.
- Ну, спасибо вам! Я уж думал - в деревнях работать разучились.
- Сорвите огурчиков, помидорок на ваш вкус, - предложил Борискин.
Ивантьев отщипнул два крепеньких огурца, два краснеющих помидора; экономность, осторожность, с какой он прикасался к кустам, явно понравилась хозяину теплицы, дома, двора, он довольно и слегка удивленно хмыкнул (мол, не ожидал этого от горожанина, денежного моряка), сказал, вновь беря под руку Ивантьева:
- Вы поставите двор, у вас получится.
Они вернулись из влажного лета в зимний, с чистым сухим воздухом сосновый дом, вспомнили о новогоднем дне, их пригласили к столу, и Ивантьев положил на скатерть плоды тепла, сработанного человеком. Он хотел просто смотреть на них, но Анна чуть насмешливо отерла каждый полотенцем, разрезала, тарелку поставила рядом с гвоздиками.
Хозяин предложил "откушать" для аппетита наливок - вишневую, смородиновую, сливянку и фирменную малаховскую "нежинскую". После каждой пробы Анна споласкивала, протирала хрустальные рюмочки, чтобы не портить вкуса очередной наливки, а Ивантьев, "откушивая" глоточками, блаженствовал в удобном низком кресле, вытянув ноги на теплый ворсяной ковер. И все в доме было новым, сверкающим - мебельная стенка, вместительный сервант, оранжевая софа, стулья с такой же обивкой; на стенах, вместо обязательных фотографий под стеклом, - два эстампа, три деревянные инкрустации. Вполне современно, даже модно. Но сдержанно, скромно: любим, ценим хорошие вещи, однако знаем всему меру!
Такую же неброскость Ивантьев заметил, когда все уселись за стол. Была птица, холодец, закуски, приправы, зеленый суп, и все было именно неброско, когда не бросаются не только куском, но и крошкой хлеба. "У деда Ульки Малахова гуляют и наедаются, - отметил он для себя, - здесь - пробуют и обедают". Вспомнилась корабельная пища, то обильная, то хлеб да каша. И часто куски летели за борт, если кок ленив, не хочет или не умеет насушить сухарей, заварить квас. Дивился Ивантьев российской расточительности: так боготворить хлеб - и так швыряться хлебом. Спрашивал рыбаков, откуда кто прибыл. Почти всегда оказывалось - большинство из деревень. Один паренек, правда, объяснил ему: сельский не доедает куска - птице, скотине оставляет, это в натуру вошло. Но вот же хуторянин Борискин иначе себя ведет. Или он все-таки из бывших интеллигентов, хоть и сельских?.. Ко многому надо приглядеться, многое понять. О себе, однако, Ивантьев мог твердо сказать: его крестьянская натура болезненно страдала от любой расточительности.
- Евсей Иванович, - окликнула его Анна, - вы задумались, есть перестали. Может, водочки выпьете, а то мы плохая компания моряку. - Она положила ему белых маленьких грибов, пластик огурца, дольку помидора. - Не хотите? Вы какой-то особенный рыбак, о других прямо легенды ходят: тысячи в день прогуливают!
- Были такие, когда рыба дурная была. Теперь и рыбаки и рыба поумнели.
- Хорошо рассудили, - сказал, кивая и улыбаясь, слегка захмелевший от наливок хозяин. - Помнишь, баба Утя - извините, я свою старушку по-домашнему, бабой Утей зову - у нее вся живность на попечении, у меня пчельно-садово-огородная часть. Так она выйдет кликать птицу, очень напевно получается: ути, ути, ути...
Жена махнула на него салфеткой с красным петухом, нарочито крикливо пропела:
- Ути, ути!.. Мой голос мои ути на другом конце деревни узнают, а с твоего - все меня Утей кличут.
Пока Ивантьев, Анна, хозяйка смеялись, Борискин рассказал:
- Лет десять назад было. Появился тут один бывалый парень - и рыбачил вроде, и золото добывал, и лес валил, а главным делом - выпивал крепко. Когда денежки кончились, залез в мою амбулаторию, весь спирт выкрал. Квартировал он у бабки Самсоновны, какой-то дальний ее родич, там я его и обнаружил чуть тепленького. Сказал Самсоновне: в суд подавать не буду, а отработать твоему отдыхающему придется. Как очехмарится - пусть приходит. Двадцать дней проработал у меня бывалый парень, наколол гору дров для больницы, почистил уборную, да баньку на моем дворе мы вместе перебрали. Когда смывали трудовой пот, он и признался чуть не со слезой: в жизни такой трудной работы не делал, лучше в Арктику на пять лет завербоваться, чем так по-скотски вкалывать. И быстренько убрался куда-то.
Теперь смеялись все, живо воображая простоватого детину, избалованного приключениями, на унизительной сельской работе.
- Ваша очередь, - попросила Анна. - Какой-нибудь случай морской. А сначала - рыбу какую ловили? Есть красивые названия: нототения, аргентина... Макрурус - можно перевести как мокрый русский...
Анна сияла дымчато-серыми, простецки любопытными глазами, щеки у нее раскраснелись, пухлые губы вздрагивали от веселости. Она была рада, конечно, гостю, новому человеку на хуторе. Ведь здесь скучно, особенно зимой, кино, культура - на главной усадьбе колхоза, а с осени сюда и автобусы не ходят: пионерлагерь на Жиздре закрывается, обслуживать пять дворов - слишком накладно. Потому-то она вчера и колядовала больше всех, придумала трубу бабке Самсоновне закупорить. И сегодня нарядилась в самое свое любимое - белый тесный свитер, темную лавсановую юбку; подтянулась, подобралась, чтобы скрыть полноту, - гость-то хоть и пожилой, крупный, но поджарый. Все это заметил, отметил для себя Ивантьев и смутился немного: не думал, что чем-то заинтересует тридцатилетнюю женщину, а она вот даже нарядилась ради него... Правда, в своем киоске-магазинчике Анна бывала к нему внимательна, осторожными намеками вышучивала его деревенскую жизнь, предлагала то колбасу, то свежего сыра - продуктов дефицитных, редкостных здесь. Объяснял он ее заботу просто: сочувствует, помогает одинокому зимовщику. И сейчас Ивантьеву ничего не оставалось, как свалить все на хуторскую скуку и попытаться рассмешить Анну каким-либо рыбацким рассказом. Но юмористом он не был, начальственная должность мешала ему часто спускаться в матросский кубрик, и баек соленых знал он немного; оттого начал просто, скептической улыбкой извиняясь за свое неумение веселить.
- Верьте не верьте, а морская жизнь только издали романтична. Ну, там на современных торговых суперах, может, интереснее: страны, города, экзотика... Рыбак же, кроме соленой воды, друзей по экипажу, рыбы, если таковая ловится, ничего не видит. Вернее, по-началу-то все интересую, а потом - мелькают дни, месяцы, годы... В лесу каждое дерево неповторимо, в море - лишь погода меняется да сами моря, если, скажем, уплывешь из Баренцева к Азорским островам... Смешались все мои тридцать пять морских лет, будто стали одним годом: то кажется очень длинным, то жалко коротким. Как я шучу, моя жизнь прошла в точках А-М-А - Астрахани, Мурманске, Архангельске. На юге - молодость, на севере - вплоть до пенсии. Эта перемена мне запомнилась.
- Где же лучше? - спросила Анна, все-таки ожидая чего-нибудь повеселее.
- В Астрахани теплее...
- Там такие арбузы вызревают!.. - восхитилась баба Утя.
- Нам бы того тепла, - практично заметил Борискин.
- Красивые города? - спросила, уже чуть улыбаясь, Анна.
- Разные. И рыба тоже. На Каспии ловил белорыбицу, сельдь, судака, много мелкого частика, зато уж осетры огромные попадались... В Баренцевом, Норвежском - треску, пикшу, камбалу, сайду, мойву. И хека приходилось, и макруруса. Кстати, "макра" - большой, "рус" - хвост по латыни. Большехвостый, значит. Аргентина - от "аргентум" - серебро, серебряная. Что-нибудь кушали, Аня?
- Хека серебристого, селедку ржавую.
Баба Утя засмеялась, Борискин сердито пояснил:
- Не умеют хранить.
- А хек - отличная рыба, - сказал Ивантьев, - даже рыбаки едят. Готовят так: подсолят живого, в газетку завернут и на кожух дизеля. Минут через двадцать - блюдо в собственном соку, не только пальчики свои - косточки рыбьи обсосешь.
- Так это живую, на масле дизельном, - с нарочитой серьезностью сострила Анна, явно ища, над чем бы посмеяться, но баба Утя не поняла шутки, возмущенно укорила ее:
- Ты што? Разве можно на том масле?
- Чего тут? - возразил Борискин, не уловив, по своей всегдашней хозяйственной занятости, сути разговора. - В войну на касторке картошку жарили. Правда, слабило сильно...
Пришлось вновь развеселиться всем, выпить "нежинской" под разогретого гуся, а затем начать длительное самоварное чаепитие, во время которого Ивантьев припомнил все же один анекдотический случай: