Пошли по деревне о вернувшемся после долгой отлучки Родневе разговоры да пересуды. Тетке его, Настасье Петровне, некогда было приложить руки к хозяйству, весь день пришлось принимать соседок. Тем, у кого были дочки на выданье, она говорила, что племянник и со старшими обходителен, и учен, одних только книг полон чемодан привез, и уж в колхозе оставаться ему не с руки, такому и при большом начальстве место приготовлено. А тем, у кого дочек на выданье не было, Настасья Петровна жаловалась:
- Ох, матушки мои, ведь не в чужой дом приехал, а к тетке родной… У крыльца приступок весь сгнил, подле баньки плетень завалился; вестимо, без мужика и дом сирота. А он хоть бы гвоздь где вбил. Ушел с утра - и поминай как звали… Нехозяйственный, матушки мои, нехозяйственный!
Василий действительно весь день не появлялся дома, ходил по полям, встречался со знакомыми. Одногодки Василия - кто убит, кто, отвоевав, обжился в чужих краях. А молодежь, вроде Спевкина, какие же ему приятели, - он уходил в армию, а они в свайку играли, за пескарями охотились в Важенке.
А Спевкин вечером рассказывал о встрече с Родневым другу своему, заведующему молочной фермой, Степану Груздеву:
- Этот вспоминал Лобовище не по разу на день, - березы наперечет помнит. Совестно, брякнул я ему сглупу, теперь думать будет - Дмитрию Спевкину своя деревня хуже злой мачехи. Знаешь, Степа, вот бы не меня, а его председателем-то поставить. А то и сверху, из района, шпыняют, и снизу колхозники зудят. Этот наладит, все будут довольны. А? Как ты думаешь? Общее бы собрание на недельке?
Груздев, отведя взгляд в угол, как всегда, долго-долго думал, поглаживая усы. Казалось бы, после такого раздумья он должен обязательно сказать что-то значительное, ясное, твердое, но Груздев лишь осторожно буркнул:
- Поживем - увидим…
2
Секретарь Кузовского райкома партии Паникратов не был на фронте, но на гимнастерке носил военный орден - Отечественной войны первой степени. Кузовской район в войну занимал в сводках по выполнению государственных поставок первые места.
Однажды из-за этого ордена произошла неприятность. Пришел к Паникратову демобилизованный лейтенант и стал требовать, чтобы райком "написал в колхоз бумажку" - выделить ему в личное пользование участок заливных лугов.
Паникратов отказал, он и не мог сделать иначе. Тогда лейтенант, стуча кулаками в звеневшую орденами и медалями грудь, стал кричать, что он проливал кровь, а вот такие чиновники околачивались в тылу…
- Идите вон! - сказал Паникратов.
Но лейтенант закусил удила:
- Сидели в кабинетах, приказывали да еще ордена хватали! Знаем, потом этими орденами хвалиться будете: мы, мол, тоже кровь проливали!.. Вояки!
Паникратов не вытерпел, схватил лейтенанта за воротник и вытолкнул за дверь.
С тех пор секретарь райкома принимал новых лиц, особенно демобилизованных, подчеркнуто сухо, официально. И капитан запаса Роднев ему сразу не понравился: хоть в штатском костюме, при галстуке, а держится с выправочкой, у дверей не замешкался, шагнул вперед, прищелкнул каблуками, не садится, а с достоинством ждет, когда пригласят сесть, - выучка, забыть не может. Паникратов указал на стул: "Прошу".
Но разговор мало-помалу завязался, и секретаря райкома удивило, что Роднев, вот-вот заканчивающий институт, хочет остаться на работе в отсталом колхозе.
- Нам в район нужны специалисты. Вот как нужны! - Паникратов провел по горлу рукою.
- Верю. Но мне хочется в колхозе получить практику, спокойно закончить институт, а там - берите в район.
Паникратов из-под бровей пытливо глядел на Роднева, старался угадать: искренно говорит или прикидывается? Может, не практика ему нужна в колхозе; в районе работать беспокойно - постоянные командировки, под боком райком и райисполком, чуть споткнись - сразу к ответу. А на колхоз ему знаний уже хватит, от отца да от матери, верно, остался домишко, выделят усадьбу, председатель будет побаиваться ученого зоотехника, живи себе в удовольствие, ставь пасеку, разводи кур, обрастай жирком…
- Практика?.. То-то и оно, что в "Степане Разине" все животноводство - тощих поросят десяток да две дюжины захудалых коров. Невелика практика для зоотехника, собирающегося получить институтский диплом. Вот, если бы вы к соседям, в колхоз имени Чапаева, просились, там есть где развернуться.
- Потому и иду, что плохо. Будет хорошо, значит сдал экзамен по практике.
- Не много ли берете на себя? В "Степане Разине", куда ни толкнись, плохо. На одной зоотехнии его не вытянешь.
- А я считаю: зоотехния здесь - все! Мы - север, край речушек, рек да заливных лугов. У каждой местности свои особенности, свой, так сказать, талант. У Средней Азии - хлопок, у Кубани - хлеб, у нас - скот племенной! Зоотехния здесь - основа основ, соль земли! Жаль, забывают часто об этом…
Паникратов не был согласен, что зоотехния - основа основ, соль земли. Но раз Роднев так считает, значит, любит свое дело, а это уже дорого.
- Добро, иди к разинцам, - решил он.
Через четверть часа они уже сидели рядышком на диване и разговаривали, как старые знакомые.
- Сам знаешь, - говорил Паникратов, - у нас поля то в лесах, у черта на куличках, то на хуторах. В иных местах не только пахать, но и не подъехать на тракторе. В нашей жизни важнейшая фигура - конь! А в "Степане Разине", ты не поинтересовался, что за кони?.. Сейчас, летом, на выпасах отгулялись, зимой бы тебе приехать - мощи на ходулях. Чуть ли не первенство районное держат по отходу жеребят. Уборочная на носу, а там и сдача хлеба государству, - ты на лошадей обрати внимание, расшевели и Спевкина и Груздева. Груздева-то знаешь? Он секретарь парторганизации, человек честный, но недалекий, да и что спрашивать - образование четыре класса всего.
Роднев не поддакивал, не кивал сочувственно, но лишь внимательно и спокойно глядел в лицо Паникратову, а тот мало-помалу перешел от поручений к жалобам, разоткровенничался: и кадры плохие, и рабочих рук в колхозах нехватка, и неудачи сплошные - весной, в прошлом году, вымерзли озимые…
- Против этого не попрешь - стихия!.. Убрать бы целиком, что выросло, так и это не удалось. Много ли, мало, а сотни две с лишним гектаров под снег пустили. В обкоме просто рассуждают: "В войну справлялись?" - "Справлялись". - "Народу было меньше?" - "Меньше". - "Почему после войны - никакого роста? Опустили рукава?" Как возражать? Не скажешь же - устал, мол, народ, товарищи… - А ведь устал! Представляешь - пять лет войны, ни дня отдыху, ни ночи спокойной, на полях женщины да старики; машины - хлам, что фронту не пригодились, да и тех мало. А тут еще удар - неурожайный год, трудодень так скатился, что хоть плачь, хоть смейся - курицу на такой, трудодень не прокормишь… Ну и подорвало силенки. До сих пор, без малого три года, выправиться не можем!
Паникратов помолчал и уже с задумчивостью проговорил:
- В этом году урожай богаче, да как убрать, как справиться? Осень бы, осень не подвела только!
Он взглянул на Роднева так, словно устал не народ, а сам он, Паникратов, изнемог от тяжкой мысли о народной усталости, которую изо дня в день приходится носить в себе.
- Откровенно говоря, старая песня это, Федор Алексеевич. Везде вроде начинают забывать ее, - осторожно возразил Роднев.
- Забывают те, кому солоно не пришлось! - резко ответил Паникратов.
Роднев смолчал - слишком мало он знал пока о райкоме, о районе, о Паникратове, чтобы спорить.
На следующее утро попутная машина довезла Роднева до "лобовищенской повертки", где от мощенного булыжником тракта отходил на деревню проселок.
Роднев пошел не проселком, а прямиком - тропой через поле. Тропа эта поросла сплошь мягкой аптечной ромашкой. По одну ее сторону и по другую стояла белесовато-зеленая рожь, но рожь разная. Налево - прозрачная, с голубыми звездочками васильков, с легким, торчащим колосом "веселая ржица"; направо - рожь, настолько густая, что взгляд не достигает земли, тонет среди зеленых стеблей, само поле тяжело дышит, и ни одного василька не встречает глаз.
Тропа в шаг шириной - граница двух колхозов. Одно поле - колхоза имени Степана Разина, другое - колхоза имени Чапаева.
Было часов семь, то время, когда с травы исчезает роса, когда воздух свеж и особенно прозрачен, а небо глубокого василькового цвета, - оно недолго стоит таким, к полудню линяет, как бы выцветает от жары.
Легкий ветерок тронул щеку Роднева, и вдруг среди влажного настоя аптечной ромашки появился новый запах, напоминающий суховатый запах мельничной пыли. Прозрачный воздух чуть замутился, над полем ржи поднялось серо-золотистое облачко.
Рожь цвела!
Василий остановился. От дедов и прадедов передалась ему крестьянская кровь, способная волноваться от запаха взрытой плугом земли, от яркой зелени поднявшейся озими, от цветущей ржи. Ни армия, ни учеба в институте не заглушили этого чувства. Роднев вдыхал запах цветения, бессмысленно улыбался, а руки перебирали длинные шершавые колосья не своего колхоза, не лобовищенскую рожь, а соседскую.
Там, где кончались поля и начинались прибрежные луга, стояла старая, высохшая ель. Когда-то она - матерое, полное жизни дерево - была окружена густым молодым ельничком, который скрывал ее корни от солнечных лучей. Но молодняк мешал покосам, его вырубили. Солнце высушило землю вокруг корней, и ель засохла; на ее ветвях вместо пахучей хвои висит теперь клочьями сухой мох, седой бородач.
У старой ели тропинка, отделяющая разинские поля от чапаевских, разбивалась на две. Одна тянулась к видневшимся отсюда лобовищенским крышам, другая петляла среди чапаевских покосов.