16
Соревнования начинались вяло, буднично. На стадион люди шли неохотно, а кое-кто и под командой разгневанных старшин. Первые забеги и прыжки прошли при глухом молчании трибун. Лишь артиллеристы, оккупировавшие все места у финиша, шумно аплодировали своим победителям и посмеивались над пехотой-матушкой, которой сам господь-бог велел бегать быстрее.
Знобин перешагнул через барьер, отделявший трибуны от поля, подошел к спортсменам.
- Ну что, терпим поражение? - обратился он к солдатам с тем острым озабоченным взглядом, который лишь немного смягчала широкая улыбка.
- Да, - уныло ответил крепыш с погонами ефрейтора.
- А почему?
Солдаты молчали.
- Так кто же смелый, кто назовет причину поражений?
- Не до соревнований, товарищ полковник, - ответил за всех тот же ефрейтор.
- Ну, а еще прямее? Или вежливость не позволяет? - Знобин заглянул стоящим поблизости солдатам в глаза, и те поняли, о какой вежливости намекнул замполит: молодые, а трусите. - Тогда я скажу, что вы думаете: на кой черт начальство устроило эти самые соревнования, если и без них тошно. Так?
- Примерно.
- Не бойтесь говорить правду - на нее не обижусь. А чтобы вы правильно поняли, какие причины заставили начальство, в том числе и меня, устроить эти соревнования, а вечером концерт, расскажу фронтовую быль.
В год, когда вас и на свете не было, а точнее - летом сорок второго, противник начал свое новое большое наступление и побил нас под Харьковом, Курском, Ростовом. Главная причина, пишут иные историки, - проморгали Ставка и Генеральный штаб. Но, по-моему, и солдаты порой бывали не безгрешными и подводили Генштаб. Там ведь как рассуждают: раз на таком-то участке люди есть, оружие у них есть, значит, этот участок должен быть удержан во что бы то ни стало. И вдруг телеграмма или звонок: такой-то участок фронта прорван, войска отброшены на десять - двадцать километров. Карты спутаны, выбрасывай, штаб, новые козыри - резервы.
Вот такая неустойка случилась и с одним нашим полком. Утром к его переднему краю подошли танки. Осмотрелись, атаковали в центре - получили по носу. Атаковали справа - получили под девятое ребро. Тогда они начали искать слабонервных. И нашли. Такими оказались солдаты левофлангового батальона. Сначала противник прошелся по ним авиацией, потом минометным огнем. И… батальон не выдержал. Потерь - десяток убитых и раненых, а солдаты дрогнули, показали противнику спину, да так, что оставили своих командиров. Те геройски погибли. Но это оказалось еще не самой большой бедой. Главная беда была в том, что они открыли фланги своих соседей, показали им пример своей заячьей прыти. С немалым трудом и очень неласково, - протянул в усмешке Знобин, - удалось остановить полк. Расставили роты по позициям, пристыдили. И что вы думаете? Людей уже было в два раза меньше, но, когда танки и пехота противника сунулись на рубеж, такую получили сдачу - два дня потом не могли опомниться. В чем же причина поражения и победы?
- В моральном факторе, - заученно ответил секретарь комсомольской организации.
- Верно. Сдали позиции, потому что не надеялись их удержать, а удержали, потому что поняли: отступать, бежать - ни бой, ни войну не выиграть, ни жизнь, ни свободу не сохранить. - Знобин обвел солдат прищуренным взглядом и напористо спросил: - Как же вы выиграете завтрашний бой, если сегодня носом на земле расписываетесь, не можете обогнать артиллеристов?! - Подождав, когда солдаты подумают над его замечанием, Знобин вдруг широко улыбнулся и вполголоса скомандовал: - А ну, выше головы! Расправить плечи! - Солдаты привычно исполнили команду, Знобин осмотрел всех живым взглядом и объявил: - Да вы же молодцы! А если прихорошить себя улыбкой? - Под лихим взглядом замполита солдаты невольно заулыбались. - Теперь вы неотразимые! Кто идет в очередной забег?
- Рядовые Сильченко, Прохоров, Ниязов.
- Кровь из носу, а вырвать у артиллеристов победу! Расценим ее как героический поступок. И уверен, в будущем совершите его, если сейчас научитесь мужеству и стойкости!
Начался забег на полторы тысячи метров. По команде Знобина маленькая группка спортсменов начала подбадривать однополчан. Оживление передалось на трибуны. Заметив, что Сильченко вырвался вперед, солдаты с красными погонами, не жалея голосов, начали кричать: "Жми, ребята! Сильченко, обходи бога войны, поставь его на место, в тыл. Ниязов, наступай ему на пятки! Прохоров, догоняй!"
Но Прохоров отставал все больше и больше - голова его болталась из стороны в сторону, ноги плохо слушались, шаг становился все короче.
- Тянись, Прохоров, твоя победа - дойти до финиша! - закричал Знобин.
И бегун, подгоняемый сотнями голосов, побежал ровнее, уверенней.
Когда стайеры вышли на последнюю прямую и первым среди них оказался Сильченко, стадион гудел от криков и аплодисментов.
