В Черкашине заговорило оскорбленное мужское самолюбие:
- Он играл тобой! Подло играл! И ты заставляла его притворяться.
- Ты не прав! Не суди по себе о других, - резко ответила Ирина.
Черкашин встал, сжал руки и, чувствуя, как онемели суставы пальцев, раздельно проговорил:
- Я не мог делиться и хитрить. Ты мне поставила условие: бросить семью. Если бы не ты, я сейчас шел бы на крейсере под Государственным флагом, меня встречали бы салютом, как Ступнина…
- Не хитри с самим собой, Павел, - так же безжалостно сказала Ирина. - Бог мой! Я отняла у тебя крейсер! Крейсерами награждаются только праведники или закоренелые холостяки? Тебя угнетает связь со мной? Давай разойдемся, Павел. Я могу ради тебя принести любую жертву.
- Нет! Не можешь! Ради того ты могла бы, ради меня - нет! Расписываешь передо мной какого-то старого подлеца…
Глаза Ирины зажглись неприкрытой ненавистью и презрением:
- Ты безобразен в гневе. Не смей его оскорблять. Ты еще всего не знаешь… Ты не дослушал. Может быть, ты изменишь свое мнение и возьмешь свои слова обратно.
- Никогда!
- Так знай. Он, и только он, не обходил нашу зачумленную семью. А ты вытащил старые анкеты. Подумаешь, ему из-за меня не дают крейсер! Такие, как ты, ради своей выгоды отрекаются от родителей, не только от друзей… - Ирина спохватилась, бросилась к нему, опустилась перед ним на ковер. - Я устала, Павел. Пойми. Смертельно устала. Не думай, что мне легко носить этот груз…
Черкашин оттолкнул ее и выскочил на балкон. В комнату ворвался ветер. Из камина метнулось пламя. Ирина прикурила от головешки, ощутив сладкий дымок кипариса. Раздувая ноздри, сделала несколько глубоких затяжек. Снаружи щелкнул ключ. Она приблизилась к двери, прислонилась лбом к стеклу.
- Возвращайся… или пусти меня!
Он не отвечал. Тогда Ирина наотмашь ударила кулаком по стеклу. Осколки со звоном брызнули на пол. Черкашин вбежал в комнату и крикнул ей что-то злое, оскорбительное.
Ирина обернула руку салфеткой:
- Садись. Не кричи. Ты же боишься сплетен. Прикрой дверь. Тебе тяжело? Возможно. Мне не легче… Страшно так жить, Павел. - Она пригладила его волосы. - Страшно жить, вечно чего-то бояться. Чувствовать себя без вины виноватой. Тебе, вероятно, трудно понять меня не по этим бумажкам, а по-человечески. Признаюсь, меня в конце концов научили жить по холодному расчету, не доверять сердцу, педантично контролировать свои чувства. Скажу больше. Мне пришлось утаить при отъезде в Севастополь, кто и что мой отец. В противном случае мне, русскому человеку, запретили бы въезд в этот город, работать в нем, приносить пользу.
В ее словах нельзя было заподозрить притворства. Черкашин не мог прийти к какому-нибудь решению, не мог всего осмыслить. В его голове был хаос.
Ирина развернула салфетку:
- Небольшие порезы. Буду хвалиться, что и в меня Запад всадил столько-то осколков. Раз, два, три, четыре…
- Перестань…
- Я хочу закончить свою исповедь.
- Не надо.
- Нет, надо. Теперь для меня.
- Ты жестокая.
- Ты тоже не мягкий… Ты трудный человек. Тебе зря кажется, что ты такой яблочный пирожок с поверхностным пригаром. - Ирина опустилась на ковер, скрестив по-восточному ноги. - В своих письмах к тебе я упоминала о моей первой любви. Помнишь, буква "К"? - Она погладила яркий ворс ковра. - Я его изредка встречала. Он, безусловно, постарел. Естественно. Говорил мне, что моя любовь делала его гордым и молодым…
Часы с латунным маятником отбили три удара.
- А где твой отец?
- В Москве… - после паузы ответила Ирина.
- Почему же ты не познакомила меня с ним?
- Ты с ним знаком… И ты ему понравился…
- Не издевайся надо мной.
- Я познакомила. По его просьбе.
- Кто же он?
Ирина указала на браслет.
- Понимаешь теперь, почему я не представила тебе его? Следовало ли волновать тебя, любимого мною человека?.. Ты хотел знать всю правду обо мне. Узнал ее. Ну тебе стало легче? Я щадила тебя, Павел. А как теперь поступить, пока не знаю. Если позволишь, я обдумаю. Разрушать из-за меня свою карьеру, может быть, и в самом деле нелепо, - Ирина приложила к своим губам его руку. - Одно имей в виду: ты можешь поступить со мной как тебе угодно… как лучше для тебя… Только о принятом тобой решении предупреди меня заранее. Обещаешь?
XV
"Что же теперь делать? Как поступить?" - мучительно соображал Черкашин, преувеличивая размеры грозившей ему опасности. Доложить? Но пока она не является его официальной женой. Зачем он должен заполнять анкеты? Но его, Черкашина, имя сейчас у всех на языке. Попадешь в разряд нечистых, попробуй потом отмойся. Поделиться с кем-нибудь из друзей, посоветоваться? По совести говоря, и друзей-то настоящих не осталось: Как-то сами собой отпали, отдалились. Говорят, с кем-то стал груб, с кем-то заносчив. Пренебрегает теми, кто отстал от него на служебной лестнице, тянется к адмиралам… Кто же самый близкий, кто поймет? Кто знает все, что знает он? Самым близким человеком оставалась Ирина.
Он жил в ее комнатке, в общей квартире. Сюда провели телефон. Сама по себе эта крохотная комнатушка с тахтой вместо кровати оскорбляла Черкашина, привыкшего к другим масштабам. Обстановка давила его, глумилась над ним. Стены оклеены ядовитыми по цвету обоями. В коридоре висят чьи-то старые велосипеды и корыта. Сама Ирина презирала домашние обязанности И либо "чистила перышки", либо отсыпалась напропалую. К тому же еще эта глупейшая привычка окружать себя ненужными вещами, всяким старьем, вызывающим в нем глухое раздражение. Стол. Казалось бы, накрой его чистой скатертью, поставь цветы - и хватит… Но нет, зачем же, скажем, на мохнатом коне Богдан Хмельницкий, подняв гетманскую булаву, зачем красуются захватанные пальцами, бог весть когда вырезанные из слоновой кости "Амур и Психея". Отвращение вызывает дракон Чинь-фу с выпученными глазами и шелестящим хвостом, тем более, что сама же Ирина уверяет, будто этот змеевидный дракон, сделанный из корня вишни, приносит, по китайским поверьям, в дом несчастья.
Безделушки, кочевавшие вместе с Ириной, громоздились между книгами, на столиках и тумбочках. Вазочки французского фарфора, датские псы, статуэтки и блюдечки, склеенные синдетиконом… Вот бронзовые часы времен Директории. Редчайшие, как уверяет Ирина. Видите ли, вместо маятника-дельфина подвешен донской казак с пикой. Ирина скупала бисерные вышивки, фарфор и старинное стекло.
В дополнение ко всему бисерные вышивки, великолепные собиратели пыли, и еще какая-то посуда, ни притрагиваться к ней нельзя, ни пускать в дело.
Иногда хотелось взять палку и переколотить всю эту антикварную рухлядь, а потом веником-голиком вымести мусор к чертовой бабушке. Неужели это - мир новых ощущений, привороживший его?
В таком настроении, вскоре по возвращении с Южного берега, лежал Черкашин на тахте. Он закончил праведные дневные труды в штабе и ел сочинский чернослив. Жена у окна починяла бисерную вышивку, нанизывала горошинки на нитку. У Черкашина поламывало поясницу: приближался приступ радикулита, посещавшего его не столько при простуде, сколько в связи с нервными перегрузками.
Часы времен Директории тикали, напоминая постукивание вязальными спицами, равнодушно покачивался донской казак с пикой. Запыленный боярский графин стоял на подоконнике, рядом с хилым растением, похожим на чеснок. Ирина называла его папирусом. Там же тарелка с ломтиками потерявшей янтарный цвет семги, масленка из бакелита, стеклянная банка со сметаной, подернутой плесенью, и кастрюля с вчерашним супом, с забытым в ней алюминиевым половником.
Зазвонил телефон. Густой голос Ступнина приглашал приехать в гости, на корабль. Оказывается, сегодня день рождения Михаила - стукнуло ни много ни мало, а крепких сорок два. Еще по звездочке на погоны добавили.
Чем-то почти забытым и свежим повеяло на закисшего Черкашина. Крейсер, рейд, веселая корабельная офицерня, прибауточки и шуточки.
- Буду, Михаил. Спасибо, дружище.
Ирина обернулась:
- Где это ты будешь? Какого нашел дружища?
- Ступнин. День рождения… - Черкашин уже одевался, сонную одурь будто рукой сняло.
- И я с тобой.
- Нельзя. Корабль же…
- А если я тоже уйду?
- Пожалуйста, - весело согласился Черкашин. - Найди-ка мне чистый платок, Ирина. Ей-богу, в этом хаосе никак не разобраться.
- Хаосе? - Ирина помогла ему собраться и больше не проронила ни слова.
Глухое раздражение, закипавшее в Черкашине, быстро рассеялось, когда катер, присланный Ступниным, игриво понесся по волнам, и вскоре заветные дудки, молодя кровь, выпустили трель "Захождения" с борта "Истомина".
"Вот это дело, - радостно думал Черкашин, - и далеко от времен разнесчастной Директории". Он птицей взлетел по трапу, забыв на этот миг о своем радикулите.
- Поздравляю от души. Извини, без подарка, Михаил, - пожимая руку Ступнину, говорил Черкашин самым приятнейшим голосом. - Подарок за мной. Хотел тебе захватить "Амура и Психею", но вовремя вспомнил, что у Психеи непропорционально развиты ноги… Длина ног, как ты знаешь, должна равняться длине туловища…
- Ах, брось ты травить, Пашка. - Ступнин полуобнял боевого друга, обрадованный его настроением и довольный тем, что пригласил его, оторвав от мрачных дум. - Пойдем в кают-компанию… Старьем мы становимся, Павел. Давно ли курсантили в Ленинграде, и вот… пошло наступление на пятый десяток.