Он подходит к окну. Она следом за ним. Они касаются друг друга плечами и выглядывают наружу. Минута молчания, нет, не торжественная - тревожная.
Мужчина: Никого. "Чисто", - как говорят в детективах.
Женщина: Да, никого не видно.
Мужчина: Нам просто показалось. И неудивительно. При базаре, какой мы устроили, могло померещиться бог знает что.
Женщина: Да, наверное, могло! Наш спор уж точно не был учтивой светской беседой.
Они снова помолчали.
Мужчина (тревожно обнимая её за плечи): Лерка, сумасшедшая! Тебе же холодно! На улице посвежело.
Женщина (приникая к нему): Нет, с тобой мне всегда тепло. Какое хорошее сегодня небо, правда?
Мужчина. Правда. Мы с тобой, чудаки, ругаемся, чего-то никак не поделим, а небо хорошее.
Мне бы тоже глянуть на хорошее небо, убедиться лично, но мешают ветви, листва уже поредела, но их полог всё ещё плотный. Выйти из-за дерева я не могу - попадёшь им на глаза. Их помирила опасность, а мне роль опасного человека ну так уж не по душе, встревожил разок, и довольно. Так я и стою, привалившись к шершавому тёплому стволу.
Супруги постепенно уходят вглубь своего теремка, обнявшись, тихие, умиротворённые. До меня доносится его голос: "Разумеется, мы начнём с твоей тёти, а потом в Симферополь, к моим". Она в ответ томно мур-мур, как ласковая кошка: "Не-ет, сначала к твои-им". "Тогда бросим монетку. Чтобы не спорить". А я слушаю и сентиментально философствую: какую же силу таит в себе маленький камешек, если его бросить вовремя и куда надо.
Баба Маня по давней привычке закрыла калитку на засов. Никак не привыкнет к новому распорядку - теперь у неё в доме живёт квартирант. Постояльцев она раньше не пускала и на порог, кто их знает, может, страшные люди, обворуют, убьют. "На рынке сказывали…" Для меня было сделано исключение - лестно иметь при себе учёного человека. Осторожность проиграла тщеславию. И напрасно: я оказался мошенником, пусть и невольным, её обманул, впрочем, как и самого себя.
Перебросив тяжёлый портфель во двор, я полез через ограду. В глубине двора злорадно тявкнул пёс. Недаром я прозвал его Сукиным Сыном. Бабка считает пса урождённым Маркизом. Однако откликается он только на мою кличку. Знает: я прав! Его действительно родила собака женского пола.
- Тут Линка прилетала, - сообщила бабка, щёлкая крючками по ту сторону дверей. - Натрещала на всю хату. Голова болит до сих пор.
Зря бабка напомнила о Лине. Теперь сердце будет ныть до утра. Я прошёл к себе в комнату.
- "Чево он, говорит, не приходит, не звонит? Может, заболел?" - В мою комнату медленно вошла бабка. - "Чево, отвечаю, ему болеть-то".
Я молча снял пиджак, рубашку, майку. Взял полотенце.
"Чево, отвечаю, ему болеть, - настойчиво повторила бабка, вызывая на разговор. - Хоть он, отвечаю, вон какой жидкий, чистый воробушек". Мужчина должен быть как слон.
Последнее, про воробья и слона, она сочинила уже сейчас, глядя на мои ключицы. Но своего добилась: я заговорил, вернее, заговорило моё самолюбие:
- Сейчас, баба Маня, тощие в моде. Народ стал лучше питаться, так нынче тощие - дефицит. - Я пробежал пальцами по своим рёбрам. - Кстати, недавно меня приглашали в оркестр народных инструментов имени Осипова. "Изумительные у тебя, говорят, рёбра, музыкальные, высший класс". Еле отбрыкался. Времени нет.
- А разве на рёбрах играют?
Бабка насторожилась.
- Иногда, баба Маня. Как правило, импровизируют. Может, мне их запатентовать? Что вы думаете по этому поводу?
- Да ну тебя! Не знаешь, когда ты всерьёз, когда смеёшься, - пожаловалась хозяйка.
- А если серьёзно. Ну и что Лина? Вы ответили, а что было дальше? - спросил я, не выдержав.
- А ничего. Спросила: "Значит он здоров?" Я говорю: "И в полном уме". Она фыркнула: "Ах, так!" И ускакала.
Садистка! Ей мало случившегося - приползи я к её стопам и покайся, вот тогда она радостью нальётся по самый край. Всклянь! Будто я ещё и виноватый. Но этого она не дождётся, никогда!
"А как же поцелуй? Тот, первый?" - спросил кто-то в моей голове, слабовольный, готовый уступить. Но я его сурово осадил: "Это был поцелуй Иуды. Хотя и очень сладкий".
Я вышел в сенцы, к висевшему на стене жестяному умывальнику. А здесь меня вновь взяли в оборот мои невезения, они уже успели перевести дух и принялись строить новые козни. Взявшись драить зубы, я по их милости тотчас забрызгал пастой брюки, белые крапинки на чёрном смотрелись особенно чётко, штаны в горошек. А дальше пошло-поехало: начал чистить брюки - столкнул с табуретки расположенный под умывальником таз и залил водой сенцы, Одно следовало за другим: потянул половую тряпку - сбил пустое ведро. Оно врезалось, точно в кегли, в строй пустых бутылок из-под молока, составленных под старой полкой. Сенцы задрожали от грохота и звона. Во дворе залился перепуганный Сукин Сын. Беспокойной всё-таки стала жизнь у пса с тех пор, как я поселился в его дворе.
В дверях молча возникла баба Маня, закутанная в пёстрое лоскутное одеяло. Теперь бы ей ещё пропеть арию древней колдунья из какой-нибудь старой оперы-сказки. "Кто нарушил мой покой? Чу, запахло русским духом…" Словом, что-то в подобном стиле. Но она будто онемела. Я нервно потребовал:
- Пойте! Ну, ну, смелей!
- Зачем это?
- Для полного эффекта. - Я самокритично указал на учинённое мной безобразие.
Однако разноса не последовало - хозяйка растерялась. Она с утра до вечера опасается подвохов от моей персоны. Особенно после того, как я у неё спросил: кем приходится Иван Богослов композитору Никите Богословскому? Не родственник ли? Бабка перелистала всю Библию, опросила полбазара и, не найдя ответа, осведомилась у попа. Батюшка впал в гнев и наложил на бабу Маню епитимью. С тех пор она всегда начеку.
- Тогда, пожалуйста, сгиньте, коль не желаете петь. Я уберу сам.
А невезениям этого было мало, они трудились, не жалея фантазии и с азартом. Прежде всего я, вытирая пол, вновь измазался с головы до ног. А намылив руки, для чего-то отнёс мокрое мыло в комнату и опустил его в ящик письменного стола. Потом, сполоснув руки, полез за мылом в стол.
Хозяйка уже спала. Она изредка охала за стеной. Видно, ей снились жулики и многоженцы, бросившие малолетних детей. Бабку хлебом не корми, дай только послушать криминальные истории. Днём она их коллекционировала, а по ночам они терзали её во сне.
- Ратуйте! - невнятно вскрикнула старая.
Видно, она попала в изрядный переплёт. Придётся выручать. Я вытер руки, вошёл в её комнату и потряс за плечо.
- А-а? - встрепенулась бабка.
- Сколько их было?
- Трое.
Она умиротворённо причмокнула и повернулась на другой бок. А я ещё долго из-за пустяков слонялся по комнате, прежде чем залез в постель. Но и тогда долго не мог уснуть - кувыркался под одеялом.
Своенравный он орган - человеческий мозг, и порой жестокий. Ты не хочешь думать, устал от этой работы или попросту намерен поспать и пытаешься его отключить, а он не подчиняется твоей воле и думает, думает, от избытка мыслей пухнет голова. И бог сна Гипнос вместе с сыном Морфеем дуются, обходят тебя стороной. Так было и сейчас - я предпринимал отчаянные попытки сбежать в сон и укрыться в нём от неприятной яви. Но куда там - в голове из всех извилин - тысячами! - лезли размышления о моём ближайшем и отдалённом будущем. Удастся ли мне хоть когда-нибудь пробиться в науку, или я навсегда обречён нести бремя школьного учителя, писать ежегодно одни и те же конспекты уроков, задавать ученикам неизменные, как течение сонной степной реки, вопросы? Теперь я мало верил в свои способности и силы. Вот какой неутешительный вывод застал меня на правом боку.
Я перевернулся на спину и подумал о Лине. Такая жена мне теперь ни к чему, и наш печальный финал на самом деле - мудрый подарок судьбы. Лично у меня никогда не хватило бы решимости порвать с этой коварной дамой.
В конце концов я до боли зажмурил глаза и, вообразив протекающий кран, начал считать падающие капли: "Первая, вторая, третья". На какой капле заснул - не засёк, за сотню, кажется, перевалило, а может, набралось и на полную кружку.
С утра я готовился к урокам, и на меня это занятие быстро навело суконную скуку. Школьные учебники были скупы - в их тесных рамках прямо-таки негде было развернуться ни моим, - смею утверждать, - уже основательным историческим знаниям, ни темпераментной, - так обо мне говорят, - натуре. Наконец, с этой тягомотиной было покончено, я убрал учебники и конспекты в портфель, взглянул на часы - впереди у меня, оказывается, ещё оставался целый день, и его предстояло убить. Я не привык к обилию свободного времени и потому не представлял, как ловчей совершить столь тяжкое преступление. Нетрудно угадать, первый мой порыв был прост, словно сваренный "в мундире" картофель, - не мудрствуя, броситься в институтский читзал и там блаженно зарыться в фолианты. Однако его тут же пришлось загасить: объявиться в институте сейчас - значит вернуться на пепелище, под жалостливые и злорадные взгляды очевидцев моей катастрофы. К тому же есть риск встретиться с Линой, и она, конечно, вообразит, будто я её простил и решил восстановить наши мосты. Но она не дождётся моих сапёрных работ, как и Наполеон, сидя в захваченной Москве, не удостоился послов из Петербурга.