Глава вторая
Помолчали.
Потом Степан Чаузов сказал:
- Ну пошли, мужики…
Откликнулись сразу в несколько голосов:
- Куды?
Он не ответил. Повернулся, пошел не торопясь, будто был совсем один, а за ним двинулись другие. Дорогой кое-кто отбивался по домам, сворачивая в переулки, остальные толпой вернулись к дому Фофанова, толкаясь на крутой и темной лестнице, поднялись в контору. Сели вдоль стен по тем же самым углам, кто где сидел, когда на дворе раздался крик: "Горим! Горим ведь, горим!"
Пора бы всем разойтись - что-то не пускало, что-то держало всех вместе в остывшей комнате.
Ждали, кто начнет разговор.
- От ярмарка нонче в ночь так ярмарка… Зерно спалили и дом-то ударцевский - вовсе по дешевке продали!..- выскочил было Егорка Гилев, но понял, что слушать его никто не будет.
Устали мужики с пожара с этого, с нынешней ночи устали и даже думать о ней не хотели. Егорка Гилев еще раз мужиков оглядел и позвал:
- Нечай, где ты есть? Либо нету тебя?
Из полутемного угла вроде бы нехотя отозвался высокий, с седоватой бородой мужик.
- Здеся я… Ну и что? - Он был хром и уже несколько раз вставал и снова усаживался в своем углу, покряхтывая и пристраивая хромую ногу сверху здоровой.
- Не слыхать чтой-то тебя…
- Услышишь, чай…- Сел, пошевелил одной, потом другой ногой и согласился: - В самом деле, долгая же эта ярмарка выходит…
Стало совсем тихо, мужики ждали, куда Нечай дальше поведет речь. Он сказал:
- Было дело с Колчаком, а заодно и промежду собой погрызлись. Прошло чуть времени, гляди - мужик опять друг на дружку зубы щерит… От какая выходит политика.
- Мужик - он по сю пору политикой не занимался, дядя Нечай,- ответил ему Фофан.- Он испокон века жизнью занимается. Землю пашет, скотину пасет, ребятишек родит. Ему было - политика все одно какая, ему жизнь надобна - урожай, приплод.
Фофан сидел за столом под тусклой лампой, дымил цигаркой и говорил медленно, тихо - он тоже устал до смерти. Договорил - обратился лицом к Нечаю.
Нечай отвечать не торопился, сначала покряхтел…
- Да ить как сказать… Урожаю-то ему, мужику, недостало, приплоду тоже, он и надумал ишшо политику припречь.
В углу засмеялись, Фофан тоже усмехнулся, плоское лицо его сморщилось, потом он как-то вдруг улыбнулся, поднял к тусклому свету лампы широкое, будто детское лицо.
- Ягодник бы нам в колхозе завесть… Малину, кружовник. Одному это не по силам. Одному невозможно. Сад - он удивительно сколь силы требует… Его по-настоящему ради пользы справить - десяток полных мужиков нужно да еще вдвое-втрое баб. Тогда будет сад… А вообще-то очень он, кружовничек, на арбуз похожий, Кажная ягодка - что игрушечный арбузишко. И разводья те же в точности на нем, и от пупка росточек. Склонишься над кустом - он весь теми игрушечными арбузишками усыпанный. Только что арбуз для солнца вовсе непроницаем, интересно даже, как он под шкурой своей красную мякоть наливает, а кружовник - тот скрозь кожу искоркой светит… Солнце очень приемлет. Так и выходит: одно солнце на весь мир да еще в кажной ягодке свое.- Фофан посмотрел вдоль стен и по углам, где один к другому вплотную сидели мужики - кто на корточках, кто ноги крест-накрест,- и вздохнул.- Вот выселим за болото поджигателей, навек от них избавимся - и все! Хозяйство надо ладить. Сад.
- Это как день запросто - матерого кулака выселить за болото, за город Тобольск либо в Турухаи! - согласился Нечай.- Тот первый кулачина - очень прямой, слепому видимый. Спроси: "Кто?" - кажный пальцем укажет: "Вот этот обирал, этот охмурял всех без разбору!". А на ком кончать будем? Ты скажи мне, Фофан, кто ее, эту самую точку, приметил, что, мол, точка, и, значит, конец? Ведь почто кулак образовался? Богатеть хотел, останову не знал. А ты начал раскулачивать - ты свой останов знаешь ли?
Пока Нечай думал, кто-то сказал:
- Дядя Нечай, на тебе и остановимся!
- Метка на мне или как? Может, хромых за болото не сгоняют?
- Не-е! - сказал Фофан.- Дурные слова! Нечая никто не тронет: об жизни в Крутых Луках толковать некому будет! - И еще раз повторил: - Не-ет!
- Ну, ладно,- кивнул Нечай,- тогда как раз тебя, Фофан, и возьмут за ленок.
- Меня?
И еще кто-то удивился:
- Фофана?
- Очень даже просто: двухрядный дом имел? Имел! Батрака в третьем годе держал? Держал!
- Дурь! Вот он дом - сам половину в колхоз отдал. Батрак - так я того Кирюху, можно сказать, спас: у его же на пашне ни зернышка не проклюнулось!
- А это как раз закон жизни и есть - спасителев наперед всех других с места гоняют. Им на земле не судьба. Понятно говорю?
Фофанов заморгал глазками, заулыбался виновато. Нечаев откашлялся, сказал:
- Вот так, Ягодиночка Фофан, за болотом, за городом Тобольском, будешь свою правду доказывать! - Потом усмехнулся: - Шутку шуткую…
Тускнел в дыму свет лампы, все больше сгущался сумрак в углах конторы, и в сумраке все слабее проступали фигуры мужиков с распущенными ушами мохнатых шапок. Нечай долго вглядывался в этот сумрак, вздохнул, осмотрел самого себя - неуклюжие свои ноги, узловатые, со скрюченными пальцами руки. Продолжил разговор:
- Вот мы - мужики. Самый что ни на есть мелкобуржуазный элемент. За нас до конца собственность держится, а мы - за ее. Так оно и есть, как в газетках пишут. А почто нам ломку дают куда больше, как сознательному пролетарию? Рабочий при царе по гудку на завод ходил и по сю пору ходит. Ему тот же гудок жизнь определяет: отгудел смену, он картуз на лоб - и пошел в казенную квартеру… Нам вот гудка - нету, казенной квартеры - нету, жалованье не положено, а новую жизнь с нас очень даже спрашивают. Хорошо. Я согласный и на это. Только так: ты сперва отбери от меня мою собственность, чтобы не за что было держаться, а после - гуди в любое время, командовай налево, направо либо кругом марш! Мне без ее, без собственности, любую фигуру выполнить запросто, ровно солдату без скатки. Почто солдату помирать легко? Да при ем - ни избы, ни жены, ни мало-мальского какого телка! Одна вша! Отбери, говорю! - крикнул вдруг Нечай и локтем с силой толкнул соседа: - Ну?!
Сосед поежился, спросил:
- А отдашь? Самовольно?
- Самовольно не отдам. Силой возьмешь - спасибо скажу!
- На словах. А на деле-то вон Лександра-то Ударцев как отблагодарил? А? И мы его - как?
- А почему? Почему такое?
- Вот и отвечай сам - почему?
- В середку на половинку меня поставили - вот почему! Наживал - теперь которую часть отдай в колхоз, которую - в государство, которую - себе оставь. Не-ет, ты испытания мне не делай, не терзай! Ты отбери у меня все и казенную работу дай. По гудку! Так, что ли, Фофан?
- Не так. Мужик, он покуда живой - хозяйствовать должон. Врозь ли, миром ли, какая бы ни была напасть - он у хлеба. Пахать-сеять на другой год не отложишь, по гудку хлеба не вырастишь. Заря занялась - вот тебе гудок. День-то, попы сказывали, божий, а хлеб-то мужицкий. Другого хлеба покамест никто не выдумал.
- И ягодку ростить - тоже мужичье дело?!
- А хотя бы! Не война ведь - про ягоду забывать!
- Фофан ты, одно слово что Фофан! - засмеялся неловким смехом Нечай. Замолк, засмеялся вроде бы еще раз.- А войны-то, мужики, и в самом деле не должно случиться…
- Тебе сказывали? Либо в газетке объявлено?
- Именно. Покуда меня в газетке мелким буржуем величают - войны не жди. Перед войной мужика завсегда героем представят!
- Ну, гляди, Нечай, ежели война объявится, мы тебя не то с яра пихнем, а еще и в Иртыше утопим!
Но это было уже шуточно сказано кем-то, все незлобиво усмехнулись, а Степан Чаузов громко зевнул…
Он сидел на корточках, прочно, всей спиной прислонившись к стене. Кажется, дремал, цигарка притухла у него в руке, но слышать - все слышал, что говорили мужики.
Зевнув, он открыл глаза, оглянулся и подумал: "Ишь какой он, дом-от, легкой у Лександры Ударцева оказался! Живешь в таком цельный век и думаешь: это твердыня, весу в нем тысячи пудов, а подошел народ, толкнул, пальцем шевельнул - и нет его?!" И Чаузов повел плечами в рваном, все еще пахнущем дымом полушубке, шевельнул одной рукой, другой…
Бывало, когда нужно было поднять какой груз, он раз глянет и увидит сразу - поднимет или нет… На конском базаре тоже с точностью мог сказать, какая лошадь сколько пудов увезет, а ежели два барана сходились лбами - заранее знал, у которого удар сильнее. Когда есть сила своя, то и на чужую у тебя глаз вострый. Потом перед ним возник старик Ударцев - тощий, будто хворый конь, что из-под кожи светит ребрами, с редкими зубами в открытой пасти, и тоже сильный… Только уже от страха сильный. С отчаянности, это бывает, когда человек уже ничего не чует, ничего не понимает, а только рушит все, а вслед за тем и сам тоже падает. Будто бы снова сверкнул двумя ледяными полосками ломик в руках старика и еще вспыхнула искра на самом острие… "А ведь он мне не в голову метил: не-ет…- догадался Степан.- Он знал: в голову ему не угадать - увернусь я. В тулово он бил… Не то чтобы за раз, а все ж таки он меня бы решил… Не поднялся бы я на ноги…"