В кают-компании близость берега угадывалась по излишне раскрасневшимся лицам, повышенным голосам, по более вольным жестам. К тому же те, кто не сумели заранее проявить оперативность, приглашались к шкафчику в каюте старпома, где, вопреки корабельному сухому закону, ради такого случая разрешалось пропустить за здоровье командира серебряную чарку с надписью, выгравированной по пузатенькому боку:
"Ты меня веселишь, и я тебя не забываю".
На столе спиртного - ни-ни-ни, хоть пройди прожекторным лучом. Под столом… Хотя найдется ли крохобор и законник, охотник выискивать запретные плоды в такой торжественный день - день рождения командира!
Кают-компания, как и определено в уставе, являлась местом тесного общения офицеров, культурным центром воспитания
"в духе передовых идей советской военной науки, способствующей выработке единых взглядов на вопросы ведения морского боя, боевой и политической подготовки и организации службы".
Кроме высоких задач, определенных Корабельным уставом, в кают-компании по тому же уставу офицеры просто-напросто "принимали пищу".
Первым лицом в кают-компании был старший помощник. Без него не начинали трапезы, больше того, не имели права войти в кают-компанию. Его ожидали в салоне, где стоял бронзовый бюст адмирала Истомина, в штормовую погоду накрепко привязываемый пеньковыми канатами. Точно в положенное время старпом появлялся в салоне и, разрешив занимать места, проходил в кают-компанию первым. Старший помощник Савелий Самсонович Заботин слыл рьяным и честным служакой-морячиной, вперед не забегал, в хвосте не скулил, умел мудро посторониться, если нужно - пропустить. "Адмирала не дадут, а на каторгу сведут", - подшучивал добродушнейший Савелий Самсонович в ответ на укоры в мягкотелости. Под каторгой, как можно догадаться, он подразумевал не кандалы и тачку в свинцовых рудниках, а возможные и близкие, т у т о ш н и е служебные неприятности.
Увидев Черкашина чуть ли не в обнимку с командиром, Савелий Самсонович даже не крякнул, но знатоки могли догадаться о взрыве его чувств по усиленной пульсации височной жилки и по тому, как покраснело его сытое, не поддающееся загару лицо.
- Прошу, прошу, Павел Григорьевич, - приглашал Заботин, привставая с кожаного, наглухо принайтовленного пристенного диванчика. - Рядышком со мной приглашаю. Нет, нет, это место командира, видите - уже хвостик селедки обгрызанный. Что это вы за поясницу держитесь? Радикулит обострился? Мы им займемся, а пока приступайте. Ничего, пейте, я, как первенствующий, исполняю в данном случае роль Иисуса, превращаю воду в вино.
Теперь можно было включиться в общую тональность. Привычная с юности обстановка подняла настроение Черкашина. Слава богу, ни одной бабы, строгое мужское братство. Офицеры, инженеры и техники судостроительного завода - ведь "Истомин" не закончил еще государственных испытаний, - видимо, успели сблизиться при доводке корабля и теперь называли друг друга по именам, вспоминали какие-то курьезы, заразительно хохотали…
- Вон в том углу наши севастопольские строители, - объяснял Заботин. - Пригласили их не без злого умысла. Обмозговываем собственное строительство. Квартир-то у офицеров в основном чертма. Надо соображать, как выйти из положения. Татьяна Михайловна сейчас тесно связана с геркулесами стройки. Надоумила. Обсудили в салоне возле Истомина. Слушал нас, головой кивал. Теперь дело за конкретностью, Павел Григорьевич. Матросы с удовольствием отработают "святые часы". Материал привезем с Украины, из Керчи, да и тут пошуруем, в Инкермане. Такие бригадиры, как Хариохин, Чумаков, Расторгуев, Коломяка - видишь, сидят с артиллеристами, - уже вникли в наш стратегический план и, уверяю тебя, помогут лучше и скорей любого бобика из министерства.
Черкашин увидел здесь не только знаменитых бригадиров, он заметил главное, что никогда не минет опытного глаза: в кают-компании держалась атмосфера подлинной, а не наигранной дружбы. Офицерам весело, радостно служить, несмотря на требовательность Ступнина. Если командир не по душе, этого не скроешь, будут заискивать, вскакивать, теребить пуговицы кителей и крючки воротников, краснеть или бледнеть, хмуриться или сдержанно раздражаться… Военные отвечают перед трибуналом за вылетевшее неудачное слово, но мысли ему не подсудны. Можно глухо завидовать Ступнину, но соперничать с ним трудно.
- Страдаете от своей нудной хворобы? - Заботин наклонился к Черкашину, тесня его своим жарким сытым телом. - Радикулит надо лечить хреном. Только хреном.
- Сколько людей, столько советов. - Черкашин поежился. Из открытых иллюминаторов дымчатыми потоками стремился холодный воздух.
- Ничего не поделаете, - понимая беспокойство Черкашина, сказал старпом. - Прикажи задраить - снова откроют… Молодежь… Значит, надо достать хрену…
- Сколько?
