- Да, да… Верно, верно, - зашептала Катюша. - А папа говорит мне: "Вот увидишь, дочка, вернется к своему делу Татьяна Михайловна. Строительство как магнит". Мы будем здесь рядом. Я сейчас всего-навсего табельщица. Бываю на стройках. Ругаюсь иногда отчаянно… Строительного рабочего не всегда легко приучить к дисциплине. Но народ они хороший, трудовой…
Татьяне Михайловне вспомнилось: как-то на улице она увидела партию рабочих, осматривавших разрушенный жилой дом. Она спросила басовито окающего десятника, как предполагают они поступить с домом.
Десятник насмешливо обласкал ее бесоватыми глазами:
- Пошуруем да всю изгарь на лопату.
- Коробка может сгодиться?
- Коробку из-под пудры и ту небось, милая, кидают в мусор. А нам рекомендуешь тетешкаться с эдакой оковиной? Иди-ка, гражданочка, по своим делам, а нам дай памяти в своих разобраться.
Теперь эти дела станут и ее делами.
Дома Татьяна Михайловна встретила мужа, грустно вышагивающего из угла в угол. Младший сын Максимка, перемазавшись углем, заканчивал на недавно побеленной стене рисунок пятитрубного корабля с бесчисленным количеством иллюминаторов и пушек.
- Удачно? - спросил Михаил Васильевич.
- Да. Можешь поздравить…
- От всей души…
- Что же ты, не видишь? Максимка стену испортил!
- А не все ли равно, Танечка! Теперь все в твоих могучих руках. Подошлешь маляров, мигом отработают… Отвлекся, не уследил… Как тебя принимали?
Рассказывая все, без утайки, и хорошее и дурное, как было принято в их взаимоотношениях, она упомянула и об Ирине Григорьевне.
- Послушай, да ведь это она "светлая любовь" нашего Черкашина.
- Разве?
- Ты помрачнела, Танюша?
- Задумалась. Что это за тип - так называемая опасная женщина? Если Ирина Григорьевна похожа на нее, то… мне трудно понять, чем же привлекают мужчину такие, как она? Во имя чего муж, отец семейства бросает семью?
Прогулка закончилась для Бориса приятной неожиданностью - он увидел Ирину. И где? В Севастополе! Вот так случай!
- Ирина Григорьевна? Вы? - Ганецкий бросился к ней.
Она отступила на шаг, натянула перчатки и, не поворачивая головы, осмотрелась. Во дворе строительного участка по-прежнему перебранивались бетонщики. Со скрежетом буксовала машина с железобетонными плитами. Молодой шофер-сквернослов лихо прокатывался по деятелям, паскудно следившим за подъездными путями.
- Нет, нет, - строго предупредила Ирина, - мы с вами здесь не знакомы. - И добавила снисходительно: - Севастополь не Ленинград…
- Разрешите проводить вас? У меня такие потрясающие новости, Ирина Григорьевна.
Она нахмурилась и ледяным, чужим голосом сказала:
- Не безумствуйте. Ведь невдалеке ваша молодая супруга, а вы…
- Вы знаете? - Борис сразу погас и беспомощно опустил руки.
- О ваших успехах тараторят все кумушки. До свидания.
- Разрешите… Разрешите мне навестить вас?..
Проходя мимо и обдав его запахом острых духов, она сказала, не поднимая ресниц:
- Не выношу, когда это превращается в привычку. Когда начинаются упреки, ревность…
- Нет, вы не должны так поступать, - догоняя ее, прошептал Борис, - я мечтаю о вас, Ирина. Та ночь наполнила меня…
- Глупо, Борис, глупо. Оставьте для провинциалок… Возвращайтесь… Нас могут заметить. Мне это не нужно. Идите. Или я вас возненавижу…
Борис подчинился, отстал. В нем боролись противоречивые чувства. "Так тебе и надо, мальчишка, мелкий слюнтяй. А она? Подожди, я тебе припомню".
И неожиданно именно эта женщина остро напомнила о его потерянной свободе.
Наступил день отъезда. От вокзала не увидишь моря. Зато его слышно. Беснуется "моряк". Холмы Корабелки кажутся фортами неприступной твердыни.
Ганецким владели смутные чувства растерянности и злости. Все совершается помимо его воли. Он спустился в среду примитивных людей. Они окружили его на прощание. "Иван, принес то, что полагается?" - "Курсант рванет с нами, а как же". - "Какая там закуска, снимай капсюль". Даже Тома явилась. Ну этой-то что нужно?
Возле Галочки ее друзья из спорткружка в распахнутых куртках, похожих на бушлаты. Видны динамовские майки. И это зимой? И ими они горды. Они наперебой стараются услужить Галочке, которая, ничего не скажешь, умеет держаться, откуда что взялось?
- Береги себя, - Катюша шепчет шаблонные слова, сама не понимая, как они мучительно раздражают ее мужа.
Скорее бы, скорей! Наконец-то. Пыхтит паровоз… Стучит тележка с почтой. Почему-то пассажиры спешат, толкаются, нервничают, по привычке ожидая на железнодорожном транспорте всяких неприятностей.
