- Одна ошибка, товарищ Клычков, сущая ошибка, - рассказывал он Федору. - Оба мы немного недосмотрели за собой… глупость… словом, пустяки, и рассказывать бы не стоило, да ладно, сам люблю эти глупости вспоминать… Он ведь какой - огонь! Чего с него взять? Запалит, да, того гляди, и сам сгорит… Досматривать надо, а тебя не было в то время… Этот миляга, заместитель, смеется, а в спор с ним не вступает, ну, и не каждого он слушает, Чапаев… Всему так быть, значит, и надо было, чтобы мы покуражились, только беды в этом ровно нет никакой… Как сейчас помню - устал я, аж ноги зудят!.. Сил нет никаких… Дай, думаю, засну, авось отойдет… Как ляпнулся, так и был, да нет! Васька, мальчишка, - ну, вестовой у меня, помнишь, жуликоватый такой, - избушку у татарина раздобыл: мала, грязна, да и нет ничего, одна лавка по стене. Ткнулся я на лавку - сплю непробудным. А перед сном я Ваське наказал: ты, говорю, шельмец, чтобы курица наутро была готова. Понял? "Понял", - говорит. И черт те што мне тогда и снилось… Будто самого Колчака вместо курицы вилкой ковыряю. Я его ковырну, а он наклонится… я его ковырну, а он припадет, да еще, собака, обернет голову и смеется… Такое меня зло взяло - как его тресну вилкой по башке, ан шашка пополам, словно, выходит, и ударил я шашкой, а не вилкой. Схватил осколок, тычу-тычу ему в голову, а вместо головы получается телеграфный столб, и одна за другой, как галчата, на Юзе буковки скачут. Я понимаю, что это мне приказ дает Чапаев, а с приказом я не согласен был. Разбей, говорит, а преследовать будет другая бригада! Поди-ка, думаю, сам знаешь куда: должен я буду за кровь-то отомстить или нет? Кто мне сто человек заплотит, которых я на горе положил? Кургин, кричу, приказ пиши… У Кургина всегда бумага в руке, а карандаш за ухом. Несется почем зря. Я и оглянуться не успел, как он заголовок отчекрыжил. Скажи, говорю, приказом: как только собьют неприятеля - бить его надо и гнать пятнадцать верст! Понял? Тоже, говорит, понял. Они с Васькой все понимали у меня по голосу, да уж и стоили один другого. Знаю, что баня от Чапаева будет, а как ты делать станешь, когда он такую дыру проделал? Я вызывал его к проводу, объяснить все хотел, разговорить, а этот негодяй Плешков - он ведь начальником штаба в дивизии-то был - даже и не подозвал Чапаева: приказ, говорит, отдан, и разговоров быть ни о чем не может… Што ж, тебе, думаю: не может - так не может, а у меня своя голова на плечах. Приказ Курга смастерил, я его подписал - заиграла музыка… Только знаю, что добром не пройдет, - не любит Чапаев, когда у него приказы переделываются. Спал я, спал, смотрел разные сны, да как вдруг вскочу на лавке… Видишь ли, почти и солнце не взошло, сумерки… А Чапаев уж тут как тут - не вытерпел, всю ночь скакал.
- Ты што, - говорит, - сволочь?
- Я не сволочь, товарищ Чапаев, - говорю, - вы это осторожнее…
Он за револьвер. "Застрелю!" - верезжит. Да только к кобуре, а я свой уже вынул и докладываю: у меня пуля дослана - давай пульнемся…
- Вон из комбригов! - кричит. - Я тебя сейчас же с должности сменю… Пиши рапорт - Михайлов будет замещать. Михайлова вместо тебя, а сам вон, вон! Это што за командир! Я говорю - стой, а они бежать пятнадцать верст. Это што, што это такое, а? Это командир-то бригады, а?
Уж вот крестил, вот крестил, сукин сын, а револьвер, одначе, так и не вынул, да и я свой убрал… Говорить тут нечего. Курга, кричу, приказ пиши… Да и написал все как следует…
- Четырех гонцов немедленно…
Подскакали.
- Вот пакеты Михайлову, неситесь, да живо у меня!
Только и видели, улетели… Сидим - молчим… Буря прошла, слова-то все были сказаны… Я на лавке сижу, а Чапаю сесть негде - стоит у стенки… Глаза синие, злые сделались, так и подсвечивают. Ничего, мол, отойдешь, соколик, притихнешь… А на этот момент, видишь ли, Васька голову в двери высунул и пищит:
- Так что курица совсем готова…
Ругаться - ругаться, а позвать надо.
- Товарищ Чапаев, пожалуйте, - говорю, - курицу кушать в сад.
Там садишко был такой небольшой.
- Хорошо, - говорит.
Хоть, слышу, голос и неприветливый, а уж злобы и нет. Засмеялся бы, может, да стыдно…
Вышли в садишко, сели, молчим.
- Елань, - говорит, - останови гонцов.
- Нельзя их, товарищ Чапаев, остановить, - отвечаю. - Где же их остановишь, когда улетели?
- А отрядить лучших, - кричит, и опять обагровел.
- Нет лучших - они самые лучшие…
- А ты еще лучше самых лучших пошли! Не понимаешь, што ли, о чем я говорю?
Как же не понимать - все понимаю. Да про себя молчу: дай, мол, щипну его, потому что отчего "сволочью" бранит?
