- Ретируюсь, братуха, добеседуем в другом окружении, - сказал Помазун и подхватил за тонкую талию красивенькую, огневую девчину Машеньку Татарченко. Петр знал ее как самую задушевную подругу Маруси.
Латышев с достоинством представился Петру, познакомил со своей женой, по-видимому милейшей и доброй, но стеснительной женщиной.
- Вы извините, - сказал Латышев, - нас-то более или менее официально никто и не приглашал. Михаил Тимофеевич попросил зайти. Надеюсь, вы ничего не будете иметь против, товарищ Архипенко?
- Заходите, заходите, у нас все по-простому, - приветливо приглашал Петр, чувствуя по замысловатому строю фраз и обращению "товарищ", что имеет дело не с рядовым человеком.
Если говорить откровенно, Петра меньше всего интересовали и Хорьков с его супругой, и Помазун, и даже этот пока малоизвестный ему Латышев. Он поджидал Марусю. Что-то все темнили, скрывали от него, отделывались недомолвками, а Василий с первых же минут начал придираться и глядеть на него исподлобья, со значением. Уже заиграл на аккордеоне Кузьменко, и на улицу из раскрытых окон покатились "Дунайские волны". Собирались у двора парубки и девчата, открыли первый тур "пыльного вальса", мимо пронеслась в белом платье курносенькая, как хрюшка, и такая же маленькая и сытенькая Саня Павленко, прошагал бородатый Ефим Кривоцуп с ведерным жбаном браги. А Маруси все не было. Прибежала Ксюша, увлекла брата за собой. Петр присел рядом с Саней Павленко, положил ей на тарелку два помидора и жареного окунька.
Все было так, как всегда в начале гостеванья. Собравшиеся пока тихо вели беседы. Выделялся только зычный голос Ефима Кривоцупа, рассказывавшего о том, как он помог выскочить из большого простоя "Ваське-хлагману".
- Не шуми так, Ефим, - Камышев прикрыл уши, - все едино: хоть головой бейся об стенку, а молодость нас обскачет на любом коне.
- Обскачет, - соглашался Кривоцуп, - только когда? Я хочу, чтобы обскакали меня как можно позже. Понял, председатель?
- Я-то понял, а молодой конь рвется вперед. Ему-то много дорог, а у нас осталась одна.
- Управлять надо, без узды не пускать! - требовал Кривоцуп резким голосом, - он умел загораться даже из-за пустяков.
Латышев наклонился к Петру за спиной соседа.
- Теперь не миновать модного разговора. Раньше, мол, была молодежь, а теперь не та. Мы Деникина, Врангеля разбили, коллективизацию провели, с кулаками грудь с грудью сходились, да и Гитлера фактически руками первого поколения разгромили…
Петр безучастно слушал этого вежливого человека, видел его бледное, тонкое ухо, конец галстука, свисающего из незастегнутого пиджака, точно обозначенный пробор светлых редких волос и такую же белесую бровь, которая как-то странно то поднималась, то опускалась.
Как с ним держаться? Новый человек. Новые люди приходили в станицу и раньше: многих манила Кубань, о которой ходили самые заманчивые слухи. Одни быстро разочаровывались - это те, кого тянула легкая жизнь. А на Кубани работали по-сумасшедшему, тут лежебока или увалень долго не заживется. Другие осваивались, применялись к общему ритму, притирались и крутились, как шестеренки в общем механизме. Проходили годы, и терялось различие в одежде и в языке. Будто всегда жил человек на Кубани, не отличишь его от коренного казака: норовит и сапожата сделать мягкие, и ступать с кавалерийским вывертом, и кубанку носить набекрень, и речь оснащать такими словами, что - черта лысого - признай-ка в нем бывшего белорусского лесовика или калужского репосея! "Заражает Кубань и приобщает", - так, бывало, говорил отец Архипенко, ведший свой род еще от сечевого переяславского куреня, от "таманской высадки", от времен, когда приплыли казаки на дубах к Тамани вместе с полковником Белым, с Котляревским и Чепигой.
Латышев уже в чем-то убеждал Камышева, вынув записную книжку.
- Все по блокнотам, - буркнул Хорьков.
- Не мешает, - сказал щупленький старикашка Павел Степанович Татарченко. - Не всегда памяти доверяй.
- Мне память не нужна. У меня есть грамотная учетчица, у нее все записано.
Камышев внимательно слушал Латышева, отдавая должное его начитанности и умению доказывать цифрами. Спроси Латышева, сколько ферм в Америке, - знает; почем там литр молока - тоже знает; именно Латышев ополчался на тех, кто смеялся над расчетами и не хотел забивать ими голову: не те нынче времена, когда рубль как дышло, куда повернул, туда и вышло. Камышев тянулся к знаниям, читал книги, выписывал журналы и мог до петухов промучиться над той или иной статьей, важной и нужной, но требующей немалого времени для ее усвоения. Он давно убедился в том, что без знаний становится все трудней управлять современным хозяйством, и требовал от бригадиров такого же внимания к наукам и полезной книге.