- Прощай, Катя, - Борис целует ее губы, щеки, а потом глаза, и на миг его сердце замирает. Он вскакивает на уплывающую подножку и машет, машет рукой, пока последний раз не сверкнет вода бухты. Поезд шел на Бахчисарай и дальше.
X
Посередине комнаты горела электрическая печка. Круглое рефлекторное пятно струилось кровавыми тонами. Глухо шумело море. Если посмотреть на бухту, даже через мутные, запотевшие стекла можно увидеть синий огонек на мачте дежурного гвардейского крейсера.
Оттуда вот-вот должен явиться Доценко, назначенный на "Истомин", легкий крейсер, достраивающийся в одном из портов. Туда должен сегодня уйти Ступнин на эскадренном миноносце Белебея. Ступнин крепко спал, лицом в подушку, подложив под грудь кисти рук. Одеяло сползло. Безрукавка обнажала крепкие плечевые бицепсы боксера, еще сохранившие на эластичной коже следы летнего загара. Стриженый энергичный затылок. Да, не только подбородок свидетельствует о твердости характера. Вот такие затылки тоже отличают волевых командиров. Внешность командиров вырабатывает и как бы отливает вагранка строевой службы, постоянная выправка, необходимость всегда быть подтянутым, собранным перед глазами подчиненных. Помнит Татьяна Михайловна, дежурившая возле будильника с Мицкевичем в руках, как постепенно превращался паренек Мишка в известного Михаила Васильевича, в прославленного Ступнина, хотя в его просоленный китель не ввинчивали геройских пятиконечных знаков и на погоны не слишком часто прилетала очередная звездочка.
С вечера наладил косо захлестывающий дождь - предвестник континентального ветра, и в устье бухты предупреждающе завывал ревун, привычный и непугающий звук. Ревун помогал мореплавателям, был их надежным другом.
Кто-то уверяет, что жены моряков примирились со своей судьбой. Они якобы привыкли провожать мужей в дальние морские походы. Не верьте! Не принижайте женщин, безропотных и самоотверженных жен моряков. Тяжело им. Немало тревожных, бессонных ночей проводят они, вслушиваясь в завывание бури, вчитываясь каждое утро в строки газет, вылавливая в них признаки ухудшения международного климата. Если поднимаются якоря перед походом в дальние края, а в каком-то уголке беспокойного шара возникает возня, печаль прежде всего набегает на чело безвестных патриоток-морячек. Пусть представит себя любая женщина суши в положении жены или матери человека, нырнувшего в стальной скорлупе субмарины в пучину океана не на день или два, а на длинный ряд недель или месяцев.
И все же беспощадно притягивает море. Нет к нему равнодушия. Полны очарования кочевые просторы. Не могу и я променять на самые яркие сухопутные радости суровое общение с водяной стихией. Никогда не забыть мне высоких валов Атлантики и Бискайи, фиолетовых вод Средиземного моря, теснин Гибралтара, белых скал Дувра, романтики Эгейского архипелага, откуда Гомер вел к Трое галеры Одиссея и Париса; не забыть загадочных скал Дарданелл и Индокитая, Японского и Южно-Китайского морей, теплых течений Мексиканского залива и кокосовых берегов Тихого океана.
Поймем мы и жену морячины Ступнина, так же как и великого поэта, извлекшего из лиры своей трепетные созвучия, посвященные морю:
Все снасти сорваны, шум волн и блеск из туч,
Тревожные свистки, зловещий хрип насосов.
Последний вырвался канат из рук матросов;
Заходит солнце, с ним надежды слабый луч.
Завыл победно вихрь, и черный гений смерти,
Как воин, что на штурм разбитых стен идет,
Направил к кораблю свой шаг по кручам вод,
Нагромоздившихся из мутной крутоверти.
Татьяна Михайловна читала вслух. Ступнин проснулся, перевернулся на спину.
Кто полумертв лежит, кто руки заломил,
Кто, чуя смерть, друзей целует на прощанье,
Кто молится творцу, чтоб смерть он отвратил…
Ступнин весело продолжил:
Один из путников сидит, храня молчанье,
И думает: "Блажен, кто выбился из сил,
Иль дружбою богат, иль верит в состоянье".
- Михаил! - Татьяна Михайловна захлопнула книгу. - Проснулся! Я, вероятно, разбудила?
- О нет! Он подкупил меня слезами умиленья! - Ступнин вскочил, поднял жену на руки. - Так много красоты дарит мне край чужой! Зачем же день и ночь вздыхаю я по той, которую любил в дни молодости милой?
Как и всегда, выпита наспех чашка турецкого кофе, затем нарочито небрежное, шутливое прощание с детьми, с матерью и - быстро вниз. "Прощание продолжалось всего три минуты, - мысленно установил Ступнин, - не избалованы наши семьи. Встреча накоротке. Разлуки длинные, как мили".
Мокрый асфальт, темные дома и голые черные деревья. Ступнина ждал Доценко. Темно-каштановые усы подчеркивали гвардейскую внешность парторга.
- Я очень доволен, Доценко, что вас отпустили гвардейцы, - сказал Ступнин, уже сидя в машине, - только прошу вас, не заставляйте истоминцев отращивать усы.
- Есть, товарищ капитан второго ранга! - Удивительно белые зубы Доценко блеснули.