Она переступила порог зимовья к вечеру второго дня. Костя был еще в отъезде. Александра, жена Кости, в ужасе тихо вскрикнула:
- Где это так?!
- Там… - она махнула рукой. - Согрейте скорее воды… Все здоровы? - Катюша помнила, что ей надо спешить с прививкой. Силы покидали ее, жар крупными волнами разливался по телу.
- Младшей что-то неможется, - Александра никак не могла понять, откуда и как попала сюда эта городская женщина в изорванном, залепленном болотной грязью платье, в кровь изъеденная мошкой, с опухшими, потрескавшимися губами. - Да ты не доктор ли?
- Давно заболела? - Катюша ни о чем другом не могла говорить, боялась, что не хватит времени. Темные круги плыли перед глазами, застилали свет.
- Со вчерашнего вечера расхворалась… Ты откуда к нам?
- Все-таки… успела я, - Катюша глянула на свои заскорузлые, грязные руки. - Дайте же скорее воды! - Ей казалось, что она кричит, на самом же деле слова чуть слышно слетали с ее губ. - Надо мне руки помыть… Детей… И сами… Всех давайте сюда… Сейчас прививки… Неотложно… Понимаете?
Александра помогла ей умыться. Катюша вернулась к столу, раскрыла чемодан, стала раскладывать инструменты, стеклянные ампулы… Стены комнаты качались,
Все двоилось в глазах.
Она достала флакон нашатырного спирта, втянула в себя струю острого, режущего запаха. Потом отбила запаянный кончик ампулы и взяла шприц…
Кончив прививки, не проронив во время работы ни одного слова, Катюша, шатаясь, прошла к постели, стоявшей в углу избы, и, не спросив даже разрешения хозяйки, не раздеваясь, повалилась на нее.
…Она лежала разбитая, расслабленная сжигающим ее жаром, когда в зимовье ворвался Алексей и с ним еще двое мужчин. Первое мгновение Катюша подумала, что снова начинается бред, и она бессильно опустила сухие, словно посыпанные песком изнутри веки. Но когда Алексей, живой, настоящий, оказался у самой постели и крикнул: "Катенька!" - она, превозмогая боль в потрескавшихся и обметанных лихорадкой губах, тихо засмеялась.
- Ну, зачем ты?.. Я бы и сама скоро…
- Катенька… - голос у Алексея сорвался. - Разве можно одной… по реке?..
- Так ведь тут дети, Леша… Дифтерия… Иначе нельзя было… Хорошо, еще вовремя успела.
- Ты сама… заразилась? - Алексей помертвел от страшной догадки, вдруг осенившей его. Округлившимися глазами он всматривался в лицо жены.
- Нет, нет, Леша… Это совсем другое… Простудилась… Пройдет… Ну, как дома?..
- Все хорошо…
- А маленькие?
Никто не мешал их разговору. Сопровождавшие Алексея люди удалились. Александра забрала с собою ребят и вышла из дому. Алексей сидел на краю постели, поглаживая горячую руку Катюши.
У Катюши начиналась сильная головная боль, путались мысли. Но ей о многом хотелось расспросить Алексея.
- От Зины еще не было писем?..
- До зимы остается в Ленинграде. А ко мне в школу Никулина назначили экономику преподавать. Пришел - и сразу: "Хочешь, говорит, между делом буду тебя математике обучать? Хромаешь в этом. Считаю себя обязанным помочь тебе".
Я к Ивану Андреевичу.
"Как вы смотрите: не получится у нас друг от друга зависимости?"
Ну, он, знаешь, как всегда, тихонько посмеялся, а потом:
"Определенно получится. Только какая зависимость? Он пришел к тебе с помощью, как друг, как товарищ. Я бы, говорит, больше удивился, если бы Никулин не предложил тебе своей помощи. Тогда это бы значило, что человек, коммунист, исправляться не хочет. А он захотел".
Разгадал я его:
"Тут без вас, выходит, не обошлось, Иван Андреевич?"
"Нет, говорит, я ни при чем. Это сделала партия, партийная организация. На пользу Никулину критика пошла. Указали ему, а он теперь сам правильный путь ищет. Думаю, найдет, исправится. А ты тоже линию свою к нему найди правильную".
"Если что, говорю, вас буду спрашивать".
Катюша вслушивалась в слова Алексея, и словно бы легче стало ей.
- Как ты отыскал… меня, Леша?
- Люди, люди мне помогли, Катенька! Без людей куда же?..
Потом опять зашатались стены… Закрыть бы глаза… Уснуть…
- Ну, ну, Леша?
Как сквозь вату, она слышала слова Алексея:
- …Миша-то полетел в Алангер, как ты ему назначила. Прилетел. Туда, сюда - нет тебя. Никто ничего в поселке не знает. Посидел Миша день, другой, третий - все то же. Вернулся ни с чем. Тревожится. А у меня и вовсе сердце разрывается. В горздрав бегаю. Там только руками разводят. Кое-кто еще уговаривает: рано, мол, тревогу бить.
А я им:
"Рано! А когда будет поздно, тогда и тревогу бить нечего. Вы понимаете или нет: на день могла она обсчитаться, а не на четыре! Знали бы вы, что там за река, от Крестов до Алангера!"
