- Сергеем Петровичем! - быстрым шёпотом отозвалась Ксения Павловна и замахала полной рукой, словно бы провожая в путь далёкий.
- Можно? - Леонид распахнул дверь и вошёл в кабинет. - Галь, сценарный отдел. Мне сказали, что вы меня ждёте.
Он двигался вдоль длинного стола заседаний, всматриваясь в человека, утонувшего в громадном кресле с высокой резной спинкой. Это кресло раздобыл на складе бутафории и велел поставить здесь один из восемнадцати, нет, теперь уже девятнадцати директоров, что сменились на студии за годы её существования. Директор тот явно тяготел к допетровской Руси. А письмён ный стол был тут от другого директора, влюблённого в ящики и замочные секреты времён императрицы Екатерины Второй. А ещё какой‑то директор обожал книги; Не самую премудрость книжную, а книжные роскошные переплёты. Два громадных шкафа, набитых разрозненными томами энциклопедии прошлого и нынешнего веков, были тому свидетелями. Бутафория. Как, впрочем, и столик, с четырьмя телефонами, из которых работал только один. Эти телефоны поставил тут директор за номером восемнадцать, деловитость которого явно недооценили.
Леониду стало весело. Он не сдержал улыбки: "Интересно, а девятнадцатый что сюда притащит?"
- Я вижу, вам весело, коллега? - Человек, утонувший в боярском кресле, наконец поднял на Леонида глаза. - А мне вот, читая эти бумажки, плакать захотелось. - На директорском столе внавал лежали папки документов, приметил Леонид и продукцию своего отде, аккуратно переплетённые сценарии, которые чуть было не начали снимать.
Директор поднялся, раскинул руки, потягиваясь. Во е глаза смотрел на него Леонид. Такого директора он УЖ никак не ожидал здесь увидеть. Солидный? Представительный? Из недавних подполковников? Всё это не приникало к человеку, вставшему сейчас перед ним, чтобы в свою очередь откровенно пристально рассмотреть о, Леонида. И чему‑то вдруг улыбнуться, чуть закосив ними глазами. Чему? Мальчишка, мол, перед тобой? Какой‑то встрёпанный длинноногий тип, по–киношному небрежно и пёстро одетый? Ну смотри, смотри. А сам‑то каков?
А сам он был вот каков… Лицо простецкое, нос уточкой, глаза маленькие, кругленькие, только тем и хороша, что синие, из глубины синие. Такая синева блёкнет годами, у этого не поблёкла. Сколько ему? Да лет уже сорок. Может, чуть больше, может, чуть меньше. Крепок. Не очень высок, но строен, с прочно–сухими плечами, с тяжеловатой шеей. Из спортсменов? Из кадровых енных? А может, из артистов? Ничего про него не угадаешь. Да вот и лицо вдруг стало не таким уж простецким. Лукавый веерок морщинок у глаз, да и губы не по-простецки ужаты. Кто ты? Каков ты? Умён или глуп, простодушен или хитёр, зол или добр? Смотришь на человека, на его нос, лоб, плечи и руки, а думаешь про то, что у него сокрыто там, в голове, в сердце.
Леонид верил в свою способность с первого взгляда распознавать человека. Как‑то так выходило, что самонадеянность его ещё не была посрамлена. Случая ещё такого не представилось. И Леонид уверовал в свою прозорливость, в свой человековедческий талант. Глянет, прикинет, и найдена уже подходящая оценка. Но сейчас он и глядел, и прикидывал, а оценка эта самая всё не слагалась. Сбивало, путало, может быть, то, что УЖ очень хорошо, необычно хорошо был одет стоявший перед ним человек, а все‑таки с простецким лицом. Побивал в заграницах, в Германии там, марш–маршем прошёл по военной Европе? Так кто из нас не бывал, не ходил. Нет, чтобы так вжиться в крахмальную сорочку, такой подобрать галстук, такие туфли, запонки и чтобы не казаться при этом вырядившимся к празднику или вот ко вступлению в Директорство, надо было не солдатом проходить выучку в задымлённой Европе, а жить где‑то в благополучном, далёком от войны мире, жить там и год, и другой.
- Вы не из дипломатов к нам пожаловали, Сергей Петрович? Откуда вы такой?
Синие кружочки глаз сузились. И разом изменилось лицо, очерствело.
