- Ну, он чудо, чудо! - пробасил Александр Иванович и снова по праву старика, а теперь уже и режиссёра, чьи права безграничны, чмокнул в щеку застывшую Марьям.
- Ступай же, тебе говорят! - прикрикнула на неё Клара Иосифовна.
Назревала сцена ревности, надо было выручать девчонку.
- Пойдёмте, я провожу вас, - Леонид взял её за руку. - Проснитесь же!
Она взглянула на него. Господи благослови, какие у неё были глаза! И никакого испуга в них. Человечек будто бы обмер от страха, а глазищи у этого человека такую внутри притаивали весёлость, такую бедовую, бесшабашную смелость, дерзость даже, что Леонид, изготовившийся к роли покровителя, опешил.
- Пойдемте… - это теперь она позвала его тихим, трепещущим голосом. И пошла, низко опустив голову, сторонкой обойдя могучего старика, благодарно поклонясь Кларе Иосифовне, робко цепляясь за руку Леонида. О женщины!
- И пожалуйста, Леонид Викторович! - смягчившемся голосом крикнула Клара Иосифовна. - Пожалуйста, поглядите, этот невероятный диалог в сценарии! Сомневаюсь, чтобы актёры смогли его произнести…
3
Они вышли из павильона, ослепли, быстро загородились руками от солнца, а потом смеясь поглядели друг на друга из‑под ладоней, как два заговорщика.
- Притворщица, кто ты?
- Я не притворщица. Я сперва очень испугалась. У меня ведь никакого голоса. Но я люблю петь, святая правда!
- А потом, когда ты посмотрела на меня, тебе все ещё было страшно?
- Нет, что вы! Я уже знала, они меня берут. И вы мне помогли. Спасибо. Очень милый этот старик, знаете ли. Но… бедная Клара…
Она на редкость правильно говорила по–русски, разве только чуть–чуть протягивала иные слова, нежданно открывая в них и ещё какой‑то затаённый образ. Она проговорила "спасибо" -и длинное "с" и длинное "о" вернули этому слову его изначальный, утраченный смысл: спаси бог… Она проговорила "знаете ли" - и Леонид услышал, как сплелись вопрос и утверждение, бесконечно поширив это "знаете ли". А когда она протянула "бедная Клара…", Леонид просто ахнул, о стольком сразу подумалось. И верно, легко ли этой маленькой, болезненной женщине владычествовать над своим кудрявым бурлаком? Да и владычица ли она?..
- Вы о чём‑то задумались?
- Говорите, говорите, мне очень интересно вас слушать.
- То "ты", то "вы". На чём остановимся?
- Мне бы хотелось на "ты"!
Они переглянулись, прошли несколько шагов не отводя глаз, так глядя друг в друга, как глядят, когда пьют на "ты".
- Говори, говори… Мне очень интересно тебя слушать…
- Что ты, я совсем не умею разговаривать. Я ведь училась чему‑нибудь и как‑нибудь. Святая правда!
И вот ещё эта "святая правда!", это присловье, кстати, много раз и недавно слышанное, но и как бы заново услышанное только сейчас. "Святая правда!" - какие действительно громадные два слова, если их говорят тебе, самозабвенно выпрямившись и ширя и без того огромные глаза, в которых, как по заказу, вспыхивает святость. На миг, правда. И уже иное в них. Смех? Издёвка?
- Ох и трудно же мне с тобой будет! - Леонид изобразил ужас на лице. - Святая правда! - сказал вслух и тотчас вспомнил, кто этак же несерьёзно, балагуря, любил поминать святую правду.
И мигом остыл к идущей рядом с ним девушке. Вон это кто! Здесь всё было непростым, не для шуток, это другого шла судьба, всерьёз судьба. Он знал, оказывается, эту Марьям, был наслышан о ней. Её любил его приятель Володька Птицин. И вот из‑за неё, из‑за этой маленькой балеринки, понаделал он множество безрассудств, бросил жену, остался ныне без работы.
- Почему я вас никогда раньше не видел? - спросил Леонид, останавливаясь. Они как раз подошли к студийному фонтану. - Ну хотя бы в брызгах "Бахчисарайского фонтана"?
- Ага, вот вы и догадались, кто я. А потому, что я не хотела, чтобы вы меня увидели. Я запретила Володе. У вас злой язык. И вовсе я не в "брызгах", а давно уже солирую.
- В Володиной жизни вы даже примадонна.
- Вас это не касается!
- Володя мой друг.
- Собутыльник!
У неё побледнели губы, серыми стали смуглые щеки. Леонид вдруг заметил, что Марьям не так уж юна, нет, иное: что ей трудно живётся, просто скудно живётся, он увидел усталую, уже изготовившуюся для морщин кожу под глазами, усталую желтизну и в глазах, яростно, затравленно громадных.
- Простите меня…
- Значит, остановились на "вы"?
- Выходит, что так.
