Елка стала отогреваться. Наполнила коридор нежным, милым, игольчатым… Я толкнул дверь и просунул елку вперед. Но Клава спала, а рядом с ней лежала Вика.
Я тихонько прислонил елку в угол, шевелиться не смел, шелохнуться не смел…
Мороз гляделся в окна, жался к стеклу, надувал снегу на карниз, дышал на стекла со стороны улицы. Они белыми стали… Семья: мир нашей комнаты, запах елки, дыхания Клавы и Вики…
Не зажигая света, он шагал по своему злосчастному номеру. Один.
Лето с его тишайшим вечерним звоном рвалось в открытые окна номера. Тянуло на улицу, как тянет лишь летними, долгими вечерами, когда ты дома совсем один.
Но Петр Ильич боялся выйти на улицу. Она придет, не застанет его и не будет мучиться, что пришла так поздно. Нет, он будет ждать, ждать, ждать…
Постоянная тревога за дочь лишила его возможности наслаждаться Таллином, опознавать его, открывая каждый день для себя какое-нибудь новое здание, барельеф, лестницу…
"Зачем я вызвал ее? - стыдясь своих мыслей, спрашивал себя Петр Ильич. - Я ей больше не нужен. Она человек со своей судьбой и характером. Нет у нее привязанности ко мне. Для этого она еще недостаточно повзрослела.
Я вызвал ее не для нее. А для себя. Нет, неправда: и для нее…"
Больше он не был в силах сидеть один. Спустился вниз, в вестибюль, и, заложив руки за спину, стал расхаживать взад-вперед.
Из ресторана гостиницы слышался вальс. Мимо Петра Ильича проходили пары.
"…Молоды. Очень молоды… Дети. Какая юная молодежь! Выпороть бы ее - вот эту девчонку в розовом. Девчонку с пьяными глазами. Неужели же для того, чтоб весело было, обязательно напиваться?.."
- Извините, где приблизительно жгут костры? - спросил он швейцара гостиницы, когда пробило час.
- Да как вам сказать? Повсюду. На берегу моря, в поле…
Два часа ночи.
Вики нет.
Петр Ильич решил, что завтра отправит ее домой. Напишет письмо ее матери и, признав свою вину перед ней (ибо был в ответе за дочь и этой ответственности не хотел с себя снять), отправит Вику назад с холодной сопроводительной запиской.
Третий час.
…Только бы никто ее не обидел. Ведь это бывает, бывает!
Быть такого не может!.. Ему бы дали знать. Вот как?.. А разве у Вики при себе паспорт? Нет. Паспорт Вики у дежурной гостиницы.
Одна. В ночном городе. И может быть, зовет меня…
Он выбежал из гостиницы и принялся бессмысленно бродить по ночным переулкам…
Город спал.
"Сейчас я вернусь. А она уже дома. Дома. Открою дверь - она спит…"
Город пуст. И тих. Но изредка раздавалась из какого-нибудь дальнего переулка короткая песня пьяного.
Пьяные! Куда идти, где искать ее?
Если не достала такси и некому было ее проводить, она, может, решила заночевать у подружек? Но ведь могла же она позвонить! Автоматы повсюду, а в номере телефон…
На цыпочках, чтобы не шуметь, он взбежал по лестнице.
На столе по-прежнему горит лампа. Уходя, он забыл погасить ее. Все как прежде. Тихо. Пусто. И страшно.
- Алло!.. Дежурная?.. Простите, пожалуйста, мне не звонили?.. Нет?..
Что делать?
Может быть, самому позвонить в Ленинград?.. Мать Вики - единственный на земле человек, который разделяет его тревогу. Но что он скажет ей? "Вика- пропала! Приезжай. Она - пропала. Пропала".
"…Да, да… Она - мила. Она - находчива. И добра. Она располагает всех. Иногда она бывает просто… просто красавицей! Дитя мое. Услышать твой смех, твои шаги. Узнать, что ты спокойна. Счастлива.
И пусть я тогда умру.
Пусть умру. Только пусть ты будешь жива, цела.
Я никогда ни на что не пожалуюсь. Забуду о себе. Ни в чем и никогда не упрекну тебя. Только возвратись здоровой, здоровой, здоровой!"
Начало светлеть. Светлый накал неба смешался для Петра Ильича с чувством тоски, безвыходного, тяжкого горя.
Он сел на скамью в сквере и заслонил лицо ладонями.
"Девочка", - думал Петр Ильич и опять вспоминал, как они гуляли, когда она была маленькой, очень маленькой (и поверить было нельзя, что так вымахает). Она кричала: "Папа!" - шелестели листья, сухие и желтые, под ее калошами. "Па-апа!" - кричала она и глядела снизу вверх, из-под капора, светлыми, детскими, будто испуганными глазами. Он посадил ее на плечо и прижался щекой к ее рейтузам, пахнувшим сыростью. Над ними летели листья, последние сорвавшиеся с деревьев.
И еще он вспомнил ее письмо: "Папка! Я перешла в девятый". И телеграмму: "Принята в институт, поздравляю тебя. Студентка Глаголева".
