- Гляди - вот они. - Нюра протянула ему на ладони смятый рубль и медяки. - Возьми свое, как уговорились… может, и хватит.
- Не возьму я у тебя денег, Анна Григорьевна. - Он сжал ее кулак сильно и нежно. - Без денег лучше помнить буду.
- Это на всю жизнь сердце на меня иметь будешь? Память сквалыжную? - упиралась Нюра, стараясь отнять руку. - Ты бери, по-честному.
- Хорошо.
Он выбрал двухкопеечную монету.
- Все бери!
- Хватит. Я дырочку просверлю, на шнурок, и носить буду. - Снова какой-то чудной, ребячливый, он провел рукой от воротника вниз по груди.
- Это зачем? - спросила Нюра упавшим голосом.
За всем его ребячеством ей почудилась какая-то печаль, что-то отделявшее и ее от привычного житейского обихода.
- На счастье. - Он открыл дверцу. - Деньги убери, не надо нам с тобой мелочиться. Некрасиво выйдет.
Нюра спрятала деньги в карман жакета, не чувствуя радости, которую она непременно ощутила бы при других обстоятельствах: шутка сказать, на даровщину прокатиться от вокзала до Шаболовки!
- Я тебе чемодан поднесу, Анна Григорьевна.
- Нет, сама, сама понесу, - быстро заговорила Нюра, багровея и теряясь от мысли, что она появится у дверей снохи с ним и он, чего доброго, войдет в дом. - Примета такая есть, - солгала она, - сама рук не оборвешь, счастья не будет, в чужой дом уйдет.
- Ты на какой рынок ездишь?
- Кто его знает? - смешалась Нюра, опасаясь его проницательности, готовая поддакивать ему, только бы скорее уйти. - Я в Москву не часто езжу.
Они стояли у чемодана, рядом с вздыбленной крышкой багажника, оба выбитые из колеи.
- Чего тебе в Москве одной делать. Пойдем в кино, - попросил он. - Пойдешь?
- Пойду! - неожиданно согласилась Нюра.
- Не обманешь? - допытывался он. - Я тебе плохого не хочу, только хорошее.
- Я кино люблю, - уверенно сказала Нюра.
- В шесть часов приеду, не рано?
- Хорошо!
Жизнь двоилась, расслаивалась на глазах: внизу оставался тяжелый домашний пласт, и Нюра была внутри него, будто вмурованная, связанная в движениях, а поверху легко текла другая жизнь, стояли светлые, нарядные и снаружи дома, падали капли с желтеющих листьев тополя, куда-то торопились люди, и в этом потоке все было просто и все можно, потому что здесь Нюра не жила, а только переселилась сюда воображением, и слово ее тут было легкое, необязательное.
- Я к твоим тополям подъеду и буду ждать. Здесь, у кафе.
- Жди!
- В шесть. - Он посмотрел на ручные часы. - В восемнадцать ноль-ноль.
- Ага!
- Выйдешь?
- Выйду, - как-то уж совсем легко и весело сказала Нюра, и у него отлегло от сердца, он окинул взглядом многоэтажный дом, словно хотел угадать, из какого окна углядит его машину Анна Григорьевна.
- Я и не прощаюсь, - сказал он.
- Заче-ем нам прощаться! - хитро, нараспев согласилась Нюра, понимая, что все слова уже сказаны и сейчас они разойдутся навсегда.
Он захлопнул багажник одним движением, но не резким, злым рывком, как Гриша утром стянул чересседельник, а легко, точно погладив матовую поверхность крышки. Обойдя машину, он высоко поднял руку, сел за руль, сразу набрал скорость и умчался, стремительностью своей освобождая Нюру от взятого у нее обещания, от всех ее податливых слов.
3
Пока она огибала дом, пока поднималась лифтом на третий этаж и звонила у двери, мысли ее тронулись по укатанной дороге: Нюре уже казалось, что не таксист простил ей плату за проезд, а она сама простодушной хитростью привела его к этому. В вагоне она оплошала, стала транжириться, а в Москве сразу взяла свое, начала с удачи; может, и завтра удача ее не оставит. В считанные секунды, уже слыша за дверью шаги, она похвалила себя за то, что расчетливо не перечила шоферу, но и не захотела узнать его имя, а это главное, это, если вдуматься, и означало настоящую верность Грише, и дому, и детям, и раскидистым вязам над проселочной дорогой.