- Что‑нибудь знаете про меня?
- Только то, что вижу.
- Какой нибудь дружок из главка не отбил телеграмму: жди, мол, тогда‑то и такого‑то? Признаюсь, я хотел опередить подобные телеграммы.
- Я не Сквозник–Дмухановский, чтобы получать известия о прибытии ревизора. Мне бы поскорей сдать дела - и домой.
- Ясно. - Директор широко улыбнулся. Ну, черт его побери, миляга парень! Протянул руку: - Денисов. А вы угадали, две недели назад я ещё был в Канаде. Да, что‑то вроде дипломатической работы. Глазастый.
"Ага!" - Леонид крепко пожал протянутую руку, страшно довольный собой.
- Глазастый и быстрый. Заявление ос уходе уже подготовили?
- Нет. Но я могу хоть сейчас, - Леонид потянулся к столу за листком бумаги.
- Даже очень быстрый. Что ж, и я такой самый. Говорят, вы ладили с моим предшественником?
- Он не мешал мне работать.
- Не вмешивался?
- Не мешал.
- Кстати, почему отклонили ваши два сценария?
- В главке, по–видимому, вас уже информировали?
- Конечно.
- И вы с ними согласились?
- Я ещё не читал сценариев.
- Будете читать?
- Обязательно.
- Моё мнение: оба сценария могли бы жить. Но… один показался образцом мелкотемья - какие‑то ребятишки, какие‑то подземные колодцы. Я говорю о "Подземном источнике". Вот он, - Леонид взял со стола сценарий. полистал его. - А во втором усмотрели гигантов манию. Сценарий о Каракумском канале. - Леонид взял другую папку, заглянул в неё. - Честное слово, хороший был сценарий. С мечтой. Как это говорят, дерзновенный.
- А вы хоть спорили?
- До хрипоты. На министерскую коллегию даже прорвался.
- И что же?
- Простили по молодости лет. Или нет, не простили? Всё дело в том, что строительство канала перестали проектировать. Законсервировали проект. А я с этим сценарием лезу. Бестактность, если только не дерзость. Один мой знакомый старшина говорил…
- Старшины - народ остроумный, это известно. - Директор отошёл от Леонида, прерывая разговор, и снова пристально глянул на него, теперь уже издали, как бы общим планом, вобрав в свои синие кружочки всего его - худющего, длинного, большеглазого, пёстро, по-киношному, одетого с помощью барахолки: рыжие башмаки- чуть великоватые, синие брюки - чуть маловатые, рубаха - жарче, чем надо бы, но зато с "молнией", роговые очки от солнца, небрежно зацепленные дужкой за пояс, действительно отличные очки, предмет зависти всей студии, жаль только - с треснувшим одним стеклом. Что ещё вошло в этот общий план, что там ещё понял про него директор, этого Леонид знать не мог. Но, кажется, что‑то такое понял, такое, что даже заставило покраснеть. Вот кто глазастый‑то! - Знаете что, давайте‑ка попробуем поработать вместе. - Денисов проговорил это от двери, отворяя её, спиной к Леониду. - Решено?
Леонид машинально наклонил голову, хотя Денисов никак не мог его сейчас увидеть.
- Вот и отлично! - Дверь настежь. - Входите, входите, товарищи!
Леонид шагнул было к Денисову, чтобы объясниться, чтобы тот поверил в его искреннее желание уйти со студии, понял бы, как ему опостылела эта работа впустую. И если он остаётся, так только потому… Куда там! В кабинет уже гурьбой входили большие и маленькие студийные начальники. Предстояло совещание. По технике, судя по тем, кто пришёл.
Леонид кивнул Денисову, опять в его спину, и вышел из кабинета.
- Ну как?! - вскинулась Ксения Павловна.
- Остаюсь, - устало сказал Леонид. - Зачем‑то там я ему нужен.
- Слава богу, слаьа богу! - Ксения Павловна быстро перекрестилась, небрежно, словно в шутку - так крестятся верующие, стыдясь на людях признаться в своей религиозности.
- А вам я зачем нужен, Ксения Павловна?
- Да так… - она улыбнулась ему издалека, грустно, как бы в себя заглянула. - Все‑таки интеллигентный человек…
Леонид остановился. Подойти, снова поцеловать ей руку, поблагодарить - