Оба всадника свернули на Озерную улицу, пересекли Нижнегородскую, миновали дом Мыларщиковых, а потом Серикова и Батятина. Спешились у ворот дома дедушки Микиты. Всадник на белом коне привлек внимание тихой улочки. В окнах появились любопытные физиономии - кто бы это мог быть? Вчера у Луки Батятина увели рысака и застрелили волкодава. Такого еще отродясь не бывало, а потому событие обсуждалось на все лады в каждом доме. Ни одна душа не пожалела Батыза. Теперь прискакали к дедушке Миките, у которого брать-то нечего, кроме белого пушистого кота Васьки.
Всадник легко спрыгнул с лошади и бросил поводья башкирину, который тоже спешился. Поправив фуражку и потрогав пряжку поясного ремня, командир открыл калитку.
Дедушка Микита в огороде поливал парник, держа лейку обоими руками, в одной уже не хватало силы. Гостя он не заметил. Оглянулся только тогда, когда тот кашлянул. Поставил лейку в межу, обтер мокрые руки о латаные штаны и, склонив голову набок, поглядел на пришельца. Глаза видели плохо.
Но все-таки дедушка разглядел, что гость не простой - ишь сколько на груди всяких ремней, а с боку висит деревянная коробка. И сапоги добротные.
- Тебе, хороший, кого надобно? - спросил дед Микита, подходя поближе к гостю. Тот грустно улыбнулся - ох, как постарел отец, как постарел, нет, не таким мечтал его видеть Петр Никитич. Спросил, шутя:
- А кто ты сам-то будешь?
- Да вроде с утра-то Микитой Григорьевым звали.
- Ну коли с утра так звали, стало быть, ты и сейчас Никита Григорьевич по фамилии Глазков.
- А тебя-то как кличут?
- Меня? Да вот с утра-то звали Петром Никитовым по фамилии тоже Глазков.
Дед сгреб правой рукой в горсть белую изжелта бороду, вытянул морщинистую шею, вглядываясь в командира подслеповатыми глазами.
- Петруха? - голос старика дрогнул.
- Не узнал, батя?
- Да как же тебя узнаешь? Ведь сколько годов…
Раскрыл свои натруженные, нераспрямляющиеся руки для объятий Петр Никитович и притянул к себе отца. Почувствовал прикосновение отцовской бороды, пропахшей табаком.
Дед Микита так долго ждал этого момента, а Петр оказался таким незнакомым и чужим, что, обрадовавшись сыну, он вместе с тем оробел и не дал волю чувству.
Петр Никитович глядел на отца, и острая спазма сдавила горло. Десять с лишним лет не видел его. В памяти сохранился бородатым крепышом. А сейчас седой, сгорбленный, худенький. Согнула отца жизнь, высушила.
…Иван Сериков сооружал навес над крыльцом, когда услышал конский топот. Приоткрыв калитку, выглянул на улицу. Опять к Луке? Да нет, остановились у ворот Глазкова. Тот, что был на белом коне, вошел во двор, а который в малахае, остался на улице с лошадьми. Разобрало Ивана любопытство - кто бы мог? Глаша распахнула окно, спросила:
- Не за Лукой ли Самсонычем прискакали?
- К дедушке Миките.
- Уж не Петюшка ли?
- А что? - обрадовался Иван. - Дедушка давно говорил - сулился домой. Пойду-ка погляжу.
Иван застегнул ворот рубахи, пригладил на голове ершик волос. Уже вышел на улицу да вспомнил, что в галошах на босу ногу. Обул сапоги. Башкирин гладил низкорослого коня то по шее, то по морде и что-то говорил ему на своем языке. Белый рысак спокойно помахивал головой и грыз удила.
- Здорово, знаком! - сказал Иван.
- Салам! - отозвался башкирин.
- Издалека?
Башкирин глянул на Серикова темным глазом и ответил:
- Шибко далеко.
- Чей рысак-то?
- Я тебя не спрашивал, ты меня не спрашивал.
- Гляди какой сердитый! - улыбнулся Сериков и открыл калитку.
Дед Микита и гость сидели на крыльце и разговаривали. Хотя и сильно изменился Петр Глазков, но Иван узнал его. У Глазковых свое фамильное обличье - в походке, в повадках. У дедушки Микиты и сейчас проглядывала смуглость, а в молодости-то она была особенно заметна. И Петр такой же. Видно, в роду у Глазковых кто-то был из башкирского или татарского племени. Брови у дедушки остались густыми и сросшимися на переносье, хотя и поседели. А у Петра черные, но тоже густые и сросшиеся.
- Мир дому сему! - сказал Иван. Дедушка Микита повел в его сторону бровью и спросил:
- Ты, что ли, Митрич?
- Да я вот…
- Не узнал? - повернулся Микита к сыну. - Это же Ванюшка Сериков.
- Иван? - воскликнул Глазков. - А ведь слух прошел, будто тебя на фронте…
- Был слух… - подтвердил Сериков.
- Теперича две жизни проживет, - вставил дед Микита.
- Что ж, здравствуй, сосед! - подал руку Петр Никитович. Пожимая горячую Иванову ладонь, вдруг притянул его к себе и обнял. После этого положил обе руки на плечи, печально покачал головой:
- Уже седеешь! Лет на пять меня моложе?
- Пошто же? - возразил дед Микита. - Аккурат на семь. Ванюшке стукнуло семнадцать, когда ты в Уфалей-то ушел, а тебе двадцать четыре. Ну, это не к спеху, после разберемся. Айдате в избу, по такому случаю по маленькой…
- Тогда погоди, отец, надо коней во двор завести, со мной еще ординарец.
- Ну давай, места всем хватит.
- Я, пожалуй, пойду, - сказал Иван.
- У меня дорогой гость, а он пойдет, - проворчал дедушка Микита.
Выпили, захмелели. Дед Микита спросил сына:
- А ты, никак, шишка большая? Без слуги-то и ни шагу.
- Да какой же это слуга? - улыбнулся Петр Никитович. - Это ординарец, у нас с ним права одинаковые…
- Ну уж не скажи, однако ж не ты при нем, а он при тебе. Так как, говоришь, тебя величают-то?
- Комиссаром, батя.
- Раз ты приехал не один, а с ним, - продолжал дед Микита, кивнув головой на ординарца, - я так понимаю - не в гости, а лишь проведать старика…
- Ты, батя, угадал. Время не такое, чтобы по гостям разъезжать.
- Время-то у тебя, видать, и раньше-то не было, коль десять лет мимо дома ездил.
- Что поделаешь! В солдатах был. За большевистскую агитацию чуть не расстреляли, да солдаты бежать помогли.
- А то бы кокнули?
- Запросто, батя, по военным временам. Потом в Питер подался, на Зимний в атаку ходил.
- Так ты хоть ночь-то ночуешь у меня? - спросил Микита.
- Нет, батя, недосуг.
- Уж больно такие хитрые дела?
- Хуже и не придумаешь. Чехословаки подняли мятеж, захватили Челябинск, порубили там наших. Теперь развивают наступление на Екатеринбург, Златоуст и Курган. Меня послали сюда. Дорог каждый час, так что ты, батя, извини меня. Вот разобьем контрреволюцию, приеду насовсем. Тогда и заживем мы с тобой.
- Да уж бог тебя простит. Не доживу я до светлого часа. Стар я стал, Петруха, силы мои на исходе.
- Выдюжишь, ты у меня двужильный!
- Женился али холостяжничаешь?
- Забыл? Я же тебе писал: внуку твоему уже семь лет.
- Вот так фунт изюму! Когда же ты писал-то!? Да где же он у тебя проживает-то?
- В Питере, с матерью.
- А чего ж ты его с собой не взял?
- На войну-то? Он же еще ребенок.
- У меня бы стал жить, у нас тут тихо.
- Ничего себе тихо! Под Аргаяшом бои идут, вот-вот до Кыштыма докатятся, а ты говоришь - тихо.
- Неужто и у нас война будет?
- Уже пришла, батя! Вот спроси хоть Ивана.
- А что Иван! Он сидит возле Гланьки и ни хрена не видит. Он уж всякого наглотался вволю, другому на две жизни хватит. Так ведь, Митрич?
- Это что - верно? - спросил Петр Никитович.
- Дома отсиживаешься? Или батя под хмельком это сказал?
- Всю правду он сказал.
- А я думал, ты тут вместе со Швейкиным орудуешь, а ты, оказывается, отсидеться в кустах решил? Это что-то новое для меня. Сейчас ведь серединки нет, Иван Митрич, или - или! Иначе сомнут. Сгоришь, как мотылек на огне.
Сериков вернулся домой почти под утро, выпивши. Глаша помогла ему раздеться, и он как уткнулся головой в подушку, так и уснул. Утром силился вспомнить разговор с Петром Никитовичем. Запомнил лишь одно, что чехословаки подняли мятеж, но он и до Глазкова это знал. И еще - звал Петр Никитович Ивана к себе, а Иван замял разговор. И Глазков уже смотрел на него как-то отчужденно и больше ни о чем не разговаривал.
Опасная поездка
В Кыштым один за другим прибывали полки Красной Армии - уральские 2-й и 7-й, Костромской, а также рабочие дружины. Борис Евгеньевич бывал на станции и видел эти полки - вооруженные наполовину, по существу необученные. Часто митинговали и то и дело меняли командиров. Рабочие дружины были сильны спайкой и убежденностью в правоту своего дела, они прямо рвались в бой, но они и оружие-то взяли впервые, никакой воинской сноровки у них не было и в помине. Формировалась дружина и из кыштымских рабочих, во главе ее встал отставной солдат Пичугов. Дружина уезжала на Татыш, чтобы там научиться хотя бы азам воинского искусства. Степан Живодеров записался в дружину. Прежде чем уехать, он забежал к Швейкину. Борису Евгеньевичу было очень некогда, ожидали гонцы из Уфалея и Рождественского, да еще представитель из полевого штаба. Но он все-таки выкроил минутку, вышел в приемную к Живодерову.
- Извини, друг Борис, - сказал Степан, - вижу - занят по горло. Хочу одно высказать. Моя Матрена проживет, у меня тут родни целый табор, не думай ничего плохого. Но у Федьки Копылова баба остается одна с тремя ребятишками, не прожить ведь ей, а? А сколько таких, Евгеньевич? Понимаешь о чем я?
- В самом деле, - отозвался Борис Евгеньевич, - а мы в суматохе и не подумали об этом. Ну, спасибо, друг Степан, большое спасибо.
Потом Борис Евгеньевич позвал Тимонина, Дуката и Баланцова. Думали, думали и вот решили разослать по заводам такую депешу: