Было о чем призадуматься морякам. И все же сошлись они на одном. Как бы то ни было, как бы ни шагала проворная техника, в какие бы дебри ни проникал пытливый человеческий ум, главное все же в человеке. Как он будет себя вести в новых условиях? Как применится и освоит новые открытия? Какую камуфлирующую ткань выработает на своей хитрой шкуре и какие иммунизирующие шарики появятся в его гибчайшем организме? Матрос и офицер останутся на посту, никто их оттуда не сменит, пока лежит среди айсбергов пресловутой холодной войны недружелюбие, подозрительность и коварство. Людей надо учить, воспитывать, готовить к любым испытаниям, выковывать их волю, тренировать мускулы, способность к пониманию дисциплины и коллективному действию. Не все еще обстояло благополучно. Немало показного и отжившего мешало, звенело позолоченными кандалами на пути к совершенствованию.
- Бахвалиться не будем, фасонить - того меньше, - сказал Михайлов, - кортик у бедра и золото на фуражке еще не решают успеха дела. Нужны настоящие моряки. - Михайлов потер переносицу и поглядел на Ступнина из-под руки. - Может быть, именно поэтому у меня есть к тебе один деликатный вопрос. Как флотский народ расценивает Черкашина? В Центральном Комитете, принимая решение о назначении того или иного начальника, обычно спрашивают: "А как к нему относится народ?" Так вот, как относится народ к Черкашину?
- Плохо относится, - убежденно ответил Ступнин. - Почему?
- Потому что он сам плохо относится к народу.
- Да… Понятно! - Михайлов задумался. - Оказывается, для человека маловато внешней импозантности и застольного тенорка. Нам, Михаил Васильевич, нельзя посылать к матросам среднюю, удобообтекаемую фигуру. Время не то…
- Разрешите идти, товарищ адмирал?
- Иди. Хотя подожди-ка маленько. Что за дамочка вертится возле Черкашина?
- Не знаю.
- Конечно, молодец, что не знаешь. Ты у нас примерный семьянин.
- Не скрываю, семью люблю. Семья у меня хорошая.
- Экий ты, Ступнин! А у Черкашина разве плохая семья? Жена, дети. Между тем появилась возле него эта милая дамочка. И тут, брат, вступает в силу не только моя должностная, так сказать, ответственность, а коллективная, партийная. - Михайлов нахмурился. - Нельзя забывать, что живем мы все же в крепости, на большую глубину политой русской кровушкой. Крепость надо держать в полной боевой. И семьи хотелось бы иметь крепкие, как… крепость… У моряков этот вопрос стоит особенно остро. На берегу мало живут. Я уже не раз замечал: если у офицера в семье плохо, то и служба у него не ладится, и в море он как в гостях. У него свой гирорулевой - женушка. Все выглядывает, когда маяк объявится. Спокойствие в личной жизни имеет огромное значение, Ступнин. Не тебе об этом напоминать, конечно… Ну да ладно, с Черкашиным сами, без тебя разберемся. А вот Доценко ты знаешь, Михаил Васильевич?
- Воевали рядом, товарищ адмирал.
- Пойдет с тобой. На "Истомина". По партийной линии…
- Очень хорошо.
- Рад, что не ошиблись. Иди-ка отдыхай.
Куда тут отдыхать! Ступнин вышел на палубу. Ветер заметно крепчал. На верхнем мостике буквально срывает тужурку. Идти трудно. Фуражку в руки, нырнуть в затишек, на другой борт. Тут, конечно, тише. Можно снова натянуть фуражку на голову с разлохматившимися волосами.
По небу плывут тяжелые, недружелюбные облака. Ветер натягивает ванты. Мачты тихо гудят, принимая на свою огромную площадь, загроможденную надстройками, командно-дальномерными постами, антеннами радиосвязи и локации, напор воздушных масс. Барометр снова упал и держится на самом низком регистре. Облака идут и идут, волны постепенно белеют. В темноте особенно блестким и близким кажется вон тот маяк на украинском побережье, хоть бери его на ладошку.
Мимо пробежал штурман:
- Ветер четырнадцать метров в секунду без поправок на ход корабля.
Внизу негромко разговаривали матросы.
- Корабль у него всегда чистый, как игрушка, - слышался чей-то размеренный, солидный басок. - А корабль - это, ребята, такая штука!
- Еще бы, - согласился второй, - на корабле миллион раз швартуешься и каждый раз по-разному. Вот и надо поставить корабль, как я хочу, а не как он хочет.
- Самое главное - первенство завоевать.
- Смотря как завоевать, - прокашлявшись, возразил тот же басок. - Можно брать только на внешний лоск, а личный состав на излом. Ступнин - тот не так.
- А кто на верфи пойдет, долго там? - неуверенно спросил матрос, видимо, молодой.
- Что долго?
- Ждать, пока в строй.
- Смотря какой корабль. Корабль кораблю разница… На другом не один месяц протянешь. Заводские испытания, государственные… Топлива спалишь немало, пока разрешат флаг поднять.
- А у тебя как было?
- Я-то пришел на готовый, с традициями. Когда привезли впервой, смотрел кругом и поражался. Труба! Такая громадина, стоит и дышит, как живая.
