Голова Ларисы Константиновны начала медленно наклоняться к коленям, и Знобин спросил уже прямо:
- Насколько далеко зашло его пристрастие?
- Для других, возможно, нет, для меня - далеко.
- Почему же молчите, на что надеетесь?
- Уже ни на что. Решаю уехать к дочери.
- Нелегкий шаг. А может быть, попробовать вместе изменить его?
- У меня не хватит сил. Он подумает, что вам пожаловалась я, и изведет - опозорила!
- Можно без вас, если разрешите.
Лариса Константиновна неуверенно кивнула головой.
- Расскажите, в чем причина, что он стал таким?
- В чем? - в раздумье произнесла Лариса Константиновна. - В честолюбии. Не вяжется?
- До некоторой степени - да. Честолюбцы обычно бодрятся, играют в значительность до глубокой старости.
- Не выдержал.
- Как же вы, умная, разборчивая женщина, вовремя не разглядели его?
- Тогда я была девушка, - Лариса Константиновна сузила ресницы и на минуту умолкла. Упрек Знобина ей был неприятен, еще более - продолжение разговора, в котором надо открывать постороннему семейные дрязги. "Но, по сути, они ему известны, - возразила себе Лариса Константиновна, - ему нужны только причины. А упрек, вероятно, вырвался случайно, из доброго сочувствия. Возможно, беду твою он выслушает без осуждения, как умный врач. Откройся, вдруг подскажет что-то хорошее или сумеет повлиять на Геннадия. - И тут же испугалась: - Но он обо всем может поделиться с Михаилом Сергеевичем! - И через минуту горестное признание: - А Горин разве не знает? Читал личное дело, не раз разговаривал о муже с Павлом Самойловичем… Скрывать всем известное - смешно и глупо. А тебя еще считают умной женщиной. Так что…"
Лариса Константиновна приподняла голову, устремила взгляд на противоположный берег и устало заговорила:
- С Аркадьевым я познакомилась через два года после неудачной дружбы с Михаилом Сергеевичем. Выбор еще был, но уже не тот, что прежде. После четырех лет войны офицеры влюблялись быстро, с предложениями не тянули, и девушек, жаждущих выйти замуж, было с избытком. Геннадия я предпочла потому, что казался сдержанным, выглядел скромнее фронтовиков, которые не импонировали мне своим прямолинейным ухаживанием.
- И Михаил Сергеевич?
- Нет, он был добрым исключением. В Геннадии мне виделось что-то сходное с ним - тоже, казалось, не хотел ни с кем соперничать, проявлял только сдержанное внимание и терпеливо ждал.
- При его данных, характере… как-то не верится.
- Другим он быть не мог: офицером стал после войны, имел всего одну, юбилейную медаль. Лишь работа в училище позволила быстро поступить в академию. Среди слушателей тогда и капитан был редкостью, в большинстве учились майоры… полковники, а он - всего старший лейтенант. Снисходительность, шутки видавших виды однокашников были ему обидны и вызвали в нем, как я поняла позже, острое, болезненное желание догнать и обойти обидчиков, доказать, что, не родись он с запозданием, еще не известно, у кого было бы больше орденов. Первым его трофеем оказалась я.
- Трофеем?
- Можно подобрать другое слово, помягче.
- Торжествовал?
- Не слишком открыто. Все же любил меня. Но не только за то, что нравилось во мне другим.
- Что же еще?
- Папа. Опять удивлены?
- Уже меньше.
- Папа работал в Генеральном штабе, начальником управления. Геннадию казалось, что только там он сможет применить свои способности и с помощью папы облегчить себе службу. Мне не хотелось уезжать из Москвы, и я поговорила о Геннадии с папой.
Мы остались в Москве, родилась дочь, и пять лет, можно было бы сказать, прошли счастливо, если бы не умер пана.
При очередном аттестовании Геннадию записали: без войсковой практики назначение на новую должность нецелесообразно. Он тут же подал рапорт и уехал в войска.
На штабе полка был недолго, заместителем командира - задержался. А когда стал командовать полком, дела пошли хуже: взысканий получил с избытком, даже партийное. И он сник, замкнулся, домой начал приходить нетрезвый. Предложила пойти работать в академию - отказался: не надеялся, что со взысканиями возьмут, или решил изменить о себе мнение. Скорее второе. Ушел в работу, сидел в полку, не зная свободных вечеров и выходных, научился повышать голос, разбрасывать взыскания. Перестал читать даже самое необходимое, и разговоры наши стали скучными, плоскими. Когда упрекала - отшучивался: теперь любят не знающих, а умеющих… быть не умнее начальника. Некоторое время я мирилась, ждала: улучшатся дела полка, возьмется за себя. Дела поправились, он получил полковника, но… вечера пошли на преферанс, игру в бильярд, участились званые ужины для избранных, нужных. Такие, как в честь моего приезда, а по сути ради Амбаровского и Горина. Но Михаил Сергеевич, видимо, догадался, не пришел… В этом причина наших ссор, хотя поводы для них бывают разные и самые пустячные…
Знобин затянулся. Причина болезни была ясна, а лечить не хотелось, тем более тем, что хочет сам Аркадьев - продвижением по службе. Не заработал. Нет, его надо лечить иначе, сурово, как вообще лечатся такие болезни. Или - или. Или перевернет всего себя, или вон. Без жалости, без малейшего сострадания!