В это время на противоположной стороне стадиона Знобин увидал Любовь Андреевну. В ярком малиновом платье она медленно шла вдоль барьера. Голова ее была повернута к трибунам, на которых она кого-то искала. Когда Любовь Андреевна поравнялась со Знобиным, он пригласил ее сесть рядом. Она помедлила, как-то неопределенно повела плечами, но все же села. Прищурив глаза, чтобы не так заметно было его намерение лучше разглядеть ее лицо, Павел Самойлович спросил:
- Кого разыскиваете?
- Да так…
- А если откровенно? Стесняться меня нечего, говорим не первый раз.
Любовь Андреевна отвернулась, но не так резко, чтобы ее жест можно было принять за решительный отказ говорить с ним, и Знобин решил подождать, пока она подумает.
Она догадалась, о ком с ней хотел говорить Павел Самойлович. О Геннадии Васильевиче. Встречи с ним нарушили ее покой. Его непринужденность, сила его высокой красивой фигуры влекли к себе и все больше заслоняли маленького заботливого мужа, который к тому же был намного старше ее. После возвращения из командировки он, вероятно, пойдет в запас (пятидесятилетнего на дивизию не назначат). Медленно с ним стариться ей не хотелось, а когда подумала о своей бездетности, ей стало не по себе.
Но, вспоминая сейчас встречи с Аркадьевым, за его веселостью она видела осторожность, а порой и боязнь. Выходило, он еще не задумался, к чему должны привести их встречи.
- Ну что же, Люба, поговорим? - и не дожидаясь ответа, Знобин поднялся. Встала и Любовь Андреевна. Они взошли на верхнюю пустую трибуну. Первой заговорила Любовь Андреевна:
- Говорят, на разборе учения больше всех досталось Аркадьеву и Берчуку?
- Да, досталось.
- За что же любимцу дивизии?
- Нашлось…
- Вот именно, - упрямо заявила Любовь Андреевна. - Он был не один, а разнесли только его. А все потому…
- Договаривай.
- Кое-кому перешел дорогу.
- Вы о чем?
- В свое время Михаил Сергеевич был неравнодушен к Ларисе Константиновне…
- Кто вам это сказал? Аркадьев?
- Да.
Знобин искоса посмотрел на Любовь Андреевну. Нет, в ее глазах была не только злость, но и глубокая озабоченность. И он допустил, между Гориным и Ларисой Константиновной что-то могло быть, но решительно отказывался верить, что из-за давней неудачи Михаил Сергеевич мог мстить кому бы то ни было.
- Не знаю, был ли Михаил Сергеевич неравнодушен к Ларисе Константиновне, но вчера, Люба, замечания Аркадьев получил справедливые. Управлял полком Геннадий Васильевич неважно. Молодой начальник штаба и то лучше разбирался в обстановке.
- Не верю! - решительно ответила Любовь Андреевна.
- Почему?
- Я знаю Геннадия Васильевича.
- Откуда?
- Знаю, - повторила без объяснений Любовь Андреевна. Знобин помолчал, подумал - видно, не на шутку увлеклась женщина - и с сожалением проговорил:
- Что вы, Люба, знаете? Красивый профиль, статную фигуру. Только далеко не всегда, поверьте, в красивой голове - красивые и тем более глубокие мысли. Вы - не девушка, и вам должно быть небезразлично это мужское качество.
- Мне и небезразлично, поскольку знаю, он - не профан…
- Всего за несколько встреч определили глубину ума и души человека?
- А разве нельзя?
- Иногда можно, если человек гений или профан, как вы сказали.
- Кто же, по-вашему, Аркадьев?
- Раз хватило выглядеть неглупым при встречах, значит, не дурак. Но за двое суток учений он ни разу не блеснул умом. Выходит, и далеко не гений. И здесь его нет. Значит, лишен еще и мужества: после неудачи побоялся показаться на глаза подчиненным.
Умолкли. Отвернулись. Поскольку разговор ничего не дал, Знобин решил убедить женщину другим.
- Люба, на что вы надеетесь?
- На счастье.
- Уверены, он решится принести его вам?
- Если не запретите.
- Запрещать такое нельзя, хотя и хвалить не собираюсь: у него дочь и немало других обязанностей.
- Он с женой - как собака с кошкой!.. - вспылила Любовь Андреевна.
- Думается, Люба, они только запутались в своих ссорах. Не любил бы жену - не вызывал сюда.
- Что ж… - вздохнула Любовь Андреевна.
- Можно считать, мы договорились?
- Нет.
- Что намерены делать?
- Пока не скажу.
Знобин понял: Люба заупрямилась и убедить ее сейчас невозможно. Достал папиросу, зажег ее, не спеша затянулся, обдумывая, как доказать Любови Андреевне, что Аркадьев далеко не такой, каким ей кажется. И вдруг подумалось, что Аркадьев, вероятно, сейчас дома, пьян, растрепан, надоел упреками и жалобами Ларисе Константиновне, и та потому пришла на стадион одна. Уж больно измученным было ее лицо, когда он с нею здоровался.
Но возникшее предположение насторожило самого Знобина.