Записка заставляла вдумываться в каждую фразу, даже в отдельные слова. Такие творения искусных чаровниц следует разбирать, как шифровки.
"…После разлуки с К…, которого я любила, мне стали безразличны все мужчины", - писала она.
"Кто же такой К., с этим многоточием и нервно добавленной запятой? - размышлял Черкашин, насупив брови и почесывая у висков. - На кой ляд мне ее К.? Зачем мне ее предыстории? Может быть, она хочет подчеркнуть свою примерную влюбчивость или предупредить, что она не девушка? Важно ли это? А дальше…"
Черкашин самодовольно улыбнулся и несколько раз перечитал взволновавшие его фразы:
"Ну, а теперь я много думаю о вас. Я не знаю, люблю ли вас, но что-то похожее на это чувство растет во мне".
Вторая часть записки заставляла насторожиться и поежиться, словно под чьим-то пристальным взглядом. Человек не просто, как говорится, констатировал, не только объяснялся в любви, но и требовательно ждал точного ответа, без уверток и недомолвок.
"Я знаю, что это очень плохо… Ведь ничего подобного вы мне сказать не можете. Куда может завести меня это чувство? И, несмотря на то, что я вас все же так мало знаю, я испытываю к вам доверие. Иначе вы никогда бы не читали этих строк…
Скажите, что мне делать? Как выйти из зачарованного круга, который сжимает меня все сильней?"
Рядом с датой стояло:
"12 часов ночи".
Черкашин самодовольно соображал: "Она писала ночью. Какие грезы приходили к ней? Кто возбуждал ее и водил ее рукой? Нет, жив, жив еще курилка! Она не подписалась, но в постскриптуме добавила:
"Я верю, ни одна душа не узнает об этом письме".
- Да-а-а, - вслух протянул Черкашин, - ни одна душа не узнает? В нашем-то городишке? Сама подослала с письмом какого-то малого. Он уже наверняка чешет языком по всем забегаловкам.
За переборками каюты волны вяло лизали броневые борта. Там темнейшая ночь. И на душе не весьма светло. Долго не удавалось заснуть. И виновником бессонницы был не только черный кофе с лимоном, услужливо приготовленный коком, грузином из Самтредиа, обожавшим Черкашина за "Сулико".
"И кто же, все-таки, этот таинственный К.? На кой бес она о нем информирует? Может быть, придется, как говорится, переваливать через его труп? Дудки! Странные существа женщины. Растревожат, раздразнят, думай, что хочешь! Нельзя ли попроще? Так нет. Начинаются антимонии разные, психологии, раскрытие души, тревоги сердца. Раз уж был некто К., что тут выламываться? Плюнуть на нее? Порвать знакомство? Неприлично, да и заманчивая она, бестия. Как налим. Налитая… Афродита? Это что же, богиня или просто гречанка?"
И ни на один миг ему не пришли мысли о семье, о жене, о детях. Заслонила мраморная богиня все действительно живое, надежное, но пресно привычное.
VI
Никто, пожалуй, ревнивей Аннушки не следил теперь за бухтой. С высоты стройки, как с наблюдательного пункта, а после работы - прямо на Графскую. Сюда приставало начальство. Не прозевать бы темно-вишневый катер и приметного черноглазого адмирала. А иначе как к нему проберешься? Возле штаба матросы в бушлатах с винтовками. Только шагнешь к крылечку с колоннами, вежливо: "Гражданочка, не сюда".
Подозрительно приглядывался к своей симпатичной супруге Иван Хариохин. "Неужто отыскала и она какого-нибудь отпрыска морской славы на одной из водоплавающих единиц?"
- Прошу тебя, Ванечка, если уважаешь меня, не задавай мне до поры до времени наводящих вопросов. Чести своей не уроню и любопытство твое в свое время удовлетворю.
- А я што… А я ничего… - обескураженно бормотал прославленный строитель.
Все же Аннушка прозевала. Проскользнул адмирал в особняк с колоннами. Заняли свои места корабли. Живописней стало на рейде. Прикрыли стальные громады неуютные желто-снеговые потеки и окалины Северной стороны.
- Ах, едят их мухи с комарами, это начальство! Неуловимые! Как дым из трубы, - Аннушка оснастила свою речь вескими добавками из лексикона драгоценного супруга.
В тот момент, когда Аннушка продумывала дальнейший план действий, на улице появился известный своей непримиримостью комендант. Не шел, а шествовал полковник Бабушкин. Грудь - вперед, руки в перчатках - назад, на хлястик черной шинели с невиданно сверкающими пуговицами; ослепительные башмаки.
Комендант для удобства обзора шагал по середине улицы, и на его краснощеком лице намертво заморозилось только одно-разъединственное выражение, похожее на параграф устава. Его замечали задолго до появления. Матросский "узун-кулак" - длинное ухо - мгновенно проносил условную весть: "Покрышкин в воздухе". Нужно было обладать особым нюхом, чтобы при таких обстоятельствах обнаружить самому и наказать нарушителей соответствующих параграфов инструкций.