- Зачем, - говорю, - сволочью ругаешься? Я свое самолюбие имею. Виноват, так суди, в трибунал отдай, расстреляют пусть, а ругать сволочью не смей…
- Я по горячке, - говорит, - ты не все тово…
Ну, еще поседлали - теперь шестерых. Как рванули - птицами! Через час все воротились - тех выстрелами остановили…
Тут же все приказы эти драть, рвать - бросили…
- Не тронь, - говорит, - своего приказа, пускай гонют, приказы отменять не надо… А я сам переменю што надо…
Тому и конец - больше нет ничего. Как съели курицу - ни одного слова худого друг дружке не сказали… У нас, товарищ Клычков, и все так, - закончил Елань. - Шумим-шумим, а потом чай усядемся пить да беседы разводить…
- Ну, и все? - спросил, усмехнувшись, Федор.
- А то чего, - осклабился Елань. - Только на обратном пути, когда я дело все сделал, - и горы отнял, и в плен нагнал вот тех, что в дивизию на днях переправил, - едет опять.
- Здорово, - говорит, - Елань! - А сам смеется, веселый.
- Здравствуй, - говорю, - Чапаев. Как твое здоровье?
Ничего он не ответил, подступил ко мне, обнял, поцеловал три раза.
- На вот, бери, - говорит, - завоевал ты ее у меня.
Снял серебряную шашку, перекинул ко мне на плечо, стоит и молчит. А мне его, голого, даже жалко стало, - черную достал свою: на, мол, и меня помни!
Ведь когда уж наобещает - слово сдержит, ты сам его знаешь…
На этом разговор прекратился, - Еланя позвали на телефон, чего-то просили из полка. Да Федор и сам не возобновлял разговора, - видимо, все было сказано, что случилось тогда. Ничего серьезного. Ничего крупного. А в то же время под горячую руку могли натворить кучу всяких осложнений. Нянька тут нужна была постоянная и неусыпно бдительная: как только она отвернулась - уж так и знай, переломают ноги себе и другим!
С боем вошел в Трифоновку и на отдых расположился 220-й полк. Когда красноармейцы вошли в крайнюю халупу, их поразило там обилие кровавых пятен на полу. Заинтересовались, стали расспрашивать хозяина, - тот молчит, упирается, ничего не рассказывает. Тогда ему пообещали под честное слово полную безнаказанность, сами же красноармейцы взялись и просить "в случае чего" своего командира и комиссара, только рассказал бы по душе, как и что тут было. Крестьянин без дальнейших рассуждений повел их под навес и там на куче навоза, чуть разбросав с макушки, указал на что-то окровавленное, бесформенное, грязно-багровое: "Вот!" Бойцы переглянулись недоуменно, подошли ближе и в этой бесформенной, залитой кровью массе узнали человеческие тела. Сейчас же штыками, ножами, руками разбросали навозную кучу и вытащили два теплых трупа: красноармейцы.
Вдруг у одного из трупов шевельнулась рука, - державшие вздрогнули, инстинктивно дернулись назад, бросили его снова на навоз… и увидели, как за рукой согнулась нога, разогнулась, согнулась вновь… Задергалось веко, чуть приоткрылся глаз из-под черных налитых мешков, но мертвенный, оловянный блеск говорил, что мысли уже не было… Весть о страшной находке облетела весь полк, бойцы сбежались смотреть, но никто не знал, в чем дело, все терялись в догадках и предположениях. Крестьянину учинили допрос. Он не упирался, рассказал все, как было.
Два красноармейца, кашевары Интернационального полка, по ошибке попали сюда несколько часов назад, приняв Трифоновку, занятую белыми, за какую-то другую деревню, где были свои. Подъехали они к избе, спрашивают, где тут разыскать хозяйственную часть. Из избы повыскакали сидевшие там казаки, с криком набросились на опешивших кашеваров, стащили на землю и тотчас же погнали в избу. Сначала допрашивали: куда и откуда они, справлялись, где и какие стоят части, сколько в каждой части народу. Сулили красноармейцам полное помилование, если только станут рассказывать правду. Верно ли, нет ли, но что-то кашевары им говорили. Те слушали, записывали, расспрашивали дальше. Так продолжалось минут десять.
- Больше ничего не знаете? - спросил один из сидевших казаков.
- Ничего, - ответили пленные.
- А это што у вас вот тут, на шапке-то, звезда? Советская власть сидит? Сукины дети! На-ка, нацепили…
Красноармейцы стояли молча, видимо, чуяли недоброе. Среди присутствовавших настроение быстро переменилось. Пока допрашивали - не глумились, а теперь насчет "звезды" и брань поднялась, и угрозы, одного ткнули в бок:
- Кашу делал?
- Делал, - тихо ответил кашевар.
- Большевиков кормил, сволочь?
- Всех кормил, - еще тише ответил тот.
- Всех?! - вскочил казак. - Знаем мы, как всех вы кормили, подлецы! Все разорили, везде напакостили…
Он выругался безобразно, развернулся и ударил красноармейца с размаху по лицу. Хлынула из носа кровь… Только этого и ждали, как сигнал: удар по лицу развязал всем руки, вид крови привел моментально в дикое, бешеное, кровожадное состояние. Вскочившие с мест казаки начали колотить красноармейцев чем попало, сбили с ног, топтали, плевали…