Но новый порыв ветра задувает надежду, она гаснет, как искра в степи. Люди опять опрокидываются навзничь и затихают, съежившись в своих мешках. Игнат делает вид, что беспечно храпит. Костик вздыхает. В третьем мешке кто-то тихо стонет и кашляет. Откуда-то сверху беспрерывно сеется мелкий снег, падает на лицо и тает, но к этому уже привыкли.
- Это ветер… - бормочет Костик. - Он не кончится никогда. Он будет вечно. Что делать, что делать?
Он замолкает на минуту и снова бормочет, не обращаясь ни к кому:
- Что делать, что делать, черт подери!
- Ждать! - раздается резкий голос из третьего кукуля.
Костик вздрагивает и умолкает.
В тишине слышно, как стонут доски кузова. Игнат ползком подбирается к черному ящику у борта. Это маленький простенький радиоприемник с репродуктором "Рекорд". Игнат надевает наушники, все подымают головы и жадно прислушиваются. Из трубы вырывается зловещий свист, словно радиостанции транслируют не музыку, а пургу.
- Москва, - вздыхает Костик. - Москва…
Свист репродуктора сливается с воем пурги. От этого кажется, что ветер стал еще злее, еще неистовей. Игнат сбрасывает наушники и молча залезает в кукуль.
- Ждать? - бормочет Костик. - До каких пор ждать, профессор? Пока наши скелеты занесет снегом? Когда едут на собаках, можно, по крайней мере, съесть собак, а мы…
- Ждать! - снова раздается голос профессора, и снова поспешно умолкает Костик.
Он долго ворочается в своей меховой клетке. Ему хочется говорить, слышать человеческие голоса. Он прислушивается к шумному дыханию товарища и произносит:
- В Москве я жил на Патриарших прудах… Вы знаете эти пруды? Белые зимой и зеленые летом. Отчего человеку не сидится на месте?
Он ждет. Никто не подхватывает беседы. С шумом хлопает надутый ветром брезент.
- Мальчиком я мечтал о парусах, - шепчет Костик. - Я хотел стать моряком, а стал геологом. Но никогда, даже в самых безумных мечтах, я не представлял себе, что буду, как крыса, подыхать в мешке, пропахшем псиной. - Он снова ждет и, не выдержав тишины, кричит: - Да скажите хоть слово, ну же!
Он с шумом переворачивается на левый бок и задевает ногой кучу минералов, сваленных у борта. Камин с грохотом катятся по полу. Слышен звон разбитого стекла.
- Бутылочка? - испуганно вскрикивает профессор. - Вы разбили…
- Нет, нет… - торопливо отвечает Костик. - Это фонарь.
- А-а! - успокаивается профессор. - То-то!
- Я храню бутылочку при себе, профессор. Если б это был слиток золота, я б не мог его хранить бережнее.
- Это больше, чем золото, Костик. Это нефть.
- Да, да… Нефть. Я знаю. Нефть - это жизнь. Если мы будем живы и наконец попадем в Москву - вы ведь верите в это, профессор, правда? - мы будем рассказывать, как нашли нефть на сопке. И эти капли… как они сочились по песчанику и дрожали в бутылке, куда мы собирали их. И пахло нефтью. Вкусный запах. О, если мы будем жить!..
- Костик! - с досадой перебивает его профессор. - Отучитесь, пожалуйста, разговаривать белыми стихами. Геологу это не к лицу.
- Слушаюсь, профессор, - обиженно шепчет Костик и умолкает.
В машине становится совсем тихо. Изредка только раздаются хрипы и кашель профессора, он хочет подавить их, но от этого кашляет еще сильнее.
…Проходит еще много долгих часов.
Шторм стихает. Его удары слабеют, в них нет уже прежней ярости. Рев переходит в ворчанье, в нем чуется сытость. Все ниже припадает к земле ветер. Обессилев, он уже не летит, а ползет. Мутная пелена, окутывавшая мир, рассеивается, все становится на свои места, мир снова реален. Белые горы. Белое небо. Белая тундра.
Среди этой безмолвной белой пустыни чернеет маленькая точка. Теперь видно: это грузовик-вездеход. Радиатор окутан ватным чехлом (на чехле снег), верх кузова затянут брезентом (на брезенте снег), резиновые гусеницы машины глубоко утонули в снегу. Вокруг - ни живой души, ни человеческого следа. Даже колею, пропаханную вездеходом, давно замело, и кажется, что вездеход ниоткуда не пришел и никуда не идет.
Но вот зашевелился брезент, посыпался снег и из машины вылез человек в кухлянке. Он распрямляет плечи, потягивается - слышно, как хрустят его кости, - потом сбрасывает кухлянку. Теперь он в пыжиковой рубахе, в пыжиковых штанах мехом наружу, в капелюхе и огромных, по локоть, шоферских рукавицах. У него цыганское острое лицо, смуглое или немытое, большой хищный рот, большие зубы.
Он долго стоит и насмешливо смотрит на горы, на тундру, на небо. "Ну, - словно хочет сказать он, - утихомирились?" По земле струится поземок, словно бегут серебряные ручьи; заструги похожи на каменистое речное дно.
- Веселый месяц май! - насмешливо произносит механик, сплевывает и лезет в кабину.
