- Слава богу! - от всей души проговорила Надежда Петровна, и голос ее сел в хрипотцу. - Счастья тебе, Дуняша, самого, самого золотого!.. Ну, ступайте, милые… - И когда девушки отошли, она сказала проникновенно: Вот радость-то какая!.. Еще один человек от войны спасся…
Верно, она почувствовала, что надо объяснить Якушеву происшедшее:
- Дуняша - сына моего невеста. Его немцы лютой смертью казнили, а она… замерла. Так и жила при мне тихой тенью. У меня за нее все сердце изболелось. И вот… видите… - Она поднесла руку к горлу.
Якушев как-то странно посмотрел на председательницу.
- Пойду я, товарищ Якушев, у меня еще делов полно, а сейчас мне малость с собой побыть надо…
- Папаня приехал! - звенит детский голос.
На Василии Петриченко, Софьином муже, повис десятилетний пацан, а пятилетняя дочка, даже не соображающая толком, что этот человек в военной форме, пахнущий сукном и кожей, ее отец, на всякий случай завладела ногой в кирзовом сапоге.
Василий целует жену в помертвевшее от счастья лицо, целует плачущую мать… Его ширококостное, грубо красивое лицо стало слабым от нежности и любви. Софья оторвалась от мужа, как от родника с ключевой водой, метнулась сама не ведая куда и опять приникла к мужу.
- Ну будет, будет!.. - пытается овладеть положением Василий. - Я ж насовсем прибыл в ваше распоряжение… Вот гостинцы привез.
Трясущимися руками он развязал заплечный мешок и достал банки с американскими консервами. Софья в растерянности трогает банки.
- Красивые!.. Я их на комод поставлю!
- Вот чудачка! - смеется Василий. - Нашла чем любоваться!. - Осекся, помрачнел. - Наголодались вы, бедные!
Достал из рюкзака пачку сахара, разорвал, протянул кусочек дочери. Та не берет.
- Да это ж сахар, дурочка! Нешто ты сахара не видала?
- Как - не видала? - вмешалась мать. - Что ты, Вась, не такие уж мы бедные.
- А мы тебе баньку стопили, - сказала Софья. - Зараз пойдешь или раньше перекусишь?
- Мы чисто ехали, с банькой можно и погодить. А нельзя ли штофик "Марии Демченки" спроворить?
- Мы думали, ты от "Демченки" отвык. Московской купили.
Василий благодарно чмокнул жену.
- Ну, а закусочка у нас своя - берлинская! - нарочито бодро сказал он, чтоб жена не стыдилась понятной своей бедности.
- Мы в садике накрыли, - сказала Софья.
- Пошли в садик! - согласился Василий. - И это с собой заберем! - Он прихватил свой консервный запас, дал по свертку ребятишкам. - Мы по-солдатски: рраз-два, и готово!
Вся семья выходит в садик. Здесь под рябиной накрыт стол, не так чтобы роскошный, но обильный, а по трудному послевоенному времени даже и более того: подовые пироги, толстая яичница на сале, холодец, разные соленья и моченья, бутылки с водкой, жбан с квасом.
- Уж не обессудьте… - робко сказала Софья.
- Гм… гм… - закашлялся Василий и поскорее сунул под лавку свои консервы…
* * *
…В первый момент не понять даже, что это - рука или нога в причудливых золотых браслетах. Потом становится ясно, что это голая по локоть, загорелая, крепкая мужская рука, на которой застегнуты браслеты золотых и позолоченных часов. Чьи-то пальцы расстегивают браслеты и снимают часы: сперва с одной, потом с другой руки. А вот и нога обнажилась, с лодыжки снимают еще две пары часов.
- Баяли, будто на границе в вещмешках роются, - поясняет, распрямляясь, жене Марине Петриченко ее выдающийся супруг Жан, только что прибывший в родные пенаты.
В горницу заглянула дочь.
- Брысь! - прикрикнула Марина, закрывая собой стол, на котором навалены часы. - Гуляй, покуда не позову!
- Надо нам побыстрее отсюдова подрывать, - говорит Жан. - Сейчас можно чудно в городе устроиться.
- Ты глупый, Жан, или поврежденный? - накинулась на мужа Марина. - У нас гарантированный трудодень, какого с роду не было, а рядом - Сужда, рынок. Я вон свинью резала, десять тысяч взяла.