- Не тонну же! Два корешка. На базар привозят. Почистить кочерыжки и - на терку. - Пальцы старпома сделали несколько трущих движений. - Потом в бутылку и залить чекушкой.
- Чекушкой?
- Ну да, чекушкой водки. Четвертушка. Два бывших мерзавчика. А к чему больше? Больше не надо. Зачем добро переводить?.. Только чекушку.
Заботин прочитал записку, подписанную Доценко и Воронцом. Они спрашивали, когда вручать имениннику подарки.
- Куда они торопятся к богу в рай! - старпом сунул записку в карман кителя и выразительно поиграл серебряной цепочкой часов. - Итак, залили чекушку, закупорили и поставили снадобье на три дня в тепло. Через три дня, когда настоится, возьмите пачку сухой горчицы, разотрите ее на этом составе и - в бутылку, взболтайте…
- Ну, очевидно, это снадобье надо пить? - Черкашин решил ускорить наглядное составление рецепта, так как Доценко недовольно и озабоченно совещался с замполитом.
- Вы на них не обращайте внимания. У них психология, а у меня биология. Подарки не убегут с корабля, сами понимаете. Пусть молодежь покрепче похарчится. Заметили - пирожки понесли, назревает еще кулебяка…
Вестовые ловко скользили у столов. Помощник кока, розовощекий плясун, всегдашний участник вечеров самодеятельности, поторапливал вестовых.
- Внутрь ни в коем случае! - продолжал Заботин. - Адская смесь. Дай нильскому крокодилу - сдохнет… Только растирать! Три ночи подряд растирать это самое место. У вас же есть кому растирать?
- Неужели три ночи подряд? - Черкашин уклонился от прямого ответа, боясь, что невинный разговор перейдет на более болезненную для него тему.
- Только подряд! Цикл! - указательный палец взлетел вверх. - На ночь растереться, завязать теплым. Попросите у жены старый шерстяной платок. Хотите, я подарю? Есть у меня такой платок, купил когда-то случайно у грузинки, в Дарьяльском ущелье. И как рукой волшебника - все снимет! У нас, моряков, да еще у летчиков эта болезнь как присяга. В молодости еще ничего, выкаблучиваешься, а как перевалило за… за… И благодаря такому несложному лечению, благодаря хрену, чекушке, сарептской горчице и жениному шерстяному платку болезнь изгоняется. Болезнь уходит, а человек остается…
- Попробую обязательно, - пообещал Черкашин, довольный тем, что изложение рецепта пришло к концу.
Повинуясь сигналу первенствующего, прекратился стук ножей и вилок. Сразу иссяк рокочущий поток оживленного говора.
Заботин поднялся, оправил китель, по привычке прощупал крючки воротника и, как на клавишах, проиграл пальцами по сияющим пуговицам.
- Товарищи! У нас - новорожденный. Ему исполнилось сегодня сорок два. Забудем о столь почтенном возрасте, хотя ни одного дня, месяца и года виновник торжества не потратил даром, а только с наибольшей пользой для нашего флота, и поздравим с этой знаменательной датой нашего дорогого Михаила Васильевича!..
Как ни старался Савелий Самсонович скрыть за полушутливой речью свои чувства, это ему не удалось. Под громкие аплодисменты он обнял своего старого друга.
У входа в кают-компанию что-то готовилось. Сидевший с Михаилом Васильевичем инженер-турбинист пробрался к группе рабочих и моряков, принесших какой-то объемистый подарок, пока скрытый под парусиновым чехлом.
- Сейчас слово кораблестроителям и экипажу, - объявил Доценко.
- Нет, нет, - пухлая рука Заботина остановила двинувшуюся было вперед делегацию. - Пусть они побудут с нами, а я с разрешения общества позволю себе выразить чувства накаляканными мною стихами…
Смущенно пошмыгивая носом, Заботин полез в карман, достал листок бумаги, развернул его и, подальше отставив от себя по причине дальнозоркости, принялся читать:
Когда нас море Черное качало
В Крыму, у Ялты, в год сороковой,
То было дружбы первое начало
В канун годины грозной, роковой.С тех пор прошли мы - вместе, в одиночку -
Сто тысяч миль под громом и огнем,
Пока что смерть давала нам отсрочку,
Спасибо ей, старухе, и на том.А может, все иначе с нами было,
И среди моря темного крови,
Старуха-смерть пред дружбой отступила,
Как некогда пред силою любви.
Ступнин не мог не поддаться доброму и волнующему чувству, наблюдая за человеком, с которым ему бок с бок пришлось провести всю войну. Да, только в сороковом, отдыхая в Ялте, он ближе познакомился с Савелием Самсоновичем. Беззаботные, молодые и дружные, они загорали на солнце, плавали, снимались у армянской церкви и возле львов алупкинского дворца, дегустировали вина в прохладных подвалах гостеприимной Массандры. А через год - война.
"Душа ты человек, - тепло думал Ступнин, - а иногда приходится пошуметь на тебя, заботливейшего старпома Заботина, притопнуть ногой. Зато ты ни разу не вспыхнул, не затаил обиды".
Савелий Самсонович читал уже наизусть: