- Опомнись, безумный! - взревел Никон. - Какие немцы? Какие латиняне? - Он обвел толпу бешеным взглядом. - Не я ли хотел православную церковь по древлим греческим законам устроить? Здесь! На Руси! И ее, неверными обесчещенную, у нас в чистоте возродить! Во всем, в самой малой малости первоапостольские заветы соблюсти - значит чистую и истинную веру сохранить! Потому и книги править велел, потому и троеперстие почитать велел, что так в греческой церкви заведено. Только очистившись от скверны вашего невежества и самочинства, можем принять мы духовный стяг из ослабших рук греческих первосвященников и утвердить его здесь, в Москве! - Патриарх раскинул руки, голос его зазвенел. - Здесь третий Рим! Здесь будет и истинная православная церковь! Единая и соблюдением законов сильная! А сильная и единая церковь народ наш сделает сильным духом. А духовно единый народ мощь и величие России придаст. И тогда Россия, аки сокол, над всеми иными странами взлетит и над всем миром могущество свое утвердит! Мир и единство несу я!
- Не мир, не мир, - закричал Аввакум, - а мор и раздор несешь ты! В чем единение ищешь? В подражании греческой церкви? Она нам не указ! Не указ нам учения иноземные! - Протопоп обвел взглядом народ, и опять колыхнулся московский люд, подвинулся на шаг к протопопу. - Мы верой святых и мучеников наших, российских, сильны и едины. И другим кланяться не будем! - Аввакум нагло ощерился. - Святые отцы наши так знамение клали! - Он поднял вверх два черных пальца, пошевелил ими. - Так нас учили, так и мы персты складывать должны!
Взвыла толпа. Заголосили юродивые, загремели веригами, потянули к протопопу медные кресты.
- Пошто латинский крыж заместо осьмиконечного на святительский клобук нацепил? - протопоп выметнул руку чуть не в лицо патриарху. - Пошто трегубую аллилуйю заместо сугубой ввел? Не лютеранство это? Не поклонение перед иными странами? Не предательство Руси? Не отступничество от дедовых да отчих заветов?
Никон, навалившись на посох, по-коршунячьи вытягивал шею, раздувал ноздри. Аввакум схватился за грудь, зашелся кашлем.
- Пошто нас, книжных правщиков, отставил? - сквозь хрип выкрикнул он, и крик получился жалобный, просящий. - Киевских латинян за правку посадил, а нас - прогнал! Пошто?
Патриарх засмеялся, расправил плечи.
- Ты - книжный правщик? Будя, не смеши, - он снисходительно постучал посохом по плечу Аввакума. - Ты со товарищи своим невежеством только пакостили, истину выявить мешали. За то и погнал вас. - Он зевнул. - Отец Епифаний выправит - зело учен, мудр. Риторство и философию знает.
- Риторство и философию?! - Аввакум задохнулся от возмущения. - Риторство и философия - блуд умствования! - Плюнул на землю, растер ногой. - Вот что есть риторство и философия! Вот что есть мудрость! - Протопоп, пошатываясь, двинулся к патриарху. Стрелец Арсений схватил Аввакума за плечи, но тот дернулся в нетерпении, толкнул стрельца. Арсений отлетел, упал спиной на телегу.
- Ах ты, шпынь долгогривый! - обозлился он и рванулся к протопопу.
Но Никон поднял руку, остановил стрельца.
- У-ух, мудрость, искус дьявольский, - зарычал, затопал Аввакум. - От знаний-то и беды все, ибо сказано, кто умножает познание - умножает скорбь. Где они, твои мудрецы, Пифагоры, Ераклиты да Аристотели? Сама память о них погибша, аки свинья, вшами изъеденная. Не знанием, - зашипел он в лицо патриарху, - не мудрствованием, а токмо верой - верой! - к истине придем и за единый аз той веры жизни отдадим!
- Зело свиреп! - Никон усмехнулся. - А ежели аз тот от невежества вписан?
Аввакум отвернулся, ссутулился, подошел, загребая ногами, к телеге, уперся в нее руками.
- Наши русские святые, учителя наши, по этому азу истину нам открыли, значит, и аз тот свят, - устало сказал он и опустил голову.
- Слепец! - загремел бас патриарха. - И святые твои, учителя твои, невежды-слепцы!
И стало тихо. Закрыли, как от удара, лица ладонями Лабы; охнув, качнулись мужики. Даже юродивые от такого святотатства и богохульства перестали поскуливать, побелели.
Протопоп рывком повернул голову, и сквозь упавшие на лоб космы волос Никон увидел его ненавидящий звериный глаз.
- Слепец! - с вызовом повторил патриарх. - Слепец слепца водит, оба в яму падут, потому как в ночи неведения ходят! - Он твердо глядел в остекленевший глаз Аввакума. - Расстригать тебя не стану. Поедешь в Тобольск… Хотел здесь тебя оставить, но лют ты. Подумай. Добра желаю.
Погас блеск в протопоповском глазу, наползло на него морщинистое желтое веко.
- Сказано: не может древо зла плод добр родить. - Аввакум упал лицом в телегу, вполз на нее, поворочался, устраиваясь, и вдруг рванул на груди остатки рубахи, закричал: - Но помни, Иуда, проклянешь и себя, и иноземную ложь, когда по твою душу судить придут. Помянешь меня!