- Ото! - с уважением сказал Жан, черный, костистый, похожий на хищную птицу, но по-своему привлекательный. - Стало быть, тут есть где развернуться?
- Что это ты - приехал и сразу о делах? - обиженно сказала Марина. Видать, не больно скучал.
- Скучал вот так! - Жан резанул ребром ладони по горлу. - Я ведь не как. другие ребята: берут первую попавшуюся немку и заявляют: я мстю! Нет, я сильно болезней опасался. Как вы тут себя при немцах вели - другой вопрос, - сказал он, неприятно клацнув зубами.
- У нас немец не озоровал, - серьезно сказала Марина - Окромя Настехи, никто с ихнем братом делов не имел.
- Какой Настехи?
- Петриченко, Надежды Петровны крестницы. И то я скажу - она девку собой прикрыла.
- Как амбразуру! - усмехнулся Жан.
- Будя зубы-то скалить! Настеха все ж таки дамка, а та - девчонка, дитя.
- Ладно защищать-то!
- Смотри, Жан, при других не ляпни, бабы за Настеху зараз поувечат.
- Больно вы тут большую власть забрали!..
- А то как же - бабье царство!
- Сроду я бабьим подгузником не был, - проворчал Жан…
* * *
…Изба Анны Сергеевны. В галифе, на босу ногу, в трикотажной рубахе в горнице сидит, отдыхает пожилой - тип старого шофера - муж Анны Сергеевны. Он уже и в газету заглянул и сейчас, отложив в сторону очки, наблюдает мечущуюся по горнице супругу. Его взгляд словно приклеен к Анне Сергеевне, глаза, как шарнирные, поворачиваются в ее сторону, ловя каждое движение ее плотно сбитого тела, коротких, круглых, с ямочками над локтями, загорелых рук.
- Хватит суетиться, - говорит он. - Отдохнула бы.
- На то ночь есть, - отвечает Анна Сергеевна, продолжая судорожно хозяйствовать. Это у нее от волнения встречи, от смущенной отвычки, что в доме мужчина, от радости, в которую еще трудно поверить.
Снова округло заходили в глазных орбитах голубые шары Матвея Игнатьевича. Анна Сергеевна, как и всякая женщина, даже спиной чувствовала настойчивый взгляд, и все валилось у нее из рук: рогач, спички, конфорка. Разбив фаянсовую чашку, она не выдержала:
- Чего ты мне под руку глядишь?!
- Ты о чем, Аня?
- Уставился тоже…
- Да ведь соскучился! - Матвей Игнатьевич поднялся.
- Шш!.. - Анна Сергеевна кивнула на черную горницу.
- А долго она еще тут торчать будет? - шепотом спросил Матвей Игнатьевич.
Он недооценил чуткого слуха председательницы.
- Да ушла я, ушла, молодожены, чтоб вам ни дна ни покрышки! - раздался голос Надежды Петровны.
- Не слушай ты его… дуролома! - крикнула в сердцах Анна Сергеевна.
В ответ лишь хлопнула входная дверь.
- Холерик тебя побери! - накинулась на мужа Анна Сергеевна - Ты зачем Надьку обидел?
- Да ведь хочется вдвоем побыть…
- А Надьке не хочется?.. Но вдвоем ей не с кем, а одной, чтобы горе свое выплакать, негде. Нету у нее своего угла. Мы все отстроились, а она по чужим хатам мается.
- Ань, ну скажи на милость, почем я мог знать, что у председательши своей хаты нема?
- Вот и нема! Ей район добрую хату поставил, а Надька ее под школу отдала. И вообще, хочешь со мной ладом жить, Надьку пальцем не задевай!
- Ишь ты! - ревниво сказал Матвей Игнатьевич. - Какое сокровище!
- Да, сокровище! - твердо сказала Анна Сергеевна. - Знаешь, как окрест люди бедствуют! Лебеду в муку подмешивают, крапивными щами пробавляются, запушенкой - по большим праздникам. У нас в Конопельках одно бабье, а мы такой жизни и до войны не видели. И все - от Надькиного таланта, от ее великой ограбленной души! - Неожиданно для себя самой Анна Сергеевна всхлипнула.
Матвей Иванович тихо обнял жену за плечи.
- Не серчай… не знал я, право, не знал…