Эшелоны мохнатых туч двигались над панцирно-закованной степью. Ветер рвал последние листья с вербовников и тополевых левад, играл ими в затишных закоулках близ лимана, то поднимая с шелестящим лепетом вверх, то бросая на глинище.
Вот и долгожданная дамба - как бы парадные ворота станицы со стороны Краснодарского тракта. Проскочишь дамбу, низину, возьмешь пригорок, а там уже - улицы. В ноздрях - запах самоварного дымка, во рту - вкус пресных пышек, смазанных сметаной. Веселей запели шины, теплей стало спине и груди.
Несколько женщин, закутанных темными полушалками, оглядываясь и торопясь, жали камыш резаками - обломками некогда грозных казачьих клинков - и грузили снопы на тележки.
На глаз, без всякой оптики, легко определить: неспроста спешили бабочки управиться поскорей. Камыша в лиманах - сила, косить его не перекосить, а вот наложен штрафной запрет на это стихийное творение природы. Пусть все пропадет пропадом или сгорит от случайной искры, но каждая камышинка где-то весомо поставлена на учет, ей отведено место в "дебитно-кредитных" скрижалях, и вырубить ее оттуда так же трудно, как человеку библейских времен восстать против заповедей, переданных Моисею на горе Синай.
Среди женщин Петр с огорчением увидел горемычную вдову, ныне собственную тещу Матрену Кабакову. Лучше всего сделать вид, что не заметил, пусть она увязывает снопы на тележке, заканчивает свою дерзкую вылазку, а ему, зятьку, следует поднажать подошвой на педаль - увеличить скорость. И стоит ли считаться с тем, что Латышев схватился за ручки, едва "газик" козлом запрыгал по кочкам?
- Против остановки, вижу, возражаешь? А надо бы пожурить, - упрекнул Латышев.
- Сколько они его накосят! Одна капля из бездонного озера.
Латышев спрятал руки в наружные карманы пальто. Казалось, он сразу озяб, хотя высокий камыш, стеной стоявший с той и другой стороны, потушил ветер, и стало теплее.
- Так рассуждать нельзя.
- Зима подошла, - сжатым голосом ответил Петр.
- Зима не оправдание.
- Может быть, кому-то хату надо покрыть или коровник. Камыш зря пропадает, а у людей крыши не будет…
Латышев не без любопытства посмотрел па Петра из-под воротника:
- Понимаю тебя.
- Ты меня понимаешь, а я тебя нет. Объясни.
- Выступают на сцену личные мотивы. Одна из браконьерш - теща твоя!
- Разве? - Архипенко прокашлялся. - Я и не заметил. Больше за дорогой слежу. Наш козлик капризный, чуть что - брыкнет и перекинется.
За дамбой дорога еще около километра тянулась по низине, покрытой озерцами и небольшими кулигами камыша, потом некруто поднималась к окраине станицы. Только въехав на улицу, Петр возобновил разговор:
- Вот ты, Иван Сергеевич, назвал женщин браконьершами. Трудно с этим согласиться: тоже мне, браконьеры!
- Можно заменить другим, русским словом, смысл-то не изменится. Пусть будут нарушители.
- Дело не в слове.
- В чем же?
Латышев отвернул воротник, мускулы его усталого лица пришли в движение. Запульсировала жилка у виска. Он почувствовал протест и насторожился.
- Теща мне жаловалась, - ответил Петр, осторожно объезжая грузовик с размонтированным скатом, - зима подходит, а крыша худая. У нее, сам знаешь, дети. А я отмахнулся, потому что по горло занят: электродойка, транспортирующие устройства…
- После поговорим, - мягко остановил его Латышев, - ветер слова перехватывает. Еще ангину схватишь. Ежели не возражаешь, заедем ко мне. Ты же у меня еще ни разу не был.
- Не приглашал. А к начальству только по вызову ходят.
- Ладно издеваться, Петр. - Латышев все же был польщен. - Мы с тобой в одной упряжке. Вся и разница, что один в корень, другие - в пристяжку. Мне ведь у вас пришлось с фундамента начинать. Вернулся из армии гол как сокол. Помню, старший брат навестил, в Грузию ехал - пришлось шинель продать, чтобы принять его… А вот и моя землянка.
- Ну что же, поглядим твою землянку, - Петр притормозил машину возле окрашенного в синий цвет штакетного забора, за которым нежно белели стволики голых яблонь и слив.
- Заезжай во двор, - Латышев открыл ворота на хорошо смазанных петлях.
Баллоны проскрипели по гравийной подсыпке с ракушками, природном даре недалеких азовских пляжей, и Петр медленными шагами, не без удивления осматриваясь по сторонам, вошел в дом вслед за хозяином.
Все содержалось в чистоте, радовавшей моряцкий глаз гостя; и в то же время в душе накапливался какой-то шлак: уж больно назойливо, чуть ли не взахлеб выхвалялся хозяин своим достатком.
Вот он погладил ковер яркой расцветки, наброшенный на двухспальную кровать, и лицо его просветлело:
- Машинная работа, а с иранцами соперничает. Вот тебе и механизация. Не дышит, а жизнь украшает.
- Дом-то свой, что ли? - полюбопытствовал Петр, разглядывая филенки дверей и оконные переплеты.