Наконец появилась Маруся вместе со своей матерью и Василием. "Вот куда, оказывается, уходил Васька, - догадался Петр. - Значит, дело неладно, прослышали про мои севастопольские похождения".
Маруся села в другом конце стола, потупилась и не притронулась к еде. Ее мать издали поклонилась всем и глазами улыбнулась Петру, как бы говоря: "Ничего, все бывает, перемелется - мука будет".
Петр старался ничем не выдавать своего тревожного настроения и подчеркнуто любезно разговаривал со своей случайной соседкой. Молодая воодушевленность и общительность Сани Павленко помогли Петру понемногу овладеть собой. "Ишь ты, какая пухленькая, веселая девчонка, - подумал Петр о соседке, - сколько бы по тебе сохло морячков, пропиши тебя на жительство в Севастополе! Но разве сравнить эту пампушечку с ямочками и родинками с Марусей? И чего она не глядит на меня, и почему такая бледная, будто меловая?"
За столом становилось шумней и бестолковей.
- Латышев! - громко крикнул Хорьков. - Довольно тебе угнетать человечество своим образованием! Я так понимаю - образование показывать не нужно, оно само по себе видно…
Латышев густо покраснел, ответил солидно:
- Есть люди, которые гордятся своей серостью, считают ее социально необходимым признаком зрелости.
- Вот за что люблю нашего Латышева! - воскликнул Помазун. - Уж если он выдаст аванс, то строго на научной базе. Так даст, что перед очами люминация вспыхивает…
- Иллюминация, - поправил Латышев. - Если говоришь незнакомые слова, научись, Степан, произносить их правильно.
- Тебя, Латышев, и рукой не возьмешь, и языком не лизнешь. Упал ты в наш колхоз, как перец в компот.
- Что же мне теперь, в леденец превратиться? Леденец каждому нравится.
Кузьменко вытер губы, кивнул головой хозяйке и заиграл какую-то песенку из кинофильма.
Снова зашумели, застучали стаканами. Камышев пересел к Петру.
- Ты чего-то скучный. Не пьешь, мало ешь, только хлебные шарики катаешь.
- Разве? А я и не заметил, Михаил Тимофеевич.
Тогда Камышев взял из-под пальцев Петра шарик и помял его, искоса приглядываясь к смущенному лицу моряка.
- Ну как, по вкусу тебе станичное общество? Душа не отвергает?
- Люди хорошие, знакомые. - Петр не понимал, куда клонит председатель.
Кузьменко перешел к более понятной "польке-бабочке". Начались танцы. Из палисадника заглядывали любопытные. Танцевали и на улице.
- Тоже наша заслуга, сохранили танцоров, - продолжал Камышев. - Из нашей артели на вербовку никого не подцепишь. Кадры у нас устойчивые, чего нельзя сказать о многих других колхозах. Бегут оттуда люди, особенно молодежь. А к нам тянутся, как верба к воде. А мы тоже не всякого принимаем.
- Может, и меня не примете?.. - Петр наблюдал за тем, как держалась Маруся, по-прежнему избегая его взглядов.
Помазун пытался чем-то рассмешить Машеньку, его нагловатые глаза женолюба бесстыдно упирались в тугую ее грудь. "Как это может Помазун? У него все просто выходит", - думал Петр, невнимательно и раздраженно выслушивая Камышева, с фанатизмом расхваливающего хозяйство колхоза. "А Маруся-то далеко". И не в том дело, что сидит в дальнем конце стола. Подойти к ней - несколько шагов. Многое и не раз пришлось передумать и начистоту переговорить с самим собой. А с Марусей он еще не сказал ни одного путного слова.
Председатель обещал завтра заехать за Петром, показать хозяйство. Но какое значение имеют урожаи зерновых и пропашных, молочно-товарные фермы и конюшни, если вот та девушка уйдет в другую сторону? Пропади они пропадом, латышевские подсчеты, как бы ни были они умны.
Не мог не прочитать эти, ясно написанные на лице Петра мысли такой опытный и зрелый человек, как Михаил Тимофеевич Камышев. Незаметно он шепнул что-то Машеньке, и она, отстранив припавшего к ней Помазуна, подошла к зеркалу, осмотрелась, поправила прическу:
- Товарищи! Я прошу уделить мне минуту внимания!
- Тише, члены коллектива! - рявкнул Помазун. - Слово имеет о н а… О н а имеет слово!..
И, повернув голову, отчего огоньками вспыхнули ее серьги, Машенька предложила:
- Товарищи! Давайте попросим Петю сесть рядом с Марусей…
- Машенька, не надо! - взмолилась Маруся.
- Надо! Почему не надо? А мы просим… требуем…
Машенька протиснулась к ней, поцеловала.
- Мне стыдно. Зачем так?
- Иди, иди к ней, - Камышев толкнул Петра, - зачем себя тиранить?
Петр растерянно улыбнулся, поправил пояс, бляху и, ни на кого не глядя, протиснулся к Марусе через гудящую хмельную толпу.