- Мы приехали в Самару в дни смерти Чернышевского. Все были потрясены. Но особенно разошлись страсти, когда доставили "Русские ведомости". В злополучном некрологе идеи Чернышевского назывались "заблуждениями", каторга - "искуплением"! Конечно, молодежь возмутилась. В Петербург полетели телеграммы о "лакействе перед правительством", "об осторожности, которая переходит в подлость"!
- Потом решили устроить политическую демонстрацию. Радикалы, либералы высказывались за гражданскую панихиду. На кладбище собралось человек пятьдесят. В часовенке стоял, едва держась на ногах, пьяный попик с красным распухшим носом. Гнусаво отслужил панихиду "о блаженном успении и вечном покое новопредставленного раба божьего Николая" за пятерку… А потом конфуз - попик приглашал на сорокоуст! - Скляренко снял синие очки, протер их. Без очков лицо его стало мягче, приятнее.
Скляренко нравился Яеневой. Знала, что выслали его за политику, знала о его дружбе с Ульяновыми.
- Владимир долго хохотал над злосчастным сорокоустом… Когда пришло известие о смерти Шелгунова, то панихиды уже не служили, - продолжал густым баритоном Скляренко. - Мало толку от таких протестов! Либералы душу тешат! И по сей день Чернышевского упоминать в официальной печати невозможно. Как-то я просматривал "Юридический вестник" - там дошли до виртуозности: "автор очерков гоголевского периода русской литературы" - так теперь означается Чернышевский!
- Возмутительно! Народ наш далек, чтобы понимать такое иносказание! Когда мы сумеем поднять уровень народный… Когда мы достигнем сплошной грамотности… - Мария подошла к Скляренко, предложив прокламацию. - Привезли из Петербурга.
- Это хорошо! - Скляренко протянул руку, измазанную фиолетовой краской. - Не отмываются, проклятые! Спасибо, полиция в Самаре в первородном состоянии, а то несдобровать… О народе вы поете старую песню.
- Почему?! Рабочий класс в России не стал политической силой. А мужик… - запальчиво возразила девушка.
Скляренко досадливо перебил ее, даже не дослушав:
- Не будете же вы кричать, как неумные ваши единомышленники, что "марксисты хотят обезземелить крестьян", "радуются разорению деревни" и "мечтают во что бы то ни стало превратить мужика в пролетариев"! - Скляренко резко взмахнул рукой, словно подчеркнул вздорность возражений. - Однажды в реферате я привел цифры о безлошадных крестьянах, так на меня пальцем показывали: "Вам их боли не понять, вам их не жалко! Вы сидите и спокойно констатируете эти явления!" Вот и поспорь с вашим братом!
- А почему вы думаете, что я не разделяю этих взглядов?!
- Мне кажется, что вы умнее. Впрочем, если я ошибаюсь, то сожалею… - Скляренко критически оглядел Ясневу.
Она рассмеялась, махнув рукой, миролюбиво заметила:
- Вы как-то нарочито оглупляете идеи народничества.
- Просто говорю об этих "идеях" правду, - сердито заметил Скляренко.
- Вы с ним не спорьте, Мария! - засмеялась Анна. - А то он кулаки пустит в ход!
- Ну, уж и кулаки! - проворчал Скляренко.
- Шпика-то исколотили, что ходил за вами?! Да как! Он и дорогу забыл! - Анна, шурша шелковым платьем, подсела к матери, начала разматывать шерсть. - Милый Скляренко заметил, что в дом, в котором он снимал комнату, въехал пренеприятный субъект.
- Проходу не давал! Поганец! - недовольно подтвердил Скляренко, не замечая веселых искорок в черных глазах Анны.
- Вот именно - шпик! Всякий разумный человек сделал бы вид, что ничего не произошло, или сменил бы квартиру… Но Алексей Павлович рассудил иначе. Прекрасным утром поднялся в комнату к жильцу, сжал пудовые кулачищи. Диалог оказался захватывающим: "Чем вы здесь занимаетесь?"- "Я… я… портной", - ответил шпик, заикаясь. "Ах, портной, так мне нужно сшить брюки. Беретесь? К вечеру принесу материал". Шпик онемел, с трудом выдавил: "Я не перевез мастерскую…" - "Так, значит, мастерскую не перевез, а сам уж шпионишь?! - навалился Скляренко. - Даю срок до вечера, чтобы духа твоего здесь не было… Не перевез! Прохвост. Повстречаемся!" Хлопнул дверью так, что штукатурка посыпалась, и сбежал по лестнице, громыхая сапогами.
- И что же сделал шпик? - спросила Яснева.
- Как - что?! Конечно, съехал. Алексей Павлович такими вещами не шутит - заведет в глухое место и… Бог силушкой не обидел!
В столовой засмеялись. Ласково улыбалась Мария Александровна. Прикрыла рот ладошкой Маняша, худенькая гимназистка в коричневом форменном платье. Лишь Скляренко стоял насупленный, обиженный, как большой ребенок. Вид его был так потешен, что смех долго не утихал. Наконец засмеялся и сам Скляренко.
- "Там, в кровавой борьбе в час сраженья, клянусь, буду первым я в первых рядах", - послышался в дверях сильный молодой голос с приятной картавостью.
