Так мы ползем - иного слова я не подберу для своего состояния - час, два, три. Иногда я оглядываюсь назад, но равнина все еще ближе, чем первый отрог Громовицы, у подножья которого находится скит.
И мне все еще трудно оторвать взгляд от ровного зеленого плато и вновь обратиться лицом к суровой снежной горе.
2
На очередном привале я вдруг замечаю, что шапка горы начинает куриться. Ощущение такое, словно бы на гору прилегло лохматое облако и дышит там трудно, прерывисто, нагоняя на нас этот пронизывающий холод. Я машинально говорю:
- А все-таки долговременный прогноз погоды был точнее…
- Какой - долговременный? - настороженно спрашивает Володя.
- Да для сельскохозяйственного управления, - поясняю я, не понимая, что беспокоит Володю.
Володя надвигается на меня всем своим мощным телом. Мы сидим рядом на ледяном ропаке, но я - на нижнем уступе, он - на верхнем. Мне кажется, что он сейчас задавит меня, так близко придвигается.
- Что было в долгосрочном прогнозе? - тихо спрашивает Володя.
- Ну, как всегда для колхозов пишут… Где можно пахать, где будут заморозки. Громовица, я помню, была в зоне осадков и вечерних туманов с заморозками. Вы же видели, по всей долине колхозники откапывали виноград, а под Громовицей - нет. Даже выпас скота у Громовицы запрещен. И о пахоте сказано, что она будет затруднена из-за снегопада и последующего заморозка…
- Так что же вы молчали? - вдруг вскрикивает Володя.
- Но ведь Довгун…
- Эх вы, журналист! - И это слово звучит так презрительно, словно только журналисты и виноваты во всех непорядках мира. - А если Довгун не дошел до метеостанции? Если радиограмму дал не он?
Володя замечает, что его гневные порывистые жесты и громкий голос привлекают внимание остальных альпинистов, и вдруг шепчет:
- Ни слова о ваших прогнозах! Никому!
Он встряхивается, встает и, словно ничего не произошло, командует:
- А ну, ноги в руки и вперед!
Это его обычная манера уснащать свою речь всякими поговорками, и я успокаиваюсь. Очевидно, вспышка гнева уже окончилась.
Мы снова ползем в гору.
Но теперь идти становится труднее. Плотный, хотя и разорванный ветром на клочья туман все еще загораживает нам путь.
Поначалу мне даже смешно наблюдать, как человек вдруг исчезает в тумане. Вот был виден весь, а теперь уже только голова торчит из тумана, недоуменно поводя во все стороны глазами, а еще дальше впереди видны одни только длинные ноги Сиромахи, будто все его туловище вдруг съел туман. Очень напоминает фантастический роман Уэллса о человеке-невидимке.
Но, когда я сам попадаю в полосу такого тумана, мне становится не по себе. Туман закрывает меня по грудь, но я не вижу, куда ставлю ноги, и все кажется, что под ногами пропасть.
Выждав мгновение, когда ветер сбрасывает один слой тумана вниз, а волна сверху еще не дошла, Володя останавливается и достает карту. Я и Зина ближе всех к нему, и мы слышим его бормотанье.
- Где же тут пещеры? Ага, пик Палец влево, так-так… - бормочет он, поглядывая то на карту, то на показавшиеся меж двух волн тумана окрестные возвышенности и скалы. Потом кричит ведущему: - Гриднин, видишь направо пик? Это Палец. Двигай к нему!
- Вижу! Иду!
В это время приближавшаяся волна тумана достигает Пальца и накрывает его вместе с ногтем, если на этом чертовом Пальце есть ноготь. Я успеваю только прикинуть, что по прямой до Пальца метров восемьсот, а вот сколько времени мы будем ползти эти восемьсот метров, мне знать не дано. Я просто подчиняюсь подергиваниям веревки, которой мы все связаны, и делаю шаг направо.
Больше разрывов в тумане нет.
Ощущение у меня тягостное и странное. Я не то чтобы ослеп, но на глаза надели серую непроницаемую пелену из неосязаемо легкой ткани, а тело окутали словно бы мыльной пеной. Каждое движение в этой взболтанной вместе с воздухом воде дается с огромным напряжением. Я перестаю верить во все - в твердость почвы под ногами, в синее небо, которое где-то должно бы существовать, в ветер, который должен бы разгонять туманы. Я не верю уже в то, что живу; мне кажется, что я умер и осужден вечно карабкаться в этой неосязаемой темноте, не видя ни друга, ни себя. Даже рук своих, веревки, которой я скреплен с другими, я не вижу. Только голоса доносятся громче, будто эта серая пелена обладает способностью отталкивать их и усиливать, но и от этого излишнего звучания мне не легче, так как теперь я не различаю, откуда голоса доносятся…
Я двигаюсь в ту сторону, куда меня тянет веревка.
Почему-то приходят мысли о том, что я буду делать, если веревка оборвется?
Но впереди идет опытный альпинист - это я успокаиваю себя, - впереди Гриднин! Он взял пеленг на Палец и выведет нас на этот Палец даже в темноте.
У него отличный компас, у него опыт, ему уже приходилось бывать и не в таких переделках, - так успокаиваю я себя.
Где-то впереди я слышу трудное дыхание и понимаю, что так может дышать только неопытный альпинист. Наверное, это Сиромаха или Зимовеев. Я перестаю думать об одном себе и начинаю жалеть за компанию и их. Но тут же вспоминаю, что они геологи, что им, пожалуй, тоже приходилось переживать самые различные приключения, и мне опять становится жалко только себя самого.
Внезапно туман словно бы сдвигается в сторону, и мы все обнаруживаем прямо перед собой пик Палец.
Выше пика и совсем недалеко я вижу какие-то строения и догадываюсь: скит. Но Володя, которому я говорю о ските, как будто и не слышит меня; он глядит на темное пятно в скале перед нами, похожее на лаз медвежьей берлоги, так же припорошенное по краям инеем, и облегченно говорит:
- Пещера!
В это время туман надвигается снова, но теперь он не влажный, а как бы подсушенный морозцем, покалывающий лицо, легкие, едва я вдыхаю его.
И вдруг я отчетливо слышу высоко над нами три легких хлопка, похожие на отдаленное щелканье пастушьего бича.
- Что это такое? - спрашиваю я.
Володя вздергивает голову и становится похожим на прислушивающегося лося - такой же широкоплечий, с отогнутыми, похожими на рога ушами шапки, потом он кричит:
- Смотрите!
Мы видим, как туман начинает клубиться, словно ему тесно в этой впадине, вот он отрывается, и между туманом и горой возникает щель, но щель эта заполнена страшным гулом и движением. И то, что движется, уже не туман - движется стена снега, а может, камня…
Володя кричит, и голос у него такой отчаянный, словно он увидел убийцу:
- В пещеру! Быстро!
Мы все бросаемся вперед, но я уже не бегу, меня волокут, как если бы две пристяжные волокли сопротивляющегося коренника. Слева от меня и впереди бежит Зина, оглядываясь с такой злобой, что мне кажется, вот сейчас она обрежет связывающую нас веревку, и я останусь один на один с катящейся на меня снежной, а может, и каменной тучей.
Справа бежит Володя, он кричит: "Скорее! Скорее!" - как будто этим может понудить не только меня, но и мое останавливающееся сердце. Я вижу, как Володя и Зина исчезают в пещере, и в то же время на меня с ревом накатывается нечто неудержимое, бессмысленное, страшное.
И тут меня выдергивают из снежной, уже обволокшей меня пучины, как рыбу из воды, и швыряют к стене, под ноги остальных, сгрудившихся и немотствующих людей.
Я лежу, не в силах вдохнуть воздух, только слабо разеваю рот. В глазах у меня красно от прилившей крови, мне кажется, что я умираю, и в то же время я рад, что умираю не от лавины, а на земле, на камнях, у ног товарищей.
Володя становится на колени, щупает мой пульс, расстегивает ворот куртки, потом начинает делать искусственное дыхание. И я, хотя еще жив, все как будто бы вижу и слышу, все равно не могу вздохнуть, не могу сам шевельнуть рукой, подать голос.
- Гриднин, флягу!
Это голос Володи, но мне становится все больнее, вокруг все тише, я уже не слышу даже рева лавины, не вижу света - значит, я действительно мертв. Но тут в рот попадает несколько капель спирта, я начинаю кашлять и вскрикиваю, совсем как новорожденный, которого пробудили к жизни резким шлепком.
- Почему темно? - спрашиваю я, еще не веря, что жив.
- Завалило! - сухо отвечает Володя.
Но это меня уже не пугает. Самое страшное - умирание - позади. Все-таки я жив! Я приподнимаюсь и сажусь, приваливаясь спиной к стене. Я жив!
- Хотел бы я знать, кто болтал о том, что мы собираемся зайти в скит? - задумчиво говорит Володя.
- Я говорила… Довгуну, - всхлипывая, отвечает Зина.
- Так! - очень тяжело, будто звуки перекатываются во рту, как камни, произносит Володя. - Значит, он нарочно заманил нас в эту ловушку!
- Что ты говоришь?! - вскрикивает Зина.
- Молчи! - страстно, с сиплым присвистом произносит Володя. Остальные придвигаются к нему, загораживая Зину. - Да, он сделал это нарочно! - с огромным убеждением говорит Володя, и нам всем становится нечем дышать. - Он сделал это по приказу из монастыря! Через месяц нас откопают, и монастырь объявит о чуде: безбожники шли в скит, чтобы украсть монахиню, и бог покарал их! Вот что скажут о нас!
- Так зачем ты шел в скит! - вдруг кричит Зина. - Я говорила, чтобы ты не путался с этими подлецами! А теперь… А теперь…
- Молчи! - снова яростно говорит Володя, и в его голосе слышится скрип железа. - Если мы выберемся отсюда, можешь выходить замуж за своего Довгуна. Только тебе придется подождать лет пять, пока он освободится из тюрьмы!
- Он-то тут при чем? - взвизгивает, словно разъяренная кошка, Зина. - Он благородный человек! Он предупреждал, чтобы мы не вмешивались в монастырские дела!