- Что ты! Какой же дурак без нужды гроши гробит. Коммунальное имущество. Бывший кулацкий.
- Неплохой дом.
- Жить можно. Обещали продать по балансовой… Эй, жинка, где ты там?.. Цена дому теперь тысячи две, две с половиной максимум. Потому и сад развел, штакетник поставил вокруг усадьбы… Нам чаю! - приказал он жене, тихой женщине с грустными глазами, незаметно появившейся в комнате. Молча кивнув, она удалилась и вскоре вернулась с коричневым чайником и посудой на медном подносе.
- Поджидала тебя, Ваня. Похолодало. Думаю, озябнешь, согрела кипятку.
- Забота, - похвалился хозяин и тщательно расчесал свои волоски, давно потерявшие густоту. - Как говорится, взаимная семейная ответственность. Я за ней, она за мной. - Посмотрелся в настенное зеркало, потрогал макушку. - "Редеет облаков летучая гряда". И касторкой мажу, и сливочным маслом. Не помогает. Как после градобоя или суховея…
- Придется перепахать и просом пересеять, - пошутил Петр.
- Поживешь дольше со своей молодой женушкой, поглядим, какая на твоем массиве останется растительность.
- А у вас температура африканская. - Петр уклонился от надоевших разговоров вокруг его женитьбы. - Чем топите?
Хозяйка почему-то с опаской посмотрела на мужа и промолчала, хотя вопрос был обращен к ней.
- Угольком, - в голосе Латышева слышалась гордость. - Пришлось печи под антрацит переделывать, а то бы порвало. Лубяную костру не уважаю. Мусорно, горит, как порох, а результат - ноль.
- Можно, Иван, я пойду по хозяйству? - спросила жена. - У вас свои дела, а у меня свои.
Латышев разрешительно махнул рукой:
- Иди, ладно. Не умеешь ты сочетать свои интересы с интересами мужа. Наверняка у Петра иной распорядок в доме. Жена с образованием, самого тоже на флоте подковали. На любой лед толкни такую пару - не поскользнутся.
Жена ушла неслышными шагами. Латышев снял пиджак, сапоги, всунул ноги в мягкие кожаные чувяки и стал разливать чай:
- Продолжим беседу.
- Мозговой котелок вроде успел остыть. - Петр, не глядя на него, грел озябшие пальцы о фарфоровую крутобокую чашку. - Не знаю, с чего продолжать.
- Продолжай с камыша. - Латышев отхлебнул чай, улыбнулся. - Такая у нашего женатого брата забота. Взял жену-милашку, а в придачу целый синклит родичей. И теща среди них самая главная, можно сказать, с адмиральскими погонами…
Петру показался неуместным легкий тон, взятый Латышевым, и он, не отвечая на его улыбки, строго остановил его:
- Не надо так… Моя теща из рядового состава. С тремя детьми осталась. Простая женщина. Мужа отдала Родине. Сержантские дети, как тебе известно, туго подпоясаны, пышки у них на сухой сковородке.
Латышев с большим вниманием вгляделся в гостя и тоже посерьезнел. Силен парень. Глаза колючие, недоверчивые, шея - хоть под хорошее ярмо, любой буккер потянет. На коже следы меднистого загара, а стриженной под бокс голове будто на роду писано носить круглую матросскую шапочку. Видел Латышев матросов в бою под Таганрогом. Удивительные люди. Будто их на особых станах прокатывали, фрезами-кудесницами вытачивали. Не похожи матросы на все остальное человеческое племя. Запомнилась картина: залегли спешенные казаки под шквальным пулеметным огнем, головы не поднять; в сером небе рассыпалась ракета - на самом конце своего длинного и тонкого воздушного следа, похожего на удилище. Атака! Не стронуть с места, будто влитого в сугробную опоку, расслабленного тела. И вдруг: "Полундра!" Поднялся батальон морской пехоты. Красиво скинули овчинные ненавистные полушубки, каски долой, бескозырки из карманов… Темные бушлаты, ленты змеями. Не остановить, не испугать. Усыпали матросы иссиня-снежную равнину…
Вздохнул Латышев, насупился. Эх, далеки те денечки! Кто тогда о разнесчастном камыше думал, будь он трижды рыжий! А теперь все тащи в копилку. По винтику, по кирпичику, по рублику - все в республику. Слушал, как бывший морячина, рассказывая о семейных делах, винится: не помогал теще, закрутился на отстающей ферме. А Мария, жена, не настаивала, щадила молодого супруга.
- Не оправдывайся, Петя, - сердечно проговорил Латышев, - все мы такие, не ты один. Понимаю: приходила теща к тебе, намекала, а ты мимо ушей пропустил. Случается. Или не так я тебя понял?
- Не совсем точно. - Глаза Петра вонзились в лицо ссутулившегося над чашкой Латышева. - Что мне перед тобой оправдываться? Тоже мне, трибунал! Я хочу сказать, что обошелся я с ней как с тещей, а надо было увидеть человека.
- Верно. Ты должен был прислушаться. Для тебя она - мать твоей Маруси, а не какая-нибудь посторонняя теща из клубного водевиля.
Петр упрямо продолжал:
- Она просила меня вопрос о камыше поставить на правлении…