В городок вернулись незадолго до начала концерта - только успели переодеться.
В ожидании концерта Знобин чутко прислушивался к разговорам - забылось ли у людей огорчение, вызванное суровой проверкой. В гуле голосов вроде не слышалось унылого настроения, хотя было оно совсем не тем, что неделю назад.
У ближнего от сцены входа увидел Сердича, который, как ему показалось, нетерпеливо искал кого-то. "Может, что случилось?" - подумал Знобин и подозвал его к себе.
- Вы давно из штаба?
- Только что.
- Что там?
- Ничего, все в порядке.
- Михаил Сергеевич не звонил?
- Звонил. Просил передать, задержится: приглашен на свадьбу.
- Тогда занимайте его место.
- Благодарю. - Сердич сел между Галей и Ларисой Константиновной. И тут почувствовал такое волнение, что с запинкой поздоровался с Ларисой Константиновной и, чтобы она не заметила в нем внезапной перемены, обратился к Гале.
Внимание полковника к девушке вызвало шутки в группе молодых офицеров, среди которых, находился и тот, кто был уполномочен занять свободное место рядом с Галей, объяснить ей поведение Вадима и договориться о свидании.
- Если полковник продолжит свои приятные улыбки и в будущем, акции Вадима упадут до катастрофического уровня.
- У Вадима одно существенное преимущество - он намного моложе. И потом, друг Сережа, надо развивать наблюдательность, иначе на всю жизнь останешься верхоглядом. Рыба такая есть, - возразил ему с насмешкой другой офицер.
- Посмотрим.
- А я уж дважды подмечал, с каким томительным волнением сей рыцарь даму пожирал, - продекламировал офицер.
Второй офицер оказался прав - поговорив с Галей, Сердич повернулся к Ларисе Константиновне.
- Шевельнулся, значит, скоро начало, - кивнул он на занавес.
- У вас какое-то необычное настроение. Возможно, хотите петь?
- Не на публике.
- Да, уже не те годы, когда хочется ее шумного внимания, - сказала Лариса Константиновна про себя.
- Но сегодня вам этого не избежать.
- Вернее, вам. Аккомпаниатор всегда в тени. Положение обязывает вас спеть хорошо.
Внимание Ларисы Константиновны тронуло Сердича, и он, сдержав волнение, ответил:
- Спасибо за заботу. Нам скоро выступать, пройдемте к роялю.
После исполнения номера, шумно одобренного залом, настроение Сердича приподнялось. Но когда, направляясь в зал на свое место, он подумал, что Лариса Константиновна скоро уйдет домой, сердце его томительно сжалось. Лариса Константиновна, заметив в нем перемену, спросила:
- Вам не слишком одиноко, когда вы возвращаетесь с работы домой?
- Одиноко.
- Почему же… - не договорила Лариса Константиновна.
- Один академический товарищ… Вы не знали подполковника Кучара?.. Такой огромный?
- Чуть-чуть помню. Кажется, принимала у него кандидатский по языку.
- Значит, он. Уже доктор, профессор, скоро генерал. Так вот, он посоветовал мне: не женись на красивой, женись на любимой.
Стесненный голос больше, чем слова, открыл Ларисе Константиновне состояние Георгия Ивановича. Какое-то время на душе было тепло и грустно. А когда уселась на место, мысли отлетели к Горину. Вспомнилось волнение, которое охватывало его при встречах с нею здесь, в городке. Но почему за все это время он ни разу не попытался увидеться с ней наедине, по-дружески поговорить, погрустить о давно минувшем? Не хочет себя тревожить? Или боится разговоров? Или настолько увлечен службой, что иного счастья и не ищет? Или вполне доволен семьей? Лариса Константиновна задавала вопросы и не находила на них ответа. Она посмотрела на Милу и вдруг заметила, что лицо ее иссечено мелкими морщинками, которые несомненно были следами нелегко прожитой жизни. И снова побежали вопросы: "Неужели во многих из них виноват Михаил? Нет, едва ли. Видимо, работа, тревоги за судьбу женщин и детей, которых она лечила, невзгоды семьи постепенно исписали ее доброе лицо. Вот, теперь что-то случилось с дочерью. И как это сблизило мать и дочь! И Михаил Сергеевич, наверное, знает о новой беде: расспросил, высказал свое мнение, что-то посоветовал. А потом случившееся обсудили всей семьей".
От доброй зависти учащенно забилось сердце. Как ей хотелось делить с семьей любое горе! Поровну между всеми. Пусть даже ей достанется больше…
Раздались аплодисменты. Лариса Константиновна не слушала исполнителя, но все же несколько раз беззвучно похлопала ладонями.