3
…И в этой комнате своя ночная жизнь (не только в той, где Петр Ильич). Но здесь человек спит крепко. Он молод и здоров. У него нет прошлого, ему не на что оглянуться. Он не спрашивает себя: "Как быть?" Утро приходит, он просыпается и живет.
А ночью комната переполнена его спокойным, ровным дыханием. Все вокруг погружено в сон. В крепкий сон.
Клин ночного сияющего света ложится на пол от балконной двери. Вике не надо задергивать шторы, чтобы спать. Раскроет глаза - светлое небо над крышами. Привычное. Точно такое, как в Ленинграде, где она родилась и выросла.
Дышит Викино платье, небрежно кинутое на стул. Похрапывает отцовская шляпа на письменном столе. То поднимаются, то опускаются ее поля. Неприметно. Совсем неприметно для глаза человека.
И вдруг Вика просыпается, глядит, задумавшись, в белую тьму… Руки - под головой.
Все кругом проснулось вместе с проснувшейся Викой. Не слышно больше ее сонного дыхания. Не приподнимается простыня под байковым одеялом. II, разумеется, сразу перестала похрапывать отцовская шляпа на письменном столе.
Как бы я рассказала ему о Саянах, если бы привыкла с ним разговаривать? Если бы нисколько его не стеснялась? А вот…
…Вот как все это было.
Мы разбили палатки около озера. К середине ночи щели в палатке становились серыми, а потом - голубыми. Я купалась в озере. Оно было сильно холодное. Сводило ноги.
Небо в том месте заканчивается горами. Горы темные, лысые: их отшлифовали дожди и ветра. А может, море?.. Горы - древние. Я знаю это потому, что географ.
У берегов плавали утки. Паслись лошади. Жевали что-то мягкими губами, повертывали набок длинные головы, как будто прислушивались, вкусная ли трава.
- Дягичев и Глаголева, поедете верхами, к хребтам, - сказал начальник группы.
Но мы не успели отъехать и сорока километров, как Дягичев упал с коня и сильно зашибся: понесла лошадь. Разъелась, дура, и одичала.
Стали думать - как быть. Решили: оставить Дяги-чева в селении, а дальше поехать вдвоем - мне и рабочему.
Рано утром мы двинулись в дорогу.
У нас было две лошади. Одна из них кобылка. А у нее малюсенький жеребенок. Ножки у него тонкие. Но бежал он порядочно, не отставал.
Лошади везли нашу кладь: хлеб, сахар, консервы и теодолит. (Я должна была сделать описание местности для уточнения старых карт. Это и было нашим заданием.)
Чтобы ехать вперед, мы прорубали себе в лесу дорогу. Тут и там была гарь лесная, пожженные деревья. Наш жеребенок зашиб переднюю ногу, и пришлось его привязать к матери. Дальше он не хотел идти.
На дворе был август, по-тамошнему - осень. От сильных дождей начались разливы рек. Где можно, мы спешивались, чтоб легче было лошадям. А дождь все лил, лил…
Мы останавливались, снимали с лошади теодолит.
И вдруг я упала - зацепилась о поваленный ствол и сломала зуб.
Утром тайга проснулась вся в росах. Большие капли на ветках и в траве.
Жеребенок хромал. Старик рабочий пел песни, а дождь лил, лил…
Все полноводней лесные реки, через которые нам переправляться вброд. И вот случилось горе: оторвало рюкзак, где еда, его унесло течением.
Все пропало - сахар и соль. Только табак и спички в кар-мане у старика рабочего.
Как быть?!
Мы ели грибы и ягоды.
Проводник говорит:
- Надоть, значит, убить жеребеночка. Все равно, гляти, пропадет. Все ноги пообивал.
Но я убивать не желала. И потом, жеребенок - казенный. Могут привлечь к ответу: убила государственное добро.
Я сказала:
- Нет. Убивать я не разрешаю. Я здесь географ. И старшая.
Ночью мы развели костер. Брюки - мокрые, куртка - влажная. Выбитый зуб ‘режет нижнюю губу.
Я спросила рабочего:
- Дядя, а мы, делом, не заблудились?
А он прикинулся, что туговат на ухо.
Дождь прошел. На ветках - белки. Я видела их рыжие хвосты, их ушки…
Издали, в глубине леса, слышались шорохи. Между стволов мелькали ланки. Их нельзя убить. Они взлетают от хруста сучка.
Вечером я спросила:
- Дядя, что делать будем?
А он:
- Убивать жеребенка.
Три дня без хлеба, без стоящей еды… Все ягоды, ягоды…
Ночью я сказала рабочему:
- Знаешь, дядя, давай шагать. Идти все легче. Когда человек идет - есть надежда. Может, что-нибудь и подстрелишь. И когда шагаешь, есть меньше хочется.
- Глупа ты, вот ты кто, - ответил старик. - Молода и глупа.
Обломанный зуб оборвал мне губу в кровь. Я чувствовала во рту вкус крови, и я сосала ее.
Затеплились звезды. Их было мало между древесными кронами. Щели узкие. Тьма небесная косяком над головами, и несколько звезд…
Я хотела жить. Все во мне хотело жить, папа. Руки, глаза, зубы.
И я звала тебя. Я знала, ты меня слышишь, ты меня любишь. У мамы - ее Иван… А если я останусь здесь - ты будешь один… Я о тебе всегда помнила. Я тебе этого не говорю, потому что ты все равно не поверишь.
Лес тихий. В тайге не очень-то живут птицы. Только будто ухают где-то далеко глухари.
Старик шатается. Ослабел. Не дойдет.
- Убивай жеребенка! - так я ему говорю (потому что человек дороже лошади. Ведь правда?).
Он жеребеночка убил и освежевал. Только поздно. Совсем ослабел…
Мы шли еще пять дней. Съели всю жеребятину. Старик заблудился. Я поняла, папа, что нам здесь все равно пропадать.
Я жалела себя. Жалела маму. И тебя. Я легла на землю, прижалась к ней, раскинула руки. Я жевала травинки. И я звала тебя. Как на нитке, ты держал мою жизнь: словно она была привязана к твоей руке. Должно быть, ты слышал, что я умираю. Ты знал, что здесь, в тайге, кончается твоя вторая жизнь.
Я останусь в тайге, как гарь. Над нами будут кружиться слепни.
Пришло утро. Вспыхнули кругом росы. Тайга стояла холодная, злая. Облитая солнцем. Молчаливая. Без птичьей песни.
Топи… А роса играет на каждой ветке. И каждая росинка переполнена солнцем. Гарь и та в росе. Гарь - мертвая. А роса - живая.
И вдруг проводник запел песню. (Он старый. Он ничего не боялся.) А лес как будто только того и ждал, он переполнился пением птиц.
Я думала, это мне примерещилось!.. Нет. Живая тайга. Живой лес.
И вдруг поредели деревья. Завиднелась поляна, а дальше - горы.
На дороге - верблюд. На верблюде - женщина.
От голода у меня мысли сделались легкие. А ноги такие тяжелые. Мне показалось, что у верблюда старое лицо. Я звала, звала… И женщина на верблюде увидела нас.
…Хата, куда мы пришли, была на берегу речки. Не хата, а дом лесной. Здесь жили лесорубы.
- Страшно было тебе? - спросил меня их старшой.
Я сказала:
- Ка-акое страшно! И знать не знаю, что значит - страшно. Для меня уж это не в первый раз!
Мы спали. От мужского храпа дрожали стены деревянного дома. Здесь было, может, двадцать лесорубов.
Утром я поднялась и пошла к реке. Слышу - шум!.. Оглянулась - молодой лесоруб лучину колет, чтоб вздуть огонь в печке. Я пристально глядела на него, и он приметил меня. Подошел и сказал:
- Здравствуй… Ты что ж, глухая али немая?
И вдруг он меня обнял и поцеловал в губы.
Я заплакала. Я плакала оттого, что живая. Что все во мне живо - глаза, руки, зубы… и кровь.
Папа, скажи, отчего ты на меня сердишься?
Светлеет небо за окнами. На пол, у балконной двери, ложится клин сияющего утреннего света.
На подоконнике чирикает первая проснувшаяся птица.
А Вика спит. Комната переполнена ее спокойным, ровным дыханием…
Дышит платье на стуле… Похрапывает отцовская шляпа на письменном столе.