- Помяну, помяну, - согласился Никон и приказал: - В Сибирский приказ! Сдашь дьяку Третьяку Башмаку.
Арсений сдернул шапку, подбежал, согнувшись, под благословение. Никон сунул ему руку для поцелуя, перекрестил его троеперстием. Аввакум плюнул в сторону патриарха и отвернулся.
Телега дернулась, вильнула колесами, и патриарх увидел, как раздалась толпа и сомкнулась, как потянулись к протопопу руки, как рванулась к мужу Настасья Марковна. Никон хотел благословить народ, но передумал - никто не видит его, все спинами повернулись. Посмотрел на небо - как бы дождь не начался, не испортил бы крестный ход. Но небо было чистое и ясное…
- Благослови трапезу, святой отец.
Никон очнулся, нахмурился.
Феодосий, сцепив на груди руки, улыбался смиренно - ждал похвалы. На столе - ендовы с медом, кувшины с квасом, пыльные фляги с романеей, ренским, фазаны, лебедь, обложенный яблоками, грибы, седло козы, рыба.
Патриарх вопросительно приподнял брови.
- От великого государя довольствие, - заулыбался Феодосий и поклонился.
- Вели вернуть. Не принимаю от него. Что наше?
- Стерлядка только да квас вот, - вздохнул эконом.
- Добро, - патриарх засмеялся, точно железом по железу поскребли. - Добро! - Схватил стерлядь, разодрал ее, взвесил на ладонях полутушки. - Рыба… Символ Христов… Вот так и церковь разодрали… - Он сложил вместе куски стерляди. - И не соединишь теперь… - И вдруг с размаху швырнул рыбу в угол. Понюхал руки, брезгливо вытер их о колени.
Феодосий замер с золоченой мисой в руках.
- И кто разъединил, кто разодрал?! Аввакумка со своими бесноватыми юродами! - Никон громыхнул кулаком по столу. Покатился серебряный кубок со взваром, зазвенел. - Иди! - приказал эконому. - С братией потрапезничай. А это, - патриарх сморщился, словно дурной запах учуял, кивнул в сторону стола, - немедля верни, скажи, что мне объедков не надобно. Пусть грекам дадут, для них это в сладость.
Мышью заметался Феодосий от стола к двери. Никон встал, подошел к окну, поковырял ногтем свинцовый переплет. На дворе стояла плотная, непроницаемая ночная тьма, только мерцал слабо желтый отсвет свечи в чьей-то далекой горнице.
"Мрак, мрак! Все есть мрак, - вздохнул Никон. - Накаркал распоп. Как это он кричал? Мор и раздор несу я? И мор был, и война была, и раздор - церкви раздел наступил. Но разве моя в том вина?.. Дурак, попишка, дурак! Испоганили службу, искривили писание, что молитвы, поди, и до бога не доходят, да еще за святую истину кривду свою и лжу выдают. Ах, сатаниновы слуги! - И почувствовал, как снова шевельнулась в груди старая, притупившаяся было ненависть. - Плевелы! - Патриарх разозлился. - Засорили посев господен. Мягок я с ними! Отшатнулись от истины, во тьме блуждают, а я пастырь. Пастырь должон стадо к свету правды вести. Силком, за шиворот, если людишки сами этого понять не хотят. Для их же блага стараюсь… Круче надо было с несогласными, круче! А чтоб неповадно было прочих с пути сбивать, надо было инакомыслящих в яме, как Логгина да Данилу, гноить, жечь надо было, как велел сын божий сжигать плевелы в день жатвы. В огонь их, в огонь!"
Никон торопливо подошел к киоту, открыл Евангелие, ткнул пальцем. Встретился взглядом с суровыми глазами нерукотворного Спаса, подмигнул ему и, ужаснувшись дерзости, опустил глаза. Расхохотался. Палец уперся в притчу о плевелах.
Патриарх схватил книгу и прочитал вслух:
- "Соберите прежде плевелы и свяжите их в связки, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою". Вот истина! - Он потряс книгой, поцеловал ее. - Жечь надо. Жечь! - Никон повернулся к эконому и, пригнувшись, раскинув руки, пошел на него. - Жечь! Ибо сказано: уже и секира при корне дерев лежит; всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь!
Метались по стенам, ломались по сводам потолка черные угловатые тени патриарха, его рук, а сам Никон, страшный, с остановившимися глазами, надвигался на Феодосия.
Эконом уронил звонко задребезжавшее блюдо, перекрестился. Никон вздрогнул, удивленно посмотрел на монаха.
- Чего ты тут? Ступай!
Повернулся, упал на колени перед образами. Закрыл глаза. И видит…
…Холодные серые волны Кожозера. Камни, сосны, низкие сплошные тучи. Медленно, в затылок друг другу, бредут по берегу монахи. Никон, одинокий, гордый, поджидает их. Знает, в игумны просить идут…
…Шумная, бранчливая, суетная Москва. Царь. Глаза поблескивают слезами умиления. Шепчет: "Истинно так, заступник народный, истинно так!" А Никон, гневный, с жаром говорит об обидах людишек, о жалобах их. Алексей Михайлович слушает внимательно, улыбается светло и открыто…