- Я в зоне зимних пастбищ дроздов-рябинников, - ответил старик. Стоя лицом к Ланговому, он аккуратно подвинтил бинокль и вложил его в футляр, подвешенный на груди. - Я наблюдаю за птицами. Я - фенолог, натуралист. Что еще? Моя фамилия - Карагодов. Прикажете мандат?
Видно было, что к нему не раз приставали с расспросами. Распахнув ботанизирку, висевшую на боку, старик ловким движением руки достал мандат, точно будто патрон из ружья. Но его лицо, когда он протянул бумагу, вдруг погасло, исчезла ласковая усмешка; остались озябшие уши, усталость в глазах, красные ниточки стариковского румянца. И это соединение охотничьей сноровки с устало-беспомощным выражением лица почему-то убедило редактора в том, что старик говорит правду. Он только мельком взглянул на мандат, выданный Лесным институтом.
Да, это был Карагодов Дмитрий Николаевич, ученый-фенолог, бессменный обозреватель погоды в петербургских газетах, составитель бюллетеней весны, дневников природы, - тот всем известный Карагодов, одно имя которого вызывало в трех поколениях петербуржцев привычный газетный образ весны. Война вытеснила все это со страниц газет, а вот спустя пять лет оказывается - старик жив.
- Удивительно, - сказал Ланговой, подавая руку Карагодову. - Я редактор газеты Петроградского совдепа. Мы там о вас позабыли…
Он сказал "позабыли", смутно имея в виду и соловьев, и анютины глазки, и вишню в цвету - все это милое и далекое.
- Да, уж тут не до нас, - проворчал фенолог и махнул мандатом в сторону рябин. - Вон прошли войска, пообрывали, пообломали. Нет ни черта.
- А что, гуще должно быть? - невольно полюбопытствовал Ланговой.
- Ярус под ярусом, стоит зипун с гарусом, - важно произнес старик.
И Ланговой улыбнулся: таким наивным и удивительным показался ему этот разговор в лесу после газетной ночной сумятицы, грохота ротационных машин и митинговых речей в тускло освещенных цехах.
Корректор подошел по следам Лангового.
- Это профессор Карагодов. Помнишь, в старых газетах писал про весну, про всякие цветики?
- Помню, как же, править корректуру случалось, - подтвердил Рачков. - Как это: "В ночь на сегодня при умеренном северо-восточном ветре…" Так, что ли? "Градусник стал подниматься, прилетели разные птахи…"
Карагодов смеялся: выходит, не забыли. Вдруг он насупился и, показав рукой на рябины, сказал:
- Природа каникул не знает, господа товарищи.
- Снег да иней, - небрежно возразил Рачков.
- Нет уж, не снег да иней, а, если хотите знать, скоро весна. Выройте ямку. Там, в земле, весна. Копошатся… - Карагодов тыкал пальцем, показывая на снег, усыпанный хвойными иглами.
- А здесь, наверху? - решил испытать корректор.
- Здесь зима, - согласился Карагодов. Он вытащил бинокль и снова оглядел рябины. - Еще бы полбеды, кабы одна пехота была. Нет, за ней конница. Видите, и наверху нет ничего. Каждый норовит веточку в гриву. А ведь это пастбище у нас в окрестностях - единственное в своем роде. Поверите, в старые времена дроздов в январе - ну, тьма! За версту слышно. Щебечут, точно санный обоз в морозное утро! А теперь нет ничего.
Карагодов выбрался на дорогу и побрел.
Ланговой и Рачков переглянулись, и, вдруг отчаянно махнув рукой, корректор запрыгал по глубокому снегу через ложбину в сторону рябин. Он делал большие скачки, боком, боком, пока не добрался до деревьев.
А Ланговой вышел вслед за фенологом на дорогу.
- Вы загляните-ка завтра в редакцию, - по-деловому сказал Ланговой. - Отдел к весне восстановим.
Карагодов смутился:
- А что, правда, войне конец?
- Екатеринослав взяли. Вот на митинг едем.
Быстро смеркалось. Рачков отпустил вожжи - коляску потряхивало на корнях. Фенолог отстал. Ланговой озяб, сунул пальцы в рукава шинели, зажмурился, размышляя о скором конце войны.
- Говорит, под землей весна, - вспомнил он, когда показался впереди Охтенский завод.
- Врет, - отозвался Рачков, надкусывая ягодку рябины.
- Нет, верно, правду говорит, - подумав, возразил Ланговой.
2
Военные сводки поступали в редакцию по ночам, но в ту неделю все смешалось. Когда Ланговой и Рачков вернулись с митинга, они застали всю редакцию на ногах: днем из Москвы сообщили по телефону о том, что, развивая успех наступления, красные полки заняли Синельниково; конный корпус с боем захватил станцию Лихая; в Донецком бассейне поднимаются шахтеры.
Всю ночь в редакции хлопали дверями; стужа и сквозняки врывались в зал - на улице бушевала метель. Заметенные снегом самокатчики с Нарвского района, с гавани то и дело подкатывали на мотоциклетках к подъезду. Звонили телефоны, и Лангового несколько раз вызывал Смольный.
Под Бирзулой, на Юго-Западном фронте, шел бой - решалась судьба Одессы.
Пешком с далеких окраин приходили в ту ночь рабочие-корреспонденты. Они теснились у телефонов, передавая на фабрики и заводы последние фронтовые новости; махорочный дым тянулся длинными полосами. Кто-то в солдатской шинели, в сером башлыке вслух читал в кабинете редактора телефонограммы, а моряк в бушлате записывал прямо с голоса. За ночь белые оставили Новочеркасск, Мариуполь, Жмеринку, Винницу. И на других фронтах - на севере и востоке - отход интервентов превращался в беспорядочное бегство.
И все же так много лет не прекращалась война, так свыкся с ней народ, что люди не торопились радоваться, потому что не могли представить себе, что скоро вообще исчезнут фронты, будет объявлена демобилизация, наступит мир в свободной, отвоеванной для себя стране. Была зима, и люди зябли, идя в город за новостями. Отходя от карты, висевшей в редакторском кабинете на стене, они грелись у печки, поправляя солдатские ремни, затянутые поверх штатских пальто, немногословно переговаривались в очереди у телефонов, стараясь не мешать сотрудникам газеты.
В шестом часу утра Ланговой распахнул дверь кабинета и вошел в зал. Он стоял перед людьми, утомленными бессонницей, - плечистый, бравый, в солдатской гимнастерке, в синих галифе и тонких, обшитых кожей чесанках.
- По-ка-тил-ся! - раздельно произнес он, поглаживая жесткие пепельные волосы.
В этот час, перед сдачей номера, Ланговой всегда сам придумывал заголовки для статей, идущих в набор, и размечал шрифты.
- Над фронтовыми сводками сегодня дадим одно слово: "Покатился". Над всей полосой. Что? - Ланговой смеялся, глядя в смеющиеся лица товарищей. - Не мельчить, не мельчить, ребята! Не "Враг покатился", и не "Деникин покатился", и не "К Черному морю", а просто "Покатился".
И номер был сдан в машину.
Когда Рачков вернулся с газетой из типографии, уже рассвело. Утро было тихое и солнечное. Рачков присел на подоконник. Внизу, за окном, белела мостовая. Корректор закурил; он любил тихонько покурить утром в пустой, всеми покинутой редакции. Ланговой спал в кабинете, накрывшись с головой шинелью. В большом зале, неравномерно согретом печуркой, среди портянок, развешанных для просушки, и бумажного сора на грязном паркете, ярко краснели на конторке рябиновые гроздья.
3
В мирное время Карагодов знал, что, если в Лодзи прошла гроза с ливнем или в Казани наступило похолодание, он завтра известит об этом петербуржцев: у него было много добровольных корреспондентов. Теперь остался Карагодову градусник - тот, что висел у него за окном.
Он жил в Лесном, в маленьком домике, среди парка, среди занесенных снегом оранжерей. Здесь прошла вся его жизнь. Чего только не было: снегопады, дожди, десятибалльные штормы и при западном ветре высокая вода на Неве, с пальбой из пушек. Здесь он писал "Чтение для народа", "Беседы о русском лесе".
Под вечер в николин день кричала ушастая сова, а раз в пять лет - и всегда в мае - сохатый проходил через парк, и сторожа Лесного института поутру водили Карагодова по его следам.
И все было записано.
На маленьком круглом столике в палисандровом сундучке хранились дневники петербургской погоды за сорок лет.
Метель бушевала до самого утра. Когда-то Карагодов знал, откуда и куда движутся циклонические массы. Теперь, подобно любому крестьянину, он только и мог, выйдя во двор, запахнувшись покрепче, подставить мокрому ветру заспанное лицо и пробормотать: "Крепко метет…" И все-таки в ту ночь, стоя на крыльце и удивляясь тому, как взволновало его предложение редактора-большевика, Карагодов радовался чему-то, что должно было неминуемо наступить по всей стране.
"Значит, войне конец… конец", - повторял он и силился вообразить огромные просторы России - какие они в этот вечер: с морозами, туманами, оттепелями - и ничего не мог представить. Мерещились походные кухни на станционных перронах, составы теплушек, гармошка.
Он возвратился в холодный кабинет. Огонь ночника на письменном столе слабо повторялся в стеклах гербария, в бронзовых рогах оленя, в стеклянном колпаке, под которым хранились пожелтевшие от времени письма Россмеслера и Брема.
А днем, когда наполнила редакцию вчерашняя толпа и оттесненный к печке Рачков сидел на поленьях с раскрытым томом словаря Граната, кто-то тронул его за плечо. Он обернулся - Карагодов.
- Ага, и вы здесь! - сказал корректор: он решил, что фенолог пришел вместе со всеми.
- Что вы ищете у Граната? - спросил Карагодов, вглядываясь в книгу.
- Да вот Гурьев… Нужно дать сноску в газете. А то позабыли, что это за Гурьев и где он есть. А он нынче взят. И в нем двенадцать тысяч жителей.