- Наконец-то, Володюшка! - отозвалась Мария Александровна, поднимаясь с кресла.
- Не усидел… Здесь такое веселье! - Владимир поклонился, быстро подошел к матери, нежно поцеловал ее руку.
Яснева пытливо рассматривала Владимира, о котором так была наслышана. Наконец-то довелось познакомиться, а то все его не заставала дома. Крепкий, сильный. В простой косоворотке, подпоясанной толстым витым шнуром. Карие глаза с огоньком. Высокий лоб. Выглядел он старше своих лет.
- Вот и славно! Как поработалось, Володюшка?! - ласково спросила Мария Александровна, укладывая вязание в корзину для рукоделия.
- Спасибо, мамочка! Хорошо! - Владимир подошел к Ясневой, изучающе взглянул на нее: - Надолго к нам?
- От меня не зависит… Под гласный надзор на два года. Привлекалась по делу Заичневского.
- Якобинка?! - сразу же заинтересовался Владимир. - Мы должны о многом поговорить. Это очень интересно… С якобинцами не встречался…
- О многом хочется поговорить и мне! - значительно заметила Мария, не отрывая глаз от своего собеседника.
- Все разговоры после чая! - Мария Александровна решительно замахала руками. - Прошу к столу…
- Значит, вы якобинка?!
- Да, якобинка, и притом самая убежденная!..
Они шли по сонным улицам города. Яснева и Ульянов. Светила луна, полная, яркая, как в первые дни новолуния. Скованная морозцем земля похрустывала под ногами. Мария поглубже надвинула котиковую шапочку, прижала муфту. Владимир осторожно вел свою собеседницу под руку.
За чаем у Ульяновых засиделись. Владимир разговаривал мало. Сражался со стариком Долговым в шахматы, был задумчив. Начали прощаться. Мария Александровна, взглянув на часы, всплеснула руками: как доберется до дома девушка! Время позднее, на улицах полно пьяных, да в темноте и ногу сломать недолго… Владимир вызвался проводить ее. Мария обрадовалась. На разговор она возлагала особенные надежды.
- Проклятое земство! До какого состояния довели город: улицы залиты грязью, перерыты канавами, а купчины ставят царям монумент за монументом! - сердито сказала Мария, держась за руку спутника.
Они остановились на краю канавы, разделявшей улицу, неподалеку от Струковского сада. Ноги девушки скользили по замерзшим комьям глины.
- Ни конки, ни трамвая, ни зеленого кустика - ничего не увидишь в современном "Чикаго"! Все забито "минерашками", а попросту там водку продают… В Думе двадцать лет мусолят закон о прокладке водопровода! Даже милейший Долгов, земец и либерал, возмущается.
- В Думе занимаются безвредным для государственного строя лужением умывальников! - Владимир помолчал и с сердцем добавил: - Народного бедствия стараются не замечать!
- Чему удивляться?! Всего лишь десять лет тому назад на Троицкой площади стоял эшафот с позорным столбом… Средневековье! На грудь жертве привязывали доску, и пьяный палач в красной рубахе брал в руки кнут… - Голос Марии дрожал от возмущения. - Хозяйка моя с ужасом вспоминает по сей день… Нас спасет революция.
Владимир молчал. Карие глаза в темноте казались почти черными. Мария говорила с жаром:
- Революцию начнет молодежь. Народ поддержит. Россия должна покончить с вековой спячкой и развить капиталистическое производство.
- Значит, в России нет собственного капиталистического производства?! А полтора миллиона рабочих?! - парировал Ульянов.
- И все же у нас нет собственного производства… Нет противоречий, нет тех условий, которые позволили бы оторвать мужика от земли! - горячилась Мария. - Народники…
- Народники фарисейски закрывают глаза на невозможное положение народа, считая, что достаточно усилий культурного общества и правительства. - Владимир, заметив протестующий жест девушки, повторил: - Да, и правительства, чтобы все направить на правильный путь. Некие господа, от которых вы впитали эту премудрость, прячут головы наподобие страусов, чтобы не видеть эксплуататоров, чтобы не видеть разорения народа.
- Вы неправы!
- Прав! Позорная трусость, нежелание понять, что единственный выход в классовой борьбе пролетариата, того пролетариата, рождение которого вы не признаете. Когда же об этом говорят социал-демократы, то в ответ - непристойные вопли… Нас упрекают в желании обезземелить народ! Где пределы лжи?! - Ульянов снял фуражку и обтер высокий лоб платком.
Мария слушала напряженно, заинтересованно. Двадцать один год! Однако…
- Михайловский острит, обливает грязью учение Маркса. С видом оскорбленной невинности возводит очи горе и спрашивает: в каком сочинении Маркс изложил свое материалистическое учение?! Выхватывает из марксистской литературы сравнение Маркса с Дарвином и, жонглируя, вопрошает: "Несколько обобщающих, теснейшим образом связанных идей, венчающих целый Монблан фактического материала. Так где же собственная работа Маркса?!" - Голос Ульянова зазвенел от негодования. - А метод Маркса, открытый им в исторической науке?! Слона-то он и не приметил!