- Гляди какой правдолюбец! Слышь, Аркадий Михайлович, намедни вы к Батятину наведывались…
- К Батятину? - воскликнул Ерошкин. - Ну, батенька мой!
- Нет, я серьезно. Да главное - ночью…
- Ночью я имею обыкновение спать. В лунатиках не состою. Обознались, Михаил Иванович, определенно обознались. Оно и немудрено - весенние ночи темные. Вот и попутали меня с кем-то.
- Ах, какая незадача, - насмешливо развел руками Михаил Иванович. - Ну извиняйте тогда. Можно один советик дать?
- Сделайте одолжение.
- Сделаю. Не якшайтесь-ка вы с мироедами. Еще запачкаетесь. А вот отмыться будет трудно.
От Мыларщикова Аркадий Михайлович ушел в смятении. Мыларщиков, оказывается, знает о нем все или почти все. Даже разведал, какой у скупердяя самовар. И подкараулил, варнак, у батятинского дома. И ночь была темная, а засекли. Ну, дражайший Аркадий Михайлович, мотай на ус - следят! Шаг шагнешь, а Мишке Мыларщикову уже известно. Слово скажешь, а оно летит к нему в уши. Как волка матерого обложили.
Не спится Аркадию Михайловичу, ворочается с боку на бок. Этого бы Мыларщикова в бараний рог согнуть. На войну не взяли, у печки стоял - медь войне нужна была не меньше динамита. Попал бы в окопы, глядишь, оторвали бы рыжую голову. А впрочем, сейчас на его месте другой объявился, еще лютее. Борьку Швейкина царь в Сибири гноил - а выжил! Дуката сам сатана прислал. Нет, что ни говори, прав Ордынский. Житья с ними не будет, надо англичан вернуть. Самый верный выход. А с золотом пролетели. Что скажет Ордынский, что подумает Белокопытова?
Ворочается Аркадий Михайлович, завидует жене, которая похрапывает рядом. Злится. Спит, дела ей нет до его мучений!
В конце концов утомился Ерошкин, сморил его сон. Но что за наваждение? Кто-то потихоньку долбит, как дятел, оконное стекло. Аркадий Михайлович спустил ноги на пол, нащупал тапочки и в подштанниках прошлепал к окну. Из комода достал на всякий случай револьвер - неужели Мыларщиков или его люди? Откинул шторку. Ничего не видно. Снег согнало, земля черная, звезд на небе нет. Ночка прямо для разбоя. Прильнул к стеклу, силится разглядеть. Ага, с улицы к окну прильнула чья-то бородатая рожа.
- Кто? - прохрипел Ерошкин, боясь говорить громко - дочерей разбудишь, жену на ноги поднимешь. И вдруг узнал Степана Трифонова.
Аркадий Михайлович набросил на плечи старый полушубок, сунул босые ноги в боты, положил в карман револьвер, затем впустил Трифонова в сени и прикрыл дверь. В избу не пригласил. Не велик барин.
- Пошто в избу не пущаешь?
- Спят. Выбрал время, когда приходить.
- А я ночная птица филин, - хохотнул Степан, и Аркадий Михайлович уловил сивушный запах. - Днем мне ходу нет.
- Зачем явился?
- Слышь, Михайлыч, налей стакашек, нутро горит. Байку расскажу - закачаешься!
- Валяй-ка ты, брат, восвояси. По тебе Мишка Мыларщиков сохнет, хочешь и меня за компанию?
- Я из его башки рукомойник сделаю, помяни мое слово. Ладно, ты, как мой Евграф - за полушку на сопле удавиться можешь. Плевал я на твой самогон. Без тебя обойдусь.
- Ну и с богом, я спать хочу.
- Не колготись, не за самогонкой я к тебе. Держись за стенку, а то моя весть тебя с копыток собьет! Знаешь, кто золото стибрил?
- Лука?
- Дурак твой Лука, мозги у него набекрень. Выкормыш твой - Лебедев, тоже шибко грамотный, вроде тебя, вот прибрал золотце-то к рукам.
- Кто, кто? - Аркадий Михайлович действительно оперся рукой о стенку. - Думай, что говоришь!
- Пусть лошадь думает, у нее голова большая. Сколько же там было?
- Нет, ты серьезно?
- Тьфу, какой ты бестолковый! Ну зачем бы я к тебе среди ночи приперся? Евграф прислал - скажи Ерошкину. Евграф-то с ума сходит. Хоть мало своего дал, а все же дал.
- Да я его в грязь втопчу, дворянчика плюгавенького. Да я его в порошок сотру!
- Чо ты заякал-то, Михалыч? Худо, что ли? Верный человек сказывал - рванул Лебедев за границу. Может, в Индию, может, в Париж. Сколько же там было?
- На две жизни хватит. И давай уходи. Уходи, уходи. Не до тебя, понимаешь.
- Ну хоть полстакашка?
- Ни грамма!
- Ты, я погляжу, хуже моего Евграфа.
Степка ушел.
Лебедев! Ах ты, Иуда Искариотский! Чтоб тебе в огне сгореть или в воде утонуть. Поил-кормил, от Мишки Мыларщикова и Дуката хранил. И вот благодарность - ограбил! В душу наплевал, совестью попустился. Да была ли она у него? Гоголем ходил, в грудь себя бил - столбовой дворянин! Прохвост и подлец! Завалится куда-нибудь в Париж или в самое Америку и будет жить в свое удовольствие, посмеиваться над Аркашкой Ерошкиным: прохлопал золото-то, праведник, борец за святое дело, вот и живи в навозной куче, коль бог ума и сноровки не дал! Дрожи перед Швейкиным да Мыларщиковым, жди своего ненаглядного Ордынского с его беспроигрышной перспективой.
