- Промнешься, соколик, дак пожуешь.
Второй звонок подавать медлили.
В артистической комнате содом. Павел Мохов рвал и метал. Доставалось молодому кузнецу Филату. Филат должен, между прочим, изображать за сценой крики птиц, животных и плач ребенка - все это Павел ввел "для натуральности". На репетиции выходило бесподобно, а вот вчера кузнец приналег после бани на ледяной квас и охрип, - получается черт знает что: петух мычит коровой, а ребенок плачет так, что испугается медведь.
- Тьфу!.. Фефела… - выразительно плюнул Павел и, стрельнув живыми глазами, крикнул: - А где же суфлер? Живо за суфлером! Ну!
Меж тем стрелка подходила к семи часам. То здесь, то там подымались девушки, с любопытством оглядывая городского франта.
- Ну и пригожий… Ах, патретик городской…
Таня два раза мимо проплыла, наконец насмелилась:
- Здравствуйте, товарищ! - И протянула ему влажную от пота руку. Очень высокая и полная, она в белом платье, в белых туфлях и чулках.
- Пойдемте, барышня, освежимся! - И Васютин взял ее под руку. Рука у Тани горячая, мясистая.
Девушки завздыхали, завозились, парни стали крякать и подкашливать, кто-то даже свистнул.
Милицейский и шустрый паренек Офимьюшкин Ванятка тем временем разыскивали по всему селу суфлера Федотыча.
- Ужасти в нашем месте скука какая. Одна необразованность, - вздыхала Таня, помахивая веером на себя и на кавалера.
- А вы что же, в городе жили?
- Так точно. В Ярославле. У одной барыни паршивой служила по глупости, у буржуазки. Теперь я буржуев презираю. Подруг хороших здесь тоже нет. Например, все девушки наши боятся гражданских браков. А вы, товарищ, женились когда-нибудь гражданским браком? - И полные малиновые губы Тани чуть раздвинулись в улыбку.
- Как вам сказать? И да, и нет… Случалось, - весело засмеялся Васютин, и рука его не стерпела: - Этакая вы пышка, Танечка…
- Ах, право… мне стыдно. Какой вы, право, комплиментщик!
Гость и Таня торопливо шли по огороду вдоль цветущих гряд.
Вечер был удивительно тих. Солнце садилось. Кругом ни души, только кошка играла с котятами под березкой. Сквозь маленькое оконце овина, рассекая теплый полумрак, тянулся сноп света. Он золотил пучки сложенной в углу соломы.
В овине пахло хлебной пылью, мышами и гнездами ласточек.
- Товарищи! - появился перед занавесом Павел Мохов. - Внимание, внимание! По независимым от публики обстоятельствам товарищи, наш суфлер неизвестно где… Так что его невозможно, сволочь такую, отыскать… То спектакль, товарищи, начнется по новому стилю!
А ему навстречу:
- По-новому так по-новому!.. Начинай скорее, Пашка!.. Другие не жравши с утра сидят… Животы подвело!
И еще кричали:
- Это мошенство! Подавай творог! Подавай яйца назад!
Но Павел не слышал. Обложив милицейского и Офимьюшкина Ванятку, что не могли найти суфлера, он самолично помчался отыскивать его.
Суфлер - старый солдат Федотыч, двоюродный дядя Павла Мохова. Он хороший чтец по покойникам и большой любитель в пьяном виде подраться: все передние зубы у него выбиты. Но, несмотря на это, он суфлер отменный и находчивый: чуть оплошай актер, он сам начинает выкрикивать нужные слова, ловко подделывая голос.
Павел подбежал к его избе. Так и есть - замок. Он к соседям, он в сарай, он в баню…
И весь яростно затрясся: Федотыч лежал на спине и, высоко задрав ноги, хвостал их веником, голова его густо намылена, он был похож на жирную, в белом чепчике, старуху.
- Зарезал ты меня! Зарезал!.. - затопал, завизжал Павел Мохов.
Веник жарко жихал и шелестел, как шелк.
- Павлуха, ты? Скидавай скорей портки да рубаху! Жару много, брат!..
- Спектакль! Старый идиот! Спектакль ведь!
- Какой спектакль? Ты чего мелешь-то? У нас какой день-то седни? - и вдруг вскочил. - Ах-ах-ах-ах…
- Запарился?
Федотыч нырнул головой в рубаху.
- Башку-то ополосни! В мыле.
Задорно прогремел звонок. Сцена открылась, и вместе с нею открылись все до единого рты зрителей. На сцену вышла высоченная, жирная попадья.
Ни одна девушка не пожелала играть старуху. Взялся кузнец Филат. Лицо у него длинное, как у коня. На голову он взгромоздил шляпищу: впереди сидит, растопырив крылья, ворона, кругом - непролазные кусты цветов; на носу же самодельные очки, как колеса от телеги. Он очень высок и тощ, но там, где нужно, он столько натолкал сдобы, что капот супруги местного торговца, женщины очень низенькой, трещал по швам и едва хватал Филату до колен; из-под оборок торчали сухие, в обмотках, ноги, которыми очень грациозно, впереплет и с вывертом, переступал Филат.
- Африканская свиньища на ходулях, - шепнул товарищ Васютин Тане, жарко дышавшей ему в лицо.
Попадья, виляя задом, мелко засеменила к шкапу, достала четверть и, одну за другой, выпила три рюмки.
