Юрка, смущенно разглядывая мозоли на широченных ладонях, ответил:
- Может, Василию Матвеевичу, ну, скажем, перенести чего нужно? Помочь, словом…
Груздев только махнул рукой; весь багаж - два чемодана, тюк с книгами да ружье-двустволка - уже лежал на подводе.
Неделю назад Роднева вызвали в обком партии. Заведующий отделом партийных органов обкома Воробьев, послушав рассказ о том, как колхозники "Степана Разина" начали учиться у чапаевцев, заинтересовался: "Подхватили ли эту инициативу другие колхозы? Как помог райком? Как смотрит на это дело сам Паникратов?" Родневу пришлось ответить, что пока инициатива не подхвачена, а как смотрит Паникратов на это, он еще не знает…
Колеса шуршали опавшими листьями, доверху забившими колеи дороги. Руднев не торопил Цезаря. Если б не сиротливо оголенные поля, где в сухой стерне переливалась на солнце серебристая паутина, если б не ольховые кусты с почерневшими, скрюченными листьями (ольха - единственное дерево, не умеющее красиво нарядиться осенью), быть может, Василий и вовсе не чувствовал бы грусти.
Может, жаль ему вечеров в накуренном правлении, где колхозники чинно сидят вдоль стены на лавках, а Спевкин, блестя глазами, горячится по поводу новой забастовки в Италии? Так они еще повторятся, эти вечера. Может, он жалеет, что утром уже не появится в его окне озабоченное усатое лицо Груздева и не услышит он обычное: "Не спишь, Матвеич? Идем-ко, дело есть". Но и это озабоченное лицо еще не раз придется увидеть Василию. Жалеть нечего, и все-таки жалко, что Лобовище осталось за спиной. Нет, просто виноваты оголенные поля, печальные кусты ольхи да высокое бескровно-бледное осеннее небо. Взгрустнулось, и все тут…
- Василь Матвеич, обожди!
Роднев оглянулся. Его нагоняла Мария, запыхавшаяся, румяная. Она положила на край телеги руки.
- Прошлый раз - я тебя! Теперь - ты. Подвези… до Кузовков! Фу ты, не могу отдышаться! Издали увидела…
- Долг платежом красен.
Она уселась рядом.
- Так, значит, переезжаешь?
- Переезжаю.
- Трубецкой недоволен, говорит, портфельщиком заделаешься. - Ее разгоревшееся лицо вдруг стало серьезным. - А у нас сейчас история вышла…
- Что за история?
- Убирают мои девчата утром ячмень. Вдруг налетает Лещева. Знаешь ее - из райкома?
- Как же. Вместе придется работать.
- Налетела и давай кричать: "Ячмень жнете, а там пшеница не молочена лежит, ее отправлять надо!" И пошла и пошла… Заставила нас отцепить комбайн, оставить на полосе. Трактор - в деревню. А ячмень-то осыпается!.. Когда Трубецкой узнал, пошла война: друг друга государственными преступниками называют. Трубецкой ее - "портфельщица".
- Любит Лещева через голову председателя распоряжаться, - недовольно сказал Роднев.
- Вся беда, что без ума распоряжается.
Они замолчали. В стороне от дороги поднялся высокий холм, поросший кустарником в осенней листве, весь золотой, как старинная царская шапка, - Татарское Лбище. Мария задумчиво смотрела на него, потом, с трудом оторвав взгляд, перевела его на недовольное лицо Василия.
- Гляди, как горит, - произнесла она. - А помнишь, как ты поехал вон оттуда? Смешной был… Стоит, в землю уставился, нахохлился, как петушок, и на тебе! Уже вижу, только шарф полощет!
И вдруг в ее глазах он узнал разгадку давней маленькой тайны. Тогда он так и не понял, крикнула ли Мария в спину ему: "Вась!" или это почудилось в свисте ветра? Сейчас же, через много лет, он понял: "Да, крикнула".
Неожиданно Роднев почувствовал себя неловко, подхлестнул лошадь и нарочито равнодушно ответил:
- Дурь в голове бродила, хотел доказать всем - необычный, мол, я человек.
И Мария отвела глаза в сторону.
15
Мария рано ушла из Чапаевки, она не знала, чем закончилась ссора Трубецкого и Лещевой. А конец был такой: Трубецкой выгнал Лещеву из колхоза.
Вечером, едва сдерживая слезы, Лещева рассказала Паникратову, как Трубецкой указал ей на дверь.
Паникратов хмуро выслушал и сказал, что она не умеет совмещать кампанию по молотьбе и вывозке хлеба с уборкой, что, будь он на месте Трубецкого, тоже стал бы возражать против переброски трактора с поля на тока.
- Время такое, медлить нельзя, хлеб осыпается, надо другие средства отыскивать.
- Пусть даже он прав! Пусть! Но зачем оскорбления? К чему все эти обидные слова - "портфельщик"?