Сноха торопилась во вторую смену: Нюра застала ее в юбке поверх нижней рубахи, бретельки лежали на худых ключицах, и вся она была похудевшая, красивая не одной какой-нибудь чертой, а живостью, гибкостью, быстрым взглядом голубых, как у Гриши, глаз, но не блеклых, не усталых, а настойчивых и с просинью, стоило ей отступить в тень. Она бегала по квартире босая, полураздетая, объясняя Нюре, что соседи - муж и жена - в отпуске, на Кавказе, и, опоздай Нюра на полчаса, пришлось бы ей загорать до ночи, до прихода дочери из вечерней школы, а так получилось хорошо, Нюра может отдыхать, может забраться в ванную и сидеть там, сколько ей хочется.
Она тараторила, будто с умыслом, чтобы не дать высказаться Нюре, и, наблюдая за снохой с ленивым раздражением, Нюра выискивала в ней все, что удержалось от деревенской породы, чего еще не переменил город: большие, разбитые босоногим детством ступни, жесткие кудряшки от частых, неумелых завивок, дешевый металлический зуб и круто подведенные брови.
- Больно ты краситься стала, - заметила Нюра, готовясь к главному разговору. - Хорошо, Гриша не видит.
Нина как раз надевала прозрачный чулок, поставив ногу на стул, - она легко изогнулась в поясе, удивленно уставилась на Нюру, и, отводя взгляд, Нюра с ревнивой зоркостью разглядела и маленькую грудь снохи и гибкую канавку, разделявшую ее узкую, матовую спину.
- Скоро своего ждешь? - спросила Нюра постно, как святоша, поджав губы.
- Которого своего?
- Мужа.
- Я безмужняя теперь. Степан согласие на развод прислал.
- Ну? - всплеснула руками Нюра, но сообразила, что она не так исполняет наказ Гриши, как следовало бы. - Ой, Нинка, дочку без отца оставляешь!
- Был ли у нее отец, ты об этом подумала? Она и лица его запомнить не успевала от раза к разу. Из школы в слезах прибежит - спросят там, а она и сказать не может, где отец. Из-за него в вечернюю пошла, там народ поумнее, к жизни ближе.
Нюра потерялась перед натиском и убежденностью снохи, но вяло стояла на своем:
- Все-таки муж и отец: другого у нее не будет.
Хорошо тебе говорить, мораль начитывать! - накинулась на нее сноха с чулком в руке. - Гриша при тебе день, и ночь, все в дом, все с лаской, крылья над тобой распустил. Год с мужем так прожить - и то умереть легче, чем мне; я за долгую нашу жизнь и месяца радости не наберу… Чего плачешь, Нюрка?
Т… те… бя жалею, - солгала, всхлипывая, Нюра. Глуша в себе горечь, отгоняя неуместные мысли, она плакала по тому, какой могла бы быть ее жизнь с Гришей. - Это Степан под настроение написал, а вернется, жизни тебе не будет… Вселится, тиранить начнет. Прежде бил, а то и вовсе убьет. Может, он бумажку подписал, чтоб перед начальством выслужиться, до срока выйти, а выйдет и за все рассчитается.
- Уйду! - крикнула сноха. - Уеду! Законтрактуюсь, куда глаза, с дочкой вместе… Ты посмотри, - она повернулась, руками оттянула край рубашки, - я от синяков-то отошла.
- Бедная ты!
- Нет, Нюрка! - горячо зашептала Нина, будто их мог кто-то подслушать в пустой квартире. - Я человека полюбила, а он меня. Он молоденький, на три года меня моложе, а проживи я хоть сто лет, все равно не бросит. Мы с ним из всех людей, сколько на земле живет, друг для друга рождены.
- Слыхали, - сурово сказала Нюра, подавляя интерес к невиданному чуду. - Уже и в деревне болтают.
- И пусть. Его и дочка признала.
- А Гриша против…
- Он мне не хозяин, нам благословения не надо. - Нина грубо выругалась. - У нас такая любовь, что нам и умереть не боязно, поняла? Я до фабрики долго еду, трамваем, потом метро, а после автобусом, через всю Москву. Сколько людей вокруг, а я его одного вижу; нет его, а вижу; закрою глаза - вижу, и с открытыми тоже. Читать пробовала, - куда там!
- Пропала ты, Нинка!
- Дурочка! Я только жить начала, слово поняла, что такое любовь.
- Привыкнет и этот бить будет.
- Что ты! - рассмеялась сноха. - Позволь ему, он на руках носил бы меня, и тут, и по улице пронес бы.
Сноха убежала и не стала дожидаться лифта; каблуки ее молодо защелкали по ступенькам, пока не затихли. Нюра сидела в кухне на белом, как в больницах, табурете; в прихожей, преграждая выход из кухни, темнел чемодан. Она не успела открыть его, не успела порадовать Нину гостинцем, - не до того было. И теперь не было сил возиться с ним. Нюра прошла в комнату и, сбросив туфли, легла на диван.