На ней было чёрное шёлковое платье, с белым кружевным воротничком, с белыми манжетами. И эти косички. Она шла на студию, все обдумав, нарядившись, причесавшись под девочку, под гимназисточку. Она думала не о роли, какую предстояло ей играть по сценарию, а о том, чтобы понравиться режиссёру. Старик не мог не умилиться, глядя на юное существо в трогательном, из прошлого, платьице. И страх её, даже трепет, прижатые к груди руки, дрожащий голос… Старик был покорен. А между тем то была Марьям, знаменитая Марьям, о которой сплетничал весь город. Ни смелости, ни дерзости, ни даже безрассудства ей не занимать было. Но, кажется, она попалась, влюбилась. В толстого, весёлого, добрейшего парня. Вот уж была не пара! Но и он любил её, наверняка любил её. Он даже прятал её от друзей, помалкивал о ней, не хвастал своим романом - совсем несвойственная ему добродетель. Только сказал как‑то Леониду с полгода назад: "Старик, без этой женщины мне лучше в петлю". И закрутился толстый, немолодой уже человек, которому лишь бы попить да пожрать, который в это пекло приехал, чтобы забить деньгу, ну и поглядеть на мир божий, каков он есть у самого края, ну а уж если роман, то не длиннее южной короткой ночи.
- Где он сейчас? Куда пропал?
- У меня дома. - Поглядывая в воду бассейна, как в зеркало, Марьям расплетала свои девчоночьи косицы. - Мы сидим без копейки. - Она тряхнула головой и обернулась к Леониду. Совсем иная, чем минуту назад, вот только сейчас натвердо шагнувшая в женщину. Всё дело в причёске, в том, что не стало косиц? Нет, всё дело в словах: "Мы сидим без копейки". Она не жаловалась, произнося их. Просто они сидели без копейки. Она ' собиралась на студию, наряжалась, обдумывая, как ей вести себя, говорила о чём‑то с Володей, может быть, они шутили даже, а им нечего было есть.
Вот оно - настоящее! Эта Марьям, то девочка, то женщина в своей разноликости, и где‑то там душная комнатёнка почти без мебели, и Володя Птицин в ней, в углу на корточках, будто и он уже стал мусульманином, - осунувшийся, безработный, несчастный и… счастливый. Вот оно - настоящее, нешуточное, как это солнце над головой. Та самая любовь, которая давно уже подманивает Леонида, да только где она, где?..
Он старательно принялся шарить по карманам, хотя точно знал, что никаких денег в них не было. Последнюю тридцатку он оставил вечером в "Фирюзе", задолжав ещё знакомой буфетчице.
- Пусто! Ну, ничего, я раздобуду. Давайте ваш адрес, явлюсь к вам сегодня с визитом.
- Кто это?! - Марьям быстро шагнула за Леонида, протянув вперёд руку с вытянутым пальцем. - Вон там, там!
Леоцид глянул: через двор, направляясь, по–видимому, к ЫЁильону, шёл Денисов. Рядом с ним и ещё были люди, йо Марьям указывала пальцем только на Денисова. Й глядела на него во все глаза, прячась за Леонида и привстав на цыпочки. Ну не дитя ли?
- Это наш новый директор. Хорош? Говорит, две недели назад он был ещё в Канаде. Марьям, вот такие вот нравятся женщинам?
- Такие? -Она упёрлась подбородком в его плечо, не сводя глаз с Денисова. - Такие?
Денисов приближался к ним. Увидев Леонида, он дружески кивнул ему и улыбнулся, задержавшись взглядом на торчащей из‑за его плеча головке. Марьям мигом присела, спряталась. Ну что это в самом деле за девчонка! Леониду стало неловко.
- Марьям, Марьям! - окликнул он её. - Денисов идёт сюда.
- Я не хочу! - сказала она, жарко дохнув ему в спину. - Уведите меня! - а сама уже нервно обглаживала себя ладонями и менялась, опять менялась.
Леонид загляделся, дивясь этой новой Марьям. Она выпрямилась, губы разнялись, безгрешные глаза, никого не видя, смотрели вдаль.
- Притворщица, кто ты? - шепнул Леонид.
Подошёл Денисов. Марьям и не взглянула на него, гордая и отсутствующая. Денисов усмехнулся.
- Здесь только что была маленькая девочка. Она убежала?
- Убежала, - кивнул Леонид. - Знакомьтесь. Это Сергей Петрович Денисов, наш новый директор. Ещё две недели назад он был в Канаде. А это Марьям, примадонна здешнего балета. Сергей Петрович, Марьям, по–видимому, будет играть у Бурцева в картине.
- Зульфию?
- Вы читали сценарий?
- Да, в самолёте.
- По пути из Канады? - это спросила Марьям.
- Когда я летел из Канады, я ещё не знал, что залечу так далеко.
Она протянула ему руку:
- Марьям.
Вот, оказывается, как надо произносить её имя: его надо петь.
- Денисов, - он наклонился и поцеловал ей руку. Вот, оказывается, как надо целовать дамам руку. Эх ты, увалень!
Она обернулась к Леониду.
- Ну, я пошла, - кивнула Денисову. - До свидания. Не думайте, у нас тоже живут люди. И вот… - она вскинула руку. - Светит солнце. Не горюйте о своей Канаде…
И пошла, все такая же выпрямившаяся, по–балетному приподнимаясь на носках.
- Зульфия, она самая! - поглядел ей вслед Денисов. - Да, солнце тут несомненно светит, - он очень простецким движением завёл руку к затылку.