Моя комната теперь казалась убогой - стыдливая келья школьного учителя. Мухи и те остались только молодые, легкомысленные, - опытные, с претензиями на комфорт покинули её стены и теперь облетают за квартал, зная: здесь у них нет будущего.
Бывалому, приобретённому на барахолке туалетному столику уже не светит великолепная карьера - не быть ему на склоне лет внушительным письменным столом маститого учёного. А пока он служит пьедесталом для фотографии Лины.
Я помню почти по минутам тот день, тогда и был сделан этот снимок. Мы отправились на берег Кубани, и с нами увязался мой ещё недавний однокурсник Костя. Вот там, на фоне стремительной реки, её мутных вод и пирамидальных тополей, он и сфотографировал Лину. Она улыбалась, степной ветерок трепал её причёску. Снимок был слегка засвечен. Но причиной тому, казалось, было не ослепительное южное солнце, а открытая, счастливая Линина улыбка.
А сначала мне надлежало зайти за ней к её тётке. Я в тот день устроил себе выходной и подошёл к их подъезду за сорок минут до назначенного срока. И долго, убивая время, изнывая от нетерпения, околачивался на соседних улицах. Минуты ползли невыносимо медленно, растягиваясь, точно расплавленный воск, вдвое, втрое, а может и в десять раз. Земля сегодня еле поворачивалась вокруг своей оси, и мне хотелось подтолкнуть её ногами, как это делают эквилибристы, стоя на больших красочных шарах.
Секунда в секунду я нажал кнопку звонка. За дверью щёлкнул замок, и передо мной предстала Лина, вышла сама, как подарок. За её спиной, в глубине квартиры парадно били часы.
- А ты пунктуален! - одобрительно отметила Лина. - Как Людвиг Фейербах.
Она была в милом ситцевом халатике. Волосы влажно темнели, пахли хвоей. Кожей лица я чувствовал её едва уловимое тепло. Я впал в умиление, словно она доверила мне самую сокровенную тайну.
- Пройди сюда. Я оденусь.
Волнуясь, я вошёл в комнату. Напротив, в дверях, стоял мужчина.
- Нестор, - представился я, раскланиваясь, и с достоинством добавил: - Петрович.
Мне хотелось произвести на всех обитателей этой особенной квартиры солидное впечатление, как человека серьёзного, более того, - значительного.
Однако незнакомец оказался моим собственным отражением в трюмо. Больше в комнате никого не было.
- Давно не виделись, - сказал я себе с обескураженной усмешкой.
- Тебе не скучно? - спросила Лина из соседней комнаты, таинственно шурша там какими-то замечательными тканями, может нейлонами и шелками. - По-моему, ты разговариваешь сам с собой. Мы дома одни.
Наконец она выплыла ко мне, и я на мгновение усомнился: неужели я, Нестор Северов, сейчас пойду по городу, на глазах у восхищённых людей рядом с этой ослепительной девушкой. Затем себе возразил: "А почему бы и нет? Вот именно: я - Нестор Северов, без пяти минут аспирант! Чёрт возьми, истинно талантливому учёному и положена такая супруга, прекрасная, как Лина. И за чем дело? Сдам экзамен и женюсь. Заберу её из станицы, пусть работает в городской школе".
Внизу, в подъезде, мы встретили дородную даму в шляпке и несколько старомодном длинном платье. Я узнал примадонну из театра музыкальной комедии - бессменную Сильву и Марицу.
- Тётя, знакомься: тот самый Нестор Северов! Как все говорят, будущий академик. - Вот так она тогда сказала, а я, болван, принял её слова за чистую монету.
- Но к этому времени вам следует прибавить в росте. Сантиметров этак на тридцать, тридцать пять. Нарастить грудь и плечи. Заматереть! Академик, юноша, внушителен, точно оперный бас! - заключила примадонна, меряя меня взглядом на манер портнихи.
- Тётя, вспомни, каким был Наполеон. Наверное, не выше Нестора, ну разве что полней, но поправимо и это. Он женится, и его откормят не хуже Наполеона, - заступилась Лина, несомненно мысленно смеясь надо мной, считая меня полным ничтожеством.
Но примадонна, видать, не любила проигрывать, в спину нам донеслось:
- Ваш Наполеон ни в жизнь бы не взял верхнее "до"! Как ни старался. Вот так-то!
Но теперь-то мне известна подлинная цена её улыбке и её словам. И я убрал фото в ящик стола. Подумал и перевернул вниз лицом. Незачем себя терзать каждый раз, когда лезешь в стол.
Что ж, пусть Лина упивается своей аспирантурой. Она это заслужила, иначе бы её не взял Волосюк. "А я, червь ничтожный, буду каждый день ползать в школу и мучить себя и детей", - подумал я с мазохистским налётом.
В школе меня непременно наградят кличкой. Вероятно, нарекут "рыжим". Постепенно мной овладело веселье самоубийцы.
А ночью мне приснилось, будто я и впрямь решил повеситься на крючке. (Как же я не догадался раньше, в яви, это же коронный номер неудачника: яд, петля и харакири.) И будто бы в моём кармане лежало письмо, короткое и всепрощающее, но должное вызвать горькое раскаяние у Лины и Волосюка. Причём я был не один - в компании таких же висельников из шести мужчин, словно нас собрали на особый сеанс. И вот мы стоим в спортивном зале, рядом со шведской стенкой и, задрав подбородки к потолку, разглядываем стальной крюк, предназначенный для гимнастического каната, но сейчас он гол, гостеприимно ждёт нашей верёвки.
- Ну, учитель, учи, как пользоваться этой штуковиной. Мы все в первый раз и, надо полагать, последний, - торжественно предлагает один из моих товарищей по суициду.
- Учитель-мучитель, - печально шутит второй.
Мне уже откуда-то известно: они - мой класс, а я - их учитель. И я начинаю урок:
- Крюк - одно из великих изобретений дерзновенной человеческой мысли, наряду с колесом и порохом. Он состоит из стержня и собственно изогнутого жала. Именно за него покидающий этот бренный мир и цепляет свою верёвку. Или прочный шнур, что кому больше по вкусу. Вот и всё на сегодня, а может и навсегда. Я тоже новичок, у меня дебют, как и у вас.
- И это действительно всё? А я-то думал, - разочарованно тянет третий. - А мне сказали: "Нестор Петрович вам покажет всё. Он - дока!" - передразнивает он кого-то, неизвестного мне. - И показали! Спасибо!
- Нестор Петрович! Вешаться так вешаться, не вешаться так не вешаться, нечего разводить бодягу, - раздражается четвёртый, тучный, мужчина…
У самого нет шеи - голова лежит прямо на плечах, как шар. Тройной подбородок сразу перетекает в грудь. "Да и какой крюк выдержит эту тушу?" - спрашиваю я себя.
Их бесцеремонность меня уже коробит. Я для них всего лишь школьный учитель, - и какой со мной разговор? - а будь я хотя бы для начала аспирантом, они бы мне пели хвалебные гимны. И пятый, подтверждая мой невесёлый вывод, начинает капризничать:
- Нестор Петрович, мне не нравится этот крюк, какой-то он несовременный. Я вешаться на таком не намерен. Хочу модный крюк!
В это время кто-то пробежал за окном и на ходу громогласно известил:
- В универмаге выбросили импортные электробритвы!
Толкаясь и пыхтя, мои ученики вываливаются вон из зала. "Вернитесь! Урок ещё не закончен!" - кричу я истошно и, обгоняя собственные вопли и свой класс, первым влетаю в универмаг.
- Только что взяли последнюю, - говорит продавец, опережая мой вопрос.
- Безобразие! Дайте жалобную книгу! - требует жирный самоубийца.
Продавец насмешливо подмигивает и превращается в Лину. Рядом с ней, будто материализовавшись из воздуха, возник обескураженный Волосюк.
- Да, да, Нестор Северов, уже всё продано. Так получилось. Постфактум и де факто, так сказать, - тяжко вздыхает профессор.
- Ладно, я привык, можете измываться, - иронически улыбаюсь я.
С этой же иронической улыбкой я проснулся, умылся, поел и вышел на улицу.
- Дядя Нестор! - зовёт пятилетний сосед Федяша и машет ручонкой.
Я осторожно машу ему в ответ, стараясь не расплескать свою улыбку. Она пока моё единственное утешение и защита.
- Алло, Северов!
Это подал голос отставник Маркин. Он за своей оградой копается в земле. Отставник - карапуз; не представляю, как его слушался целый полк. Во всяком случае, я почти такого же роста и поэтому испытываю к нему нечто похожее на родственное чувство. Маркин жмурится на солнце, поправляет завязанный на голове носовой платок. Узлы платка торчат, будто рожки. Ни дать ни взять - толстый добродушный чёрт.
- Как поживают шахматишки?
Маркин намекает на очередную партию. Предыдущую он проиграл с треском и не успокоится до тех пор, пока не возьмёт реванш.
- Так как же? Может, сегодня?
Если раскрою рот, пропадёт улыбка. Я в затруднительном положении. И всё же мои губы с великим трудом разжимаются, образуя узкую щель, и я из себя выдавливаю:
- Сегодня я буду занят.
Покуда Маркин вникает в мой ответ, ищет в нём потаённый смысл, я бережно несу улыбку дальше по нашему переулку. Возле третьей по счёту калитки старик Ипполитыч выговаривает прохожему.
- Вот вы! Проходите и не здороваетесь? - укоряет он мужчину в светло-сером костюме.
- Но мы ведь незнакомы, абсолютно! - озадаченно оправдывается мужчина. - Я не знаю вас, вы - меня.
- Это всего лишь формальности. Главное: мы все люди. Один биологический вид. Человек сапиенс! И следовательно родня!
Старику уже за девяносто. В хорошую погоду его близкие выносят за калитку стул, и дед, накрыв колени лёгким одеялом, сидит на улице и здоровается с каждым прохожим. Это его последняя работа, её он себе назначил сам. Моё спасение - он сейчас занят, и я проношу мимо свою спасительную улыбку.
Так с улыбкой, наверно кажущейся со стороны идиотской, я и вхожу в приёмную гороно. Она оповещает и секретаршу, и всех ожидающих приёма: "Ну, братцы педагоги, радуйтесь! В нашем полку прибыло!"