Обыватели, столпившиеся по обе стороны дороги, делали скорбные лица, крестились, вздыхали, но глаза жадно следили за происходящим, впитывали подробности - не пропустить бы чего, будет о чем поговорить! Задние напирали на передних, вытягивали шеи, продирались поближе к дороге. На них шипели, их отпихивали локтями, толпа колыхалась, шевелилась волной. Торопливый шепот висел над людьми, говор сливался в ровный гул, разрываемый иногда всплесками сдерживаемого смеха, который сопровождал кареты, и гул этот превращался в удивленный, завистливый, злобный рокот - толпа считала подводы. Заголосила, подвывая, какая-то старуха: "Господи, сам Меншиков свергнут. Конец света! Чтой-то будет, владыка небесный, чтой-то будет!" - но на бабку зацыкали и даже в бок раз-другой двинули, чтобы не блажила, дурью не маялась.
В первой карете забились по углам Меншиков, Дарья Михайловна, ее сестра Варвара Арсентьева. Александр Данилыч постарел, подурнел. Он брезгливо смотрел на серую извивающуюся толпу черни с серыми пятнами лиц, на серые унылые дома Невской Першпективы, на серый день, и на душе у него было так же серо и беспросветно, а в голове, все повторяясь и повторяясь, журчал голос духовника, который, успокаивая Александра Данилыча, всю ночь читал книгу Екклесиаста "…предпринял я дела большие… приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня… собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей… и сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала во мне. Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им… и оглянулся я на все дела мои… и вот, все - суета и томление духа. Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику… Суета сует, сказал Екклесиаст, все - суета!"
На третьей версте от заставы обоз остановился: всю дорогу впереди забили изможденные, оборванные мужики и бабы, которых подгоняли верховые в форме личной гвардии герцога Ижорского.
- Прочь с пути, прочь! - капитан Пырский, пристав опального князя, врезался в толпу. Горячил буланого жеребца, поднимал его на дыбы, рассекая слева и справа плетью лица, рубахи, поднятые для защиты руки. - Прочь, мужичье!
- Не сметь! - молоденький веснушчатый поручик перехватил руку Пырского. Закрутился, загарцевал рядом с капитаном. - Это холопы самого светлейшего князя Александра Данилыча Меншикова! Следуют по его повелению из подмосковной деревни Черемушки на вечное поселение в Ораниенбаум…
- Светлейшего князя? - Пырский захохотал. Выдернул руку, ткнул плетью через плечо: - Твой светлейший сам следует на вечное поселение и тоже в "Ораниен…", только "…бург".
- О самочинстве сием доложено будет. - Поручик развернул коня, подскакал к первой карете и, увидев равнодушное и чужое лицо Меншикова, качнулся в седле, побелел. Докладывать не осмелился.
Александр Данилыч посмотрел сквозь него отсутствующим взглядом. Поручика не узнал и не вспомнил. "Зачем все это? Людишки какие-то. Тоже небось жить хотят, любить, детей заводить, - думал он, разглядывая синие от холода, позеленевшие от голода, почерневшие от измождения и хворей, все сплошь молодые лица баб, мужиков, парней и девок, которые ежились, стоя по щиколотку, а то и по колено в грязи болотной обочины. - Скоро и я буду такой же, как они, и даже хуже, потому как этим все равно где и как жить… Оставят мне один Раненбург, и буду сидеть там мелким вотчинником. Конец!" Со смертью Петра, даже со смертью Екатерины не было ему так отчетливо ясно, что это действительно конец всему тому, чем он жил, отдавая силы и душу во благо отечества, рядом с Петром.
И не знал он, что это только начало конца, что в первой же деревеньке отберут у него обоз, отстегнут по четверке лошадей из упряжи, в Ораниенбурге опишут все до последней ложки, чтобы после года допросов и мытарств отправить в далекий, холодный и неведомый Березов, в Сибирь. По дороге умрет, ослепшая от слез, его верная и тихая подруга Дарья Михайловна, в Березове угаснет красавица, умница, гордость его - Маша, и Александр Данилыч, сам прочитав над нею Псалтырь, похоронит ее на нищем и промерзшем, казалось, до центра земли погосте, чтобы и самому вскоре лечь рядом, всего год не дожив до встречи здесь, в ссылке, с лютыми врагами своими Долгоруковыми: князем Алексеем, сыном его Иваном и дочерью Екатериной, второй невестой императора Петра, бывшего жениха Машеньки. Не мог знать он, что этого самого Алексея Долгорукова, главу ненавистного Александру Данилычу рода, закопают через пять лет рядом с ним, а через восемнадцать - барона Остермана, ставшего к тому времени графом…
А бывшие крепостные Меншикова, бывшие крестьяне бывшей его деревни Черемушки, долго еще стояли в грязи, угрюмо пережидая, пока проползет последняя, сорок вторая, телега, и потом, подгоняемые конвоем, выбрались из чавкающей жижи на гать.
- Тятя, а тятя, - принялся теребить за руку отца белоголовый, как одуванчик, парнишка, - за что это нашего барина под ружьями повезли? Как же мы без него жить-то будем?
Отец, морщась, ощупывал черными пальцами розовый, кровоточащий рубец на щеке.
- Во, умом убогий, - он в сердцах шлепнул сына по затылку. - Возрыдал теляти, что некому с него шкуру драти.
Сын надулся, зашмыгал носом.
- Не хлюпай, не хлюпай, - отец прижал голову парнишки к себе. Нагнулся, блеснул зубами в улыбке, подмигнул: - Барина под зад - мужик только рад. Может, в черносошные припишут, а может… - он задохнулся, выпучил глаза, сам не поверив в такую возможность, - а может, вольную дадут.
- Ты что, собака?! - бросил на него коня мальчишка-поручик. - Крамольные речи?! К смуте подбиваешь? - Он незаметно и резко взмахнул плетью. Лопнула гниль сермяги мужика, черная полоса на плече тут же пропиталась красным. Мужик дернулся, обхватил сына, прикрыл его телом.
- Я ничего, я так, - угодливо улыбаясь, кланялся он, а глаза настороженно и внимательно следили за верховым. - Наше дело крестьянское: пахать, хлеб в амбары собирать, работников рожать. На том стоим! А до всего прочего - всё в руце божьей. Была бы шея…
- То-то, шея, - поручик ткнул ему в бороду кулак, затянутый в белую перчатку. - Еще раз вякнешь - повиснешь на дыбе. Не погляжу, что ты кузнец первейший. - И отъехал, покрикивая: - Шевелись, рабы божьи да княжеские!
- Была бы шея, - выпрямившись, повторил вполголоса мужик, - а уж топор-то мы сыщем. Верно, Тимоха? - и, запустив пятерню в льняные вихры сына, слегка потрепал их.