- Эй ты, милый человек! - окликнула его разбитная бабенка, еще не приученная обстоятельствами бытия бояться или заискивать перед кем бы то ни было. - Не спеши, могу попросить слова?
Надо по справедливости отметить демократизм коменданта. Он выслушал Аннушку не перебивая, хотя и сохранял на своем начальственно-строгом лице полную невозмутимость.
- Рекомендую справиться в штабе, - ответил он, козырнув, - не уполномочен разыскивать адмиралов.
Аннушка не позволила ему так легко от себя отделаться, придержала его за борт черной шинели с ясными якорными пуговицами и запальчиво отрезала, на всякий случай повысив голос:
- Нет, подожди, полковник. Я человек рабочий, и у меня делов не меньше твоего. Мне все же адмирал нужен, а не твой красный затылок!
- Я же ответил, - комендант натянул перчатки, приосанился, - не мои функции…
Барказы выбрасывали на улицы истомленную в разлуке с берегом кипучую флотскую молодежь. Сейчас требовался усиленный надзор, а тут неожиданная задержка. Орлиные глаза коменданта уже заметили раскрасневшиеся, отнюдь не от пониженной температуры воздуха, лица матросов, позорно сгрудившихся у киоска с сакраментальной надписью "Пиво - воды"; а вон те два морячка - не слишком ли вольно откинули на затылок свои бескозырки?.. Опять старшина Кирилл Фигурнов с тральщика шествует чуть ли не в обнимку со своим земляком, котельным машинистом Карпухиным. У обоих отменные физиономии каторжников.
Комендант заложил руки за спину, выпрямился так, что его тучнеющая фигура обрела строевую осанку, и двинулся вперед.
- От народа бегишь? - возмущенная Аннушка преградила ему дорогу. - Ты исполни просьбу, а там хоть становись в очередь за трикотажем, мне нет дела…
Неизвестно, чем окончилась бы непредвиденная задержка грозного коменданта. По-всякому можно гадать. Разгневанный невежеством окружающей среды, полковник Бабушкин сумел бы крупно постоять за себя, не появись в этот критический момент приметная машина члена Военного совета.
- Бабушкин! Не требуется ли подмога? - Михайлов открыл дверцу.
Аннушка глазам своим не поверила, увидев близко возле себя того самого человека, который ей был нужен до зарезу.
Расторопный до приторности адъютант с лейтенантскими погонами на узких плечах, мгновенно разведавший обстановку и отлично изучивший характер своего начальника, предпочел точно доложить обстоятельства.
У женщины было то накаленное состояние, когда лучше разобраться, чем проехать мимо. Адмиралу не нужно было долго разъяснять или убеждать его. Недавно в каком-то областном городе просительница, отчаявшись пробиться сквозь рогатки помощников и подхалимов, дождалась машины секретаря обкома, выскочила на мостовую и… пришлось визжать тормозам и дымить баллонам, намертво прижатым к шершавому асфальту. Вручила-таки письмо в собственные руки секретаря, добилась правды.
- Здравствуйте, гражданочка, - весело приветствовал опешившую каменщицу басок адмирала, - разрешите познакомиться…
- Хариохина, - ответила Аннушка, заробевшая от неожиданной ласки и бархатистых глаз представительного мужчины.
- Хариохина? Слышал, слышал такую фамилию. Весьма рад…
- Мне бы с вами поговорить. - Аннушка красноречиво оглядела нависшую над ними толпу зевак.
- Понятно. Если время терпит, завтра прошу ко мне. Вот туда, - адмирал указал на колоннадное здание с балкончиками и лепниной, то самое, куда, казалось, раз и навсегда был заказан вход простому гражданскому населению.
- Установим время, - продолжал адмирал. - Если сумеете, в двадцать один час. В девять вечера. Устраивает?
Аннушка что-то невнятное выдохнула в ответ и крепко пожала сильную руку молодого адмирала.
Во второй половине следующего дня член Военного совета (не обессудьте его) вплотную занимался единственным вопросом - жильем. Просили, требовали, жаловались и офицеры, и сверхсрочники, и моряки-пенсионеры, да и гражданские лица, обращавшиеся к нему как к депутату. Голова трещала от этого, казалось, неизбывного горя-горького. В войну терпели, на то и война. Обживали руины, катакомбы, рыли даже пещеры в обрывах. Терпели. Началась стройка - взгомонились. Новые дома, как внезапно раскрывшиеся цветы, приманили на свои запахи трудолюбивую пчелиную братию.
Кое-кто из руководителей пытался громить "нездоровые настроения", стучать в грудь, выкрикивая слова о патриотизме, о бескорыстной любви к родному городу, к славному флоту. Михайлов утихомиривал ультрапатриотов, советовал им уступить свои квартиры несознательным, раз уж такое дело, и уже из пещер и развалок шуметь о бескорыстии. Куда там, усовестишь их! Сразу хватаются за политические книги и оттуда вытаскивают устраивающие их понятия о разных способностях и разных потребностях…