Тогда заведующий сам:
"Ладно. Ясно. Говори, что надо делать?"
"А чего! - говорю. - На Кресты на самолете меня увезите. И все. Больше ничего мне не нужно. По следам пойду".
"Да какие же следы на реке?"
"Кому как, говорю. Кому не только на реке, а и на земле следов не найти".
Заведующий:
"Тогда надо целую группу посылать. Организовать поиски как следует…"
От них я прямо к директору на лесозавод. А Николай Павлович сразу:
"Знаю. Слышал я про твою беду, Худоногов. Не допустим, чтобы в тайге погиб человек. Отпускаю тебя, на сколько потребуется, езжай, дам еще двух человек…"
Катенька!.. Катя! Заснула?.. Ну и спи. Эх, я, ботало! Того не сообразил, что тебе покой сейчас нужен…
Он поправил одеяло и легонько приподнял ее безвольно повисшую руку. Катюша не спала, она сквозь неумолчный шум в ушах слышала слова Алексея, но не было сил шевельнуть странно отяжелевшими веками и сказать ему, что она чувствует себя совсем, совсем хорошо и что ей очень хочется поскорее домой… Право же… Никакой опасности… для Костиной… семьи… теперь нет… и можно… по… ду… мать не… много… и… о… себе.
Эту историю "У Дикого" мне наперебой потом рассказывали Алексей и Катюша.
6. Начало весны
"…По радио сейчас передали сводку погоды: Красноярск - 42 градуса мороза. Иркутск - 47 градусов. Значит, и в Н-ске близко к этому. Представляю, как запушены инеем стекла в окнах, какой плотный морозный чад висит над городом!
А здесь вот уже второй день не переставая идет мелкий дождь.
В окно мне видно, как по мокрому асфальту бегут полосы желтого автомобильного света, а где-то вдали в ночном небе горит неоновая надпись: "Смотрите документальный фильм "Суд народов".
Я побывала в кино, видела этот фильм и жалела только об одном: почему меня не вызвали свидетельницей в зал суда? Почему так корректно и сдержанно разговаривают судьи с преступниками? Передо мной плыли картины памятной ленинградской зимы, и я стонала от боли и гнева. Кто-то спросил меня: "Вам нездоровится?" Не помню, как я потом очутилась на свежем воздухе, шла, наслаждаясь неумолчным шумом большого города.
Как хорошо сейчас в Ленинграде! Здесь уже не увидишь былых разрушений, день и ночь стучат молотки каменщиков, строящих новые дома; все ленинградцы живут одной целью: сделать свой город еще краше прежнего. Видели бы вы, с каким энтузиазмом работают люди, какой радостью наполнен их труд!
А лица людей? Следы минувшего горя, минувших страданий остались только в ненужных морщинах да в преждевременной седине. Это уж память навеки.
Вчера утром я была в обкоме партии. Помните, я писала вам о транспортере? Так вот, завод, изготовлявший его для нас, пренебрег нашими чертежами. Сделал по-своему и часть оборудования, несмотря на мои возражения, отгрузил. Я подняла целую бурю. Дошло до того, что меня и Пастушенко, начальника отдела сбыта завода, вызвали в промышленный отдел обкома к Муравьеву.
Конечно, истина была на моей стороне, и я не понимаю, чего ради раньше упрямился Пастушенко. Честь мундира защищал, что ли? Все было тогда поправимо и не требовало ни времени, ни денег. Но теперь, когда оборудование уже отгружено, положение приняло действительно очень острую форму. Или завод должен немедленно изготовить второй транспортер, или я должна принять то, что нам послано, и потом на месте переставлять все станки в цехе, переделывать под ними фундаменты, переносить трансмиссии. Вы представляете, что получилось?
Муравьев слушал нас молча. Я волновалась. Пастушенко невозмутимо покуривал трубку. Я нападала. Пастушенко защищался. Но защищался он нечестно: пытался все свалить на путаницу в чертежах, и это меня окончательно выводило из равновесия. Чертежи были очень точные. Я делала их сама. Но нельзя же было в обкоме партии устраивать следствие с технической экспертизой! На это, видимо, и рассчитывал Пастушенко. Он имел солидную внешность, авторитет, имя, по образованию он тоже инженер. По сравнению с ним я выглядела просто девчонкой, и я со страхом думала о том, какое может последовать решение, если доводы мои покажутся неубедительными. Тогда впереди акты, комиссии, арбитражи…
Но в это время Муравьев встал.
- Мне думается, вопрос достаточно ясен, - сказал он, - и если сибиряки обвиняют Ленинград, так…
- Не Ленинград, - я не дала ему закончить, так я была взволнована, - не Ленинград, а начальника отдела сбыта завода, который позорит честь своего завода и честь Ленинграда.
Пастушенко так и подпрыгнул на стуле. Муравьев осадил его:
- Справедливые слова. И вы, Пастушенко, потрудитесь сами из них сделать выводы. Будем считать дело решенным.
Он отцустил Пастушенко, потом, прощаясь, похвалил меня: "Вы молодец, настоящая сибирячка!"
Я не стала возражать. Пусть думает, что я коренная сибирячка. Быть ленинградцем и быть сибиряком лестно в равной степени. А сердце мое принадлежит Сибири… Но…