Ерошкин от злобы и обиды приткнулся к стене и заплакал злыми слезами.
Конец шатуна
Отец Кузьмы Дайбова добывал древесный уголь. Уезжал, бывало, Прокоп Климыч в лес весной, когда березки окутывались зеленой дымкой. Забирался в глушь, за Сугомак-гору, а то и за Егозу, ближе к Горанихе. Не один, с артелью. Закладывали сразу несколько кабанов. Рубили сосны, распиливали их на чурки и сооружали особую поленницу, которую наглухо закрывали дерном. Горели чурки не ярким пламенем, а тлели. Не дай бог, если где-то через дерн просочится огонь. Его сразу закидывали землей. Заложат несколько кабанов, дежурят днем и ночью. Томили, а не жгли чурки. Поэтому место, где жгли кабаны, называлось томилками. Отец частенько брал Кузьму на томилки.
Любил мальчик вечера у балагана. Костер раскладывали большой, пламя прыгало до макушек сосен. Темнота пряталась в чащу. Лошади паслись за гранью этой темноты, зато слышные - позвякивали боталами. Мужики рассаживались возле костра - на чурбаках, камнях, прямо на земле, подстелив под себя дерюжку. На лицах дрожит красный свет, путается в бородах и усах. Байки плетут - заслушаешься. Случалось, что Кузьма, согретый теплом костра, засыпал и отец бережно уносил его в балаган.
Иногда приезжали на томилки Седельниковы - Иван Иванович со своим старшим сыном Димкой, ровесником Кузьмы. Сам-то Седельников редко жег кабан, у него другой промысел - зимой он на своих конях вывозил уголь из тайги на завод. С Прокопом Дайбовым у них всегда был договор: Прокоп готовит уголь, а Седельников вывозит. Вот и приезжал Иван Иванович на томилки, места посмотреть, приноровиться загодя, чтобы зимой не блуждать. Мужикам помогал, по лесу шастал - ягоды и грибы собирал, охотился.
Вот уж радовался приезду Димки Кузьма! Тот в лесу, как кутенок в огороде - куда ни сунется, везде зелено! А Кузьма пообвык, навострился. Однажды собрались за смородиной, Кузьма да Димка. Она темные да влажные места любит. Речка Сугомак в кустах ольхи, черемухи и тальника пряталась. В самой-то глуши и росла смородина. Насобирали полные корзины, наелись до тошноты, зубы аж заболели. Вылезли на еланку, такая веселая попалась еланка - ромашками пенится, солнцем залита. Хотели полежать да увидели серых щенят.
- Мить, гляди-ко! - крикнул Кузьма. - Кутеночки!
Их было три. Друг на друга лезли, опрокидывались - играли. Ребята подошли поближе. Кузьма хотел взять одного, а тот ощерил острые клыки, серая шерсть на загривке дыбом встала. Димка оглянулся, и язык у него отнялся. Хотел предупредить Кузьму, что тикать надо, а сам только побелевшими губами шевелит беззвучно. Неподалеку, шагах в пяти, волчица стояла, зубы скалила, хвост поджала - вот-вот кинется на ребят. Наконец Димка совладал с испугом да так завопил, что Кузьма подпрыгнул. И рванули оба прочь, позабыв корзины с ягодами. Миновали еланку, летели через березняк, продирались сквозь чащу, царапая о сучья лица и руки. А когда отдышались, то поняли, что заблудились. Целый день ходили вокруг да около, а на балаган напасть не могли. Да ладно набрел на них невзначай один из кабанщиков.
Долго потом ребята вспоминали тот случай.
Кузьма на завод подался рано, лет четырнадцати. Не по годам рослый и смышленый, он по душе пришелся Савельичу. Прокоп Климыч свалился в постель - паралич разбил. Стал Кузьма в семье кормильцем. Димку отец в литейку не пустил, в помощниках у себя оставил - за лошадьми ухаживать, уголь возить, на покосе пот лить.
После революции Кузьма пошел было записываться в Красную гвардию да перехватил его Мыларщиков: "При мне будешь. Кто у тебя есть еще из дружков? И их давай сюда". Привел Кузьма Димку да своего дружка Ганьку Бессонова.
Вот и стали трое друзей - Кузьма, Димка и Ганька - всем, им уже по восемнадцати - у Михаила Ивановича Мыларщикова вроде бы дружинниками. Куда ни пошлет, идут беспрекословно. Особенно после того, как Михаил Иванович вручил им по револьверу. В каждой дырочке барабана по патрону, итого семь пуль. И еще научил их мало-мальски стрелять. Остальное сами одолеют.
У Димки, правда, заминка вышла. Как-то отец пришел домой взвинченный, он в последнее время часто таким был - это после того, как у них брали лошадь для поездки на село. Попался под руку младший Иван Иванович - получил шлепок по заднице. Увидел Димку за чисткой револьвера, вовсе разошелся:
- Чтоб я больше этого не видел! Хватит путаться в политике!
- Тять, а ты бы не орал, а то Оксану испугаешь.
- Что-о?!
Иван Иванович, разъяренный, схватил с полатей ремень, намотал на руку и на Димку. Тот встал, тоже решительный, готовый постоять за себя. Ростом с отца, плечи, правда, жидковатые, но кулаки - гири.
- Тронешь, тять, уйду из дому!