- Ладно, - пообещал Паникратов, - у меня будет с ним разговор.
Лещева ушла, а Паникратов позвонил в Чапаевку и попросил Трубецкого явиться завтра в двенадцать дня.
В двенадцать Трубецкой не явился. Только под вечер он на колхозной машине подъехал к райкому и, пройдя мимо работников общего отдела с отчужденным холодком на лице, открыл дверь в кабинет Паникратова.
- Знаешь, какое время, - последнее убираем. Мог бы и дня на два позднее вызвать, - недовольно произнес он.
- Нет, - сухо обрезал Паникратов, - нужно поговорить сейчас! Садись, рассказывай.
Синие глаза Трубецкого недружелюбно уставились на Паникратова.
- Что же рассказывать? Лещева, верно, уже все расписала… с картинками!
- Значит, ты выгнал ее из колхоза?
- Признаюсь, выгнал. Еще раз придет, еще выгоню. Пока шла с ней морока, трактор стоял целый день. Подсчитай, сколько центнеров зерна колхоз потерял. Судить надо за это.
- А "портфельщицей", "толкачом" и еще как-то ты обозвал ее?
- Не обозвал, а назвал. И портфельщицей назвал и толкачом. И сейчас, как коммунист, в глаза секретарю райкома скажу: плохо райком работает, не воспитывает народ. В нашем районе уполномоченный от райкома - толкач. Не больше! Приедет такая Лещева, председателя колхоза отодвинет в сторону и давай по-своему орудовать. А она в колхозе - гость, налетит, покричит, потрясет полевой сумкой, и нет ее. Если получится нечаянно польза, - ей слава: помогла! Не получится - вина колхозных руководителей, не смогли подхватить инициативу. А инициатива-то пятиминутная! Ну какая может быть инициатива, когда в колхоз наезжаешь наскоком? Ты сидишь в колхозе, живешь в колхозе, а Лещева заскочила на денек и начинает тебе указывать: не туда трактор поставил, там обмолотить не успел. А я это и без нее знаю.
- Значит, недоволен работой райкома партии?
- Ты, райкомовский работник, дай мне политическую установку и контролируй меня, а не связывай. А такие, как Лещева, - помеха. Да что там Лещева! Будем говорить, Федор Алексеевич, открыто: этих Лещевых ты высидел. Как матка, так и детки. И ты приезжаешь в колхоз - первым делом на амбары да на кормокухни обращаешь внимание.
У Паникратова давно уже накипало внутри, хотелось вскочить, с размаху стукнуть кулаком по столу и закричать: "Ты что ж это… возомнил о себе? Думаешь, о твоем колхозе слава идет, так секретарь райкома обязан наглости выслушивать?" Но Паникратов помнил историю с демобилизованным лейтенантом и держал себя в руках.
- Хорошо, - размеренно произнес он, - то, что ты сказал сейчас, можно назвать только оскорблением райкома партии. Старый партиец! На сегодня разговор окончен, можешь идти. Поговорим на бюро, - и не выдержал, сорвался, уже в спину Трубецкому крикнул: - Райком оскорблять - за такое из партии полетишь!
- Из партии? - Трубецкого словно подбросило, он сделал шаг от двери, за ручку которой было взялся. - Нет, Федор Алексеевич, шалишь! Думаешь, припишешь антипартийные разговоры Трубецкому, зажмешь рот - твое неумение руководить никто не заметит? Не выйдет!
Они стояли друг против друга: один - рослый, плечистый, хромовые сапоги тяжело давят крашеные половицы, другой - низенький, плотный, упрямо выставивший лоб.
- Что ты сказал? Тобой прикрываю свои грехи?
- Так получается…
И Трубецкой с тем же отчужденно холодным выражением лица прошел мимо секретарши и машинисток.
Из окна Паникратов увидел, как он выскочил на улицу, столкнулся с Родневым и, возмущенно жестикулируя, начал рассказывать.
Роднев серьезно и сдержанно его слушал.
У Паникратова сжались кулаки. "Сейчас пойдет звонить на всех углах. Забыл, видать, Чугункова Матвея?"
Матвея Чугункова, председателя колхоза "Искра", исключили из партии в сорок четвертом году, как раз в то время, когда Паникратов только что начал работать первым секретарем. Колхоз Чугункова был крепкий, а с крепких крепче и спрашивали. Не до излишеств, когда идет война. Но Чугунков кричал на совещаниях, взбудоражил колхозников: мы, мол, за всех не ответчики, пусть другие сдают; план выполнили, и хватит. Не обошлось тоже без нападок на райком, на секретаря. Паникратов настоял: исключить Чугункова из партии. И его поддержали, Трубецкой сам тогда поддерживал, а теперь забыл, зазнался! Что ж, пусть вспомнит…
На следующей неделе председатель колхоза имени Чапаева был вызван на бюро райкома.