- Вот так хлещет! - завистливо кто-то крикнул в задних рядах.
- Угости-ка нас…
- Мамаша! Мамаша! - выскочила в белом переднике ее дочь Аннушка. - Как вам не стыдно жрать водку?!
Та откашлялась и сказала сиплым басом:
- Дитя мое, тебе нет никакого дела, что касаемо поведения своей собственной матери.
В публике послышались смешки: вот так благородная госпожа, вот так голосочек… А Павел Мохов за кулисами, оглушенный басом попадьи, заткнул уши и весь от злости позеленел.
- Ах, так? - звонко возразила Аннушка. - Нынче, мамаша, равноправие. Я из вашего кутейницкого класса уйду в пролетариат… Я - коммунистка. Знайте!
- Чего, что?.. Коммунистка?! А жених? Такой благородный человек… Я тебе дам коммунистку! - загремела, как из пушки, попадья и забегала по сцене; ворона и кусты тряслись…
Павел Мохов тоже с места на место перебегал за кулисами и желчно, через щели, шипел Филату:
- Что ты, харя, таким быком ревешь. Тоньше, тоньше!.. Ведь ты женщина.
Этот злобный окрик сразу сбил Филата: слова пьесы выскочили из его памяти, и что подавал суфлер, летело мимо ушей, в пространство.
Растерялась и Аннушка.
- Уйду, уйду, - повизгивала она, и глаза ее, как магнит в железо, впились в беззубый рот суфлера Федотыча.
Попадья крякнула для прочистки глотки и, едва поймав реплику суфлера, еще пуще ухнула раскатистой октавой:
- Стыдись, о дочь моя! Ничтожество - твое имя!
- Позор, позор! Паршивый черт!.. - громко зашумел из-за кулис сквозь щель Павел Мохов. - Я тебе в морду дам!
- Позор, позор! - всплеснула руками Аннушка и вся в слезах шмыгнула за кулисы.
- Позор! Паршивый черт! Я тебе в морду дам! - загремела и попадья-Филат, полагая, что эти слова подсказаны ему суфлером.
Тогда Федотыч грохнул в своей будке кулаком, презрительно плюнул.
- Тоже ахтеры называются!..
И вдруг, к удивлению публики, невидимкой зазвучал со сцены его пискливый женский голос:
- О дочь моя… Я тебя великодушно прощаю, - фистулой выговаривал Федотыч. - Иди ко мне, я прижму тебя к своей собственной груди. Вот так, господь тебя благословит, - и сердито зашипел: - Где Аннушка? Аннушку сюда, черти!..
Аннушку выбросили из-за кулис на кулаках. Семеня ногами и горестно восклицая:
- Я ж говорю вам, что не знаю роли… Я сбилась, сбилась… - Она подбежала к попадье, которая безмолвно стояла ступой, обхватив живот.
- Благословляй, дьявол! - треснул в пол кулаком суфлер.
- Господь тебя благослови! - как протодьякон, пробасила попадья.
Павел Мохов метался за кулисами.
- Занавес!.. К черту Филата!.. Ах, дьяволы. Погубили пьесу. Снова!
Но положенье спас буржуй-жених. Он роль знал на зубок, на сцену вышел игриво; попадья и Аннушка вновь овладели собой; Федотыч суфлировал на весь зал, как сто гусей, и на радостях суетливо глотал самогонку: из суфлерской будки несло сивухой.
Потом вошел маленький бородатый священник в рясе и скуфье набекрень, отец Аннушки.
- Поп, поп! - весело зашумели в зале. - Глянь-ка, братцы! Кутью продергивают.
Несчастную Аннушку стали пропивать: жених с попом устраивают кутеж, гармошка, плясы, попадья вприсядку чешет трепака, подушки с груди переползают на живот. Аннушка плачет. Зрителям любо: ай-люли; хлопают в ладоши - "биц-биц-биц!". Аннушка не любит жениха, плачет пуще. Но вот врывается в кожаной куртке рабочий-коммунист:
- Я спасу тебя!
- Милый, милый! - бросается ему на шею Аннушка.
Жених лезет драться, но коммунист выхватывает револьвер:
- Она моя! Смерть буржуям!.. К стенке!
Поп с женихом в страхе ползут под кровать. Занавес. Хлопки. Восторженные крики: "Биц-биц-биц!"
Перерыв длился полтора часа. Стемнело. Зажгли две керосиновые коптилки. Мрак наполовину поседел.
У актеров - как в сумасшедшем доме: кто плачет, кто смеется, кто зубрит роль.
- Глотай сырьем, - лечит Федотыч голос кузнеца. - Видишь, у тебя кадык завалило.
Кузнец яйцо за яйцом вынимает из лукошка, целый десяток проглотил, а толку нет.
- Не могу больше, назад лезут, проклятые… - хрипит он.
- К черту! - волнуется Павел Мохов. - Где это ты видел, чтобы так попадья говорила? Банщик какой-то, а не попадья!
- Знай глотай… Обмякнет, - бормочет Федотыч. Бритое, жирное лицо его красно и мокро, словно обваренное кипятком. Самогонка в бутылке быстро убывает.
Из зала густо выходила на свежий воздух публика. Навстречу протискивались новые. Косяки дверей трещали. С треском отрывались пуговицы от рубах, от пиджаков. Иные тащили выше голов приподнятые стулья, чтобы не потерять место. "Налегай, ребята, налегай, жми сок из баб!"