- А вот как мичманом стать?
- Ишь чего захотел - мичманом!
- А мичманом хорошо?
- Надо бы лучше. Даже офицеры завидуют мичманам… А ты что, в самом деле хочешь мичманом?
Молодой матрос не ответил. Все засмеялись.
Ступнин пошел к своей каюте и неожиданно встретил Черкашина.
- Неужели до сих пор с адмиралом беседовали?
- Нет, - уклончиво ответил Ступнин.
- Не понимаю, почему Михайлов со мной так сух. Не терплю неясностей с начальством. Живешь тогда словно рядом с вулканом… Если мне дадут "Истомина", пойдешь ко мне в старшие помощники, Михаил?
Развязный тон Черкашина покоробил Ступнина.
- Не знаю, не думал.
- Подожди, куда ты спешишь?
- Пора на боковую…
- Все же, как бы мне узнать, что думает обо мне контр-адмирал? Его "да" или "нет" много значат.
- Не знаю, - Ступнин попрощался.
"Ишь ты, какой официальный, - недружелюбно думал Черкашин, когда Ступнин ушел. - Кому же достанется новый корабль?"
Тучи постепенно гасили звезды. Небо и море теперь сливались. Черкашин старался думать о море как об уготованной ему стихии. Даже с самим собой он хитрил и выкручивался перед кем-то вторым, сидящим в нем, более честным и прямым, чем он сам.
Ночь, слепые горловины, орудия напомнили военные годы.
Тогда оценки возникали из конкретных дел боевой практики. Все проверялось в открытую, зачастую кровью. Молчаливый и неуклюжий, но честный и самоотверженный человек мог выдвинуться скорее, чем болтун и шаркун. Теперь, казалось Черкашину, можно другими путями, более легкими, выйти вперед, лишь бы не прозевать и вовремя сделать несколько кругов перед чьими-то светлыми очами. Можно, но… унизительно. Второй, честный, сидящий в душе, снова укоряюще поднялся во весь рост, и мысленно Черкашин увидел Ступнина. Стоит ли завидовать его независимости и прямолинейной честности? Ему трудней продвигаться, не умеет он срезать острых углов. Но, чем черт не шутит, именно Ступнину может привалить "Истомин". И обязательно ухватится, с головой уйдет в нудную первичную работу. Пусть! Пожалуй, Ступнину не стоит мешать. Пусть тащится на верфи, начиняет корабль, а потом тот же Ступнин отдаст ему первый рапорт как командиру. Выше старпома ему не прыгать.
Прошли, разговаривая между собой, высокий Лаврищев и толстенький усатый Говорков. Говорков дотошно правил свою службу и катился, катился вперед, как колобок, мягко, бесшумно, никого не задевая и никому не мешая. И вот его прочат начальником штаба к Лаврищеву.
На поход Черкашину отвели каюту военного дирижера. Размеры ее определились экономией корабельной площади и скромной должностью. Конечно, не флагманская каюта, а жить можно. Черкашин не торопясь разделся, присел к столику. После черного кофе и певческих волнений в салоне спать не хотелось. На столике лежала раскрытая толстая книга. Место, где говорилось о возвращении Сашки в "Гамбринус" после русско-японской войны, было подчеркнуто.
На что нам ра-азлучаться,
Ах, на что в разлу-уке жить,
Не лучше ль повенчаться,
Любовью дорожить?..
Черкашин знал Куприна только по "Яме", по "Гранатовому браслету" и "Листригонам". "Яму" он прочитал еще в детстве, похитив книгу у недостаточно бдительных родителей, а остальные всегда игнорировал, как не интересные, не возбуждающие его юношеской чувственности. "Гранатовый браслет" и "Листригоны" удалось прочесть тоже случайно, в Балаклаве. Инспектируя часть, он обнаружил затрепанную книжку местного издательства за пазухой фланелевки часового. Извлек ее оттуда, часового наказал за излишнюю приверженность к отечественной словесности, а рассказы Куприна проглотил залпом.
Теперь, перелистывая толстенный том "Избранного", Черкашин удивлялся: "Ишь ты, знаток домов терпимости и греков-рыбаков, сколько ты, однако, накалякал". Постепенно писатель втянул его в изумительный мир южного портового города. И по весьма несложным ассоциациям перед Черкашиным требовательно и призывно возник образ Ирины. Все же затащила она его в непролазные кусты, сумела околдовать, приохотить к себе, заставить постоянно думать о себе. Чрезвычайно ловко и ненадоедливо Ирина заставила его продлить вагонное знакомство, пригласила к себе в комнатку, уставленную безделушками и стариной - дары ее п а п а́. Перед выходом в море его разыскал разбитной малый и с таинственным видом на лукавом лице сунул розовый конвертик. Этот розовый конвертик (чего только не творят подобные невинные писчебумажные штуки!) был начинен, оказывается, почти что термоядерной смесью. Задала она ему загадку в розовом конверте…
"Гамбринус" прочитан. Потонула последняя строка письма Ирины, вся в многоточиях и вопросительных знаках, которыми излишне злоупотребляла ароматная женщина с тугими, развитыми бедрами и прелестной талией Афродиты.