Скоро он снова появляется. Теперь в его руках лопата. Он вонзает ее в снег, а сам медленно идет вокруг машины, по-хозяйски оглядывает ее, остукивает, ощупывает, качает головой. Потом берет лопату и начинает отбрасывать снег. Снегу много, машина вся в сугробах.
Он работает споро, машисто, не разгибаясь. За его спиной вырастают горы мятого снега.
Он один в движении, - вокруг все оцепенело. Стынут горы, неподвижна безголосая тундра, в белом небе едва заметно перемещаются облака. Все угомонилось, замерло, уснуло. Во всем лад и покой - тот неправдоподобно кроткий покой, какой бывает только после шторма. Кажется, что сугробы, заструги, обломки скал, торосы - все, что примчал, разломал и взъерошил ветер, - все это было здесь вечно, всегда все было так, как сейчас: сонно и неподвижно.
Один человек в движении. Его руки, плечи, спина - все в ходу. Рушатся под лопатой сугробы, снежная пыль клокочет, как пена.
Теперь верится, что вездеход пойдет. Ломая торосы, отшвыривая прочь твердые комья снега, - пойдет, пойдет!
За спиной Игната раздается скрип шагов. Не оглядываясь, он знает: это Костик.
Костик идет, чуть пошатываясь. Это бледный, худощавый юноша, в дымчатых очках, с редкими русыми волосами. Его лицо осунулось, щеки впали, вокруг рта две новые глубокие морщины.
Он идет медленно, как больной, тяжело опираясь на лопату. Наклоняется, берет в горсть снег, жадно ест его и кашляет. Он кашляет долго и мучительно, но, откашлявшись, снова ест снег. Потом подходит к Игнату и весело смотрит на него, щурясь от сияния снега.
- Значит, поедем, Игнат? А? Поедем?
- Что Старик? - глухо спрашивает Игнат.
Костик темнеет.
- Плохо, - тихо отвечает он. С минуту молчит, потом прибавляет, сморщившись: - Очень плохо.
- Что он говорит?
Костик пожимает плечами.
- Ты же знаешь Старика: он ничего не скажет.
Игнат слушает, нагнув голову. Снег вдруг начинает тускло поблескивать - это солнце прорвалось сквозь строй облаков. Потом Игнат произносит:
- Он не скажет!
Оба долго молчат, смотрят в землю. Потом Костик вдруг яростно замахивается лопатой и начинает работать. Его движения нервны, порывисты, суетливы. Он тяжело дышит.
Игнат лезет в кузов и вытаскивает оттуда два небольших бидона. Он несет их, бережно прижимая к груди.
Но, прежде чем начать заливку, он подымает руку и долго шевелит пальцами; по пальцам струится обессиленный ветер. Игнат поворачивается спиной к ветру и начинает заправлять машину. Он льет бензин осторожно, бережно, боясь пролить хоть каплю, - так голодный режет хлеб на ладони, чтоб не уронить крошек.
Уже пуст бидон, но механик все трясет его над баком. Стекли последние капли. Бидон пуст, и тут уж ничего не поделаешь. Вздохнув, он берет другой.
С лопатой на плече подходит Костик. Он втыкает лопату в снег и глядит, как работает товарищ.
- Это… последний? - спрашивает он робко.
Игнат не отвечает. Слышно, как булькает бензин в баке.
- Я хотел сказать тебе, Игнат, - робко продолжает Костик. - Вот… Мы чертовски богаты. У нас есть еще банка сгущенного молока… Единственная…
- Старику, - отрывисто бросает механик.
- Полплитки шоколаду…
- Старику.
- И галет одна пачка. Все. - Он разводит руками. - Больше ничего нет.
- Галеты - тебе.
- А ты?
- Я? - Игнат прислушивается к бульканью бензина в баке, и его лицо чуть-чуть светлеет.
- Старику очень плохо, - снова начинает Костик. - Очень. Очень. - Он вкладывает в это слово все: муку свою, и отчаяние, и страх.
Игнат хмурится.
- Он не жалуется. Он говорит - ждать. И шутит даже, и даже смеется, - продолжает Костик, - но ведь я-то вижу. Как он стонет, когда думает, что мы спим!
Игнат подымает бидон, ставит его на капот и слушает, хмурясь.
- Никогда он не был так плох, - шепчет Костик. - Я ведь его… я ведь его давно знаю. Я лекции его слушал… Я к нему зачеты сдавать бегал. У него больное сердце, но сейчас… эта дорога, пурга, голод…
- Мы скоро тронемся, Костик, - говорит Игнат. - По-моему, мы теперь верно едем…
- Видишь, Игнат. - Костик подходит ближе к механику и кладет руку на бидон. - Видишь ли, он очень слаб. Я боюсь: довезем ли? Сердце… это, это, брат… Вот ты не знаешь этого…
- Магнето…
- Да. Вот я не доктор, конечно, а кажется мне, что совсем ослаб Старик. Вот я еще держусь, я молодой. Ты? Ты - буйвол. А он… Ему бы, Игнат, горячего чего-нибудь… А? Горячего молока, например. Как ты думаешь? А?
Игнат темнеет и берет бидон.
- Вот именно, горячее молоко, - убежденно шепчет Костик. - Понимаешь? Это согрело бы его. А? Мы довезли бы его тогда… живым до базы. - Он заглядывает в цыганское лицо товарища, часто моргая, ищет его взгляда, но встречает холодный свинцовый блеск глаз и опускает голову.
- Не дам, - произносит Игнат и отворачивается.