Петр Ильич встал и, ничего не видя, пошел вперед.
Из подворотни выскочила кошка, пробежала по мостовой. Сверкнул ее глаз, повернутый в сторону Петра Ильича. Стало похоже, что это зеленый огонь и что будто бы она несет его не в глазу, а в пасти. Огниво!
Он пошел, побежал к стоянке машин.
Подъехал "Москвичок". У руля сидела старуха эстонка.
- Матушка, - сказал ей Петр Ильич, - Огни!.. Пригород!
Старуха не поняла.
Тогда он крикнул: "Пирита!"
Машина тронулась, побежала одна среди пустых улиц. Он поглядывал искоса на женщину-водителя. Он был готов все рассказать первому, кто пожелал бы выслушать его.
Что сказать?
"Моей дочери двадцать лет. Она у меня одна. И пропала. Взяла и пропала!"
Он увидел суровый профиль старухи. Он говорил ей: "Пирита! Пирита! Пирита!" - словно старуха была глухая.
Когда машина подъехала к развалинам монастыря Святой Бригитты, Петр Ильич увидел далекий чад. Дымок шел в светлое небо. Он обрадовался, словно в этом еще не погасшем или недавно погасшем костре был признак надежды… И оправдания ей.
Направо, вдалеке, стоял высокий столб дыма.
Костер, приподнятый на железный столб, угасал. Странный костер - под самым небом. Костер из пакли и смолы.
Летели искры. В траве виднелся след от других костров, недавно погасших. Земля была теплой. Он чувствовал это подметками.
В траве валялись консервные банки, бутылки, бумажки из-под конфет.
"Я старый дурак. Они гуляли всю ночь".
И Петр Ильич успокоился.
Нет. Домой она не вернулась.
Он остановился у входа в гостиницу. И продолжал ждать.
Седьмой час утра. Проснулся город. Зазвенел трамвай. От площади покатили автобусы.
Сейчас он пойдет в милицию… И пойдет в морг.
Петру Ильичу казалось, что весь этот ужас с исчезновением Вики ему приснился.
2
Они шли через площадь. Выражение лица ее было добрым, взрослым и тихим. Они касались друг друга плечами. Туман откатывался в глубину переулков. Утро било в стекла домов. Выплескивалась из легкого тумана первая синева неба и яркие под солнцем кирпичи неровных, уходящих вдаль крыш. Рвались навстречу им маленькие, круглые чердачные оконца. Их ноги попирали первые тени, ложившиеся на узкий тротуар. Среди домов - прелестных! Среди тишины города. Одни.
Забыв о нем!
Она нисколько не торопилась. На ее лице не было и тени волнения или раскаяния.
Они шли - обнявшись.
Забыв о нем!
Сердце у Петра Ильича забилось тягуче и медленно- ударами волнения и ярости, которые иногда охватывают людей внешне сдержанных, долготерпеливых и скрытных. К горлу подступило удушье. Рука протянулась вперед. Он схватил ее за плечо и грубо встряхнул…
И вдруг случилось то, чего он предвидеть не мог, потому что, должно быть, вовсе не знал своей дочери.
В ответ ее большие руки, большие и сильные, ласково обняли его шею. Лицо исказилось гримасой плача. Она бормотала: "Папа, прости!" - целуя его дрожащие руки.
И вместо того, чтобы ее ударить, как он того хотел, Петр Ильич спросил сорвавшимся голосом:
- Как ты могла?!
- Петр Ильич! Вы позволите… Я хотел… Я желал бы с вами поговорить. Когда вы мне разрешите прийти?
Керд был прав. Он красив, этот, как его… Лихтэн. Копь… Соколя… Усталое молодое лицо с чуть ввалившимися щеками.
Но Петр Ильич глядит со жгучей ненавистью на этого молодого викинга со спинок старинных стульев в ратуше, на его гладко причесанную белокурую голову…
Сбросив руки дочери со своих плеч, он посмотрел па ее спутника в упор - глаза в глаза.
- Вы хотели со мной поговорить? Неужто? Вы давно могли это сделать. У нас в номере телефон. Вам это не приходило в голову? Условиться проще простого.
- Для того, чтобы говорить, мне нужно было согласие Вики. Если позволите, если будете нынче свободны…
- Вы меня не спрашивали, - неожиданно тонким голосом сказал Петр Ильич, - был ли я свободен ночью… Да, ночью… А я не спал. Половина седьмого! Могли бы подумать о том, что я буду тревожиться… Могли бы хоть предупредить, что ли!
- Простите, - ответил трубач. - Она подвернула йогу. Мы не могли прийти вовремя.
Выражение сострадания в глазах чужого мальчишки переполнило Петра Ильича ненавистью к нему. И к себе.
- Ну что ж, - сказал он спокойно. - Я, пожалуй, могу вернуться домой, побриться, с вашего разрешения. Одеться…
И, повернувшись, не дожидаясь дочери и не оглядываясь, он пошел к гостинице.