- Ну и наших семеро.
- Для своих убиваться нечего - что сготовила, то и ладно. И вообще… На мытье посуды надо дежурных назначать - я сегодня первым заступлю. Стирку тоже по очереди: у машины постоять - все равно что позабавиться.
- Спасибо хоть за добрые намерения. - Зоя Сергеевна заметно повеселела, встала с табуретки, подошла к мужу, поцеловала его. - С праздником тебя, майор!
- Тебя - тоже, гвардии ефрейтор!.. Больше я не позволю тебя эксплуатировать.
- Кому не позволишь-то?
- Ребятам. Самому себе.
- Для тебя мне не трудно, сам знаешь…
Он это знал. Не в первый раз с чувством благодарности и даже вины вспоминал он, как долго и нудно болел после своей нелепой мотоциклетной аварии на Чукотке, как заботливо и умело выхаживала его Зоя. Привезла в свой Иркутск, поступила на прежнюю работу в техникум, набрала дополнительных уроков - и все для того, чтобы не позволить ему работать. Почти полгода он был ее иждивенцем. Непонятно страдал по армии, хотя в сорок пятом, в Германии, чуть ли не со слезами просился "в народное хозяйство" и мечтал о какой-нибудь крупной стройке.
Стройка оказалась под боком - Иркутская ГЭС. На нее он и пришел, тайком от Зои. Зачислили его, из уважения к воинскому званию и должности, прорабом, но все тут было другое, не такое, как в родной части. Руководить он пытался на первых порах по-армейски, больше полагаясь на команду, приказ, а народ на стройке не хотел больше таких порядков. Происходили столкновения, дававшие искру. Пропадала прежняя офицерская уверенность в себе. И опять тут проявила удивительную чуткость Зоя. Знала, когда надо утешить и подбодрить, а когда - подзадорить. "Ну что, мы не солдаты, что ли?" - смеялась она.
В это же время родился их первенец Юра; его сдали на руки Зоиной сестре, у которой тоже рос малыш.
Много было всего.
И всегда была рядом Зоя - и на Иркутской, и на всех других "гэсах", и тогда, когда ему бывало трудно, и тогда, когда все наладилось и ему стали давать на праздники часы, а потом и ордена.
Много им выпало переездов, неустроенности, много было обжито и оставлено жалких комнатушек и вполне приличных квартир, много сменилось хороших и средних начальников, много прошло перед глазами подчиненных, тоже самых разных. Ну а больше всего было, конечно, работы, работы, работы. Бетон, арматура, опалубка. Кубы, тонны, квадратные метры. И оставались позади, как этапы жизни, плотины и "гэсы", и к каждому названию их он мог теперь прибавлять - "моя". Моя Иркутская, моя Красноярская…
Сегодня у него продолжается то же самое: кубы и тонны… план и график… бригады и звенья… проценты… В сущности, на это и ушла (считай - без остатка) вся послевоенная, судьбой подаренная солдату жизнь. Всему этому отдавались силы, нервы, душа. Без расчета, без экономии, без сожалений.
Рядом же все время жила-была женщина. Шла все равно как в одной упряжке. А много ли души отдавалось ей?
- Ты меня прости, Зоя, - вдруг проговорил Николай Васильевич.
Она даже растерялась и немного насторожилась.
- За что? - спросила.
- За твою нелегкую жизнь.
- Легкой-то и у тебя не было.
- Я - мужик.
- Не сильно здоровый.
- Был не сильно. А сейчас я снова как бык. Даже неловко как-то: скоро могут на пенсию вытурить, а у меня никакой солидной хворобы.
- Не каркай… товарищ бык!
Зоя Сергеевна улыбнулась и направилась к себе на кухню - к своим несчитанным тоннам. Николай Васильевич тоже пошел было за нею, но на середине этой короткой дороги остановился. Слишком мала там территория.
Он вернулся в большую комнату и стал ходить из угла в угол. Задерживался у широкого балконного окна, стоял недолгое время перед ним, жмурясь от снежной заоконной яркости, что-то ему напоминавшей, чем-то тревожившей, и снова отступал в глубь комнаты - от яркости и напоминаний. В конце концов оказался перед тумбочкой, на которой стоял телефон, и набрал номер своего участка.
- Сапожников слушает, - ответил ему старший прораб.
- Юры там нет? - спросил Николай Васильевич, не зная, о чем бы еще мог он спросить Сапожникова.
- Ушел на блоки.
- Значит, бетон идет?
- Порядок в войсках, Николай Васильевич! Вахту держим.
Николай Васильевич еще немного подержал трубку возле уха и положил ее, ничего не добавив. Когда идет бетон, не о чем говорить и вроде бы не о чем беспокоиться.
2
Юра Густов, старший сын Николая Васильевича и старший прораб второго строительного участка (в здешних деловых бумагах - СУ-2), каждый новый день встречал в добром и бодром настроении. Быстро поднимался, быстро, не очень замечая, что ему подано, завтракал, говорил матери спасибо и выбегал на улицу, а там - прямой дорогой к автобусу. Здоровался по пути со знакомыми ребятами, и если они шли в хорошем темпе - присоединялся к ним, если же "ползли" - обгонял. Он как будто постоянно спешил или куда-то опаздывал, хотя на самом деле время у него бывало рассчитано точно, и он почти никогда никуда не опаздывал. Просто исповедовал современный стиль жизни, в котором на первое место ставил энергичность и точность.
В этот день Юра и встал, и позавтракал, и выбежал из дому в своем привычном темпе, в свой обычный час. На улице он не удивился весенней метели (уже видел ее из окна) и не испугался ветра. Ему даже нравилось ходить против ветра, ощущая на лице упругий шлифующий напор его. И в метель он не прятался под крышу, ко всякой погоде относился спокойно и терпимо: наверно, и такая нужна! Кроме того, он считал, что сибиряку не пристало на что-нибудь жаловаться, а уж на погоду - тем более. Этот принцип хорошо помогал ему и в армии, и во всей жизни, и на нынешней работе, проходившей в основном на открытом воздухе.
Он, собственно, сам и выбрал ее, такую.
Начинал он свою "карьеру" в отделе технической инспекции при штабе стройки и в общем-то тоже не жаловался, но со временем как-то заскучал. Все-таки проверять и принимать чужую работу - это не то, что делать ее самому. Однажды сказал об этом отцу. Тот засмеялся: "А у меня на участке один сменный прораб спит и видит себя на штабной службе". Юра пошел к этому парню и предложил полюбовный обмен должностями. Тот не поверил: "Ты не разыгрывать меня пришел?" И честно предупредил: "Учти: работа на плотине - не сахар". - "А я не сладкоежка", - сказал Юра. И начал действовать.
Ему пришлось дойти аж до начальника стройки, потому что главный кадровик - заместитель начальника по кадрам, давний друг старшего Густова, Михаил Михайлович Локотко, сокращенно Мих-Мих, - не давал согласия на перевод, опасаясь нежелательных разговоров. Дескать, сынок решил делать карьеру под отцовским крылышком, а зам по кадрам дружески посодействовал этому проявлению семейственности. И хотя сынок шел из конторы на производство, а не наоборот, Мих-Мих никак не решался, пробовал даже отговаривать, и вот тогда-то Юра направился к начальнику всея стройки. Был принят и понят, можно сказать, с полуслова.
Правда, в первый же день работы на участке он и сам почувствовал, что состоять под началом отца не совсем удобно. Прибежал он тогда как сменный прораб в конторку с тревожней вестью - бетона не будет до обеда! - и не знал, как обратиться к отцу. Сказать "папа" - очень уж по-детски получится, назвать по имени-отчеству непривычно да и нелогично: ведь всем известно, что отец он тебе! Хорошо, подвернулось тут универсальное современное словечко - "шеф". Так он и стал называть отца на работе. А потом и дома.
Второе неудобство для обоих Густовых возникло, когда на участке освободилась должность старшего прораба. Юра считался к тому времени одним из лучших сменных прорабов, и ему, казалось бы, сам бог велел стать теперь старшим прорабом. Но опять: не стали бы говорить! На сей раз больше всех сомневался уже отец, а Мих-Мих, по-прежнему не осмеливаясь решать вопрос самостоятельно, отправился к начальнику стройки. Тот выслушал и повелел: "Кому охота говорить - пусть говорят, а Густовы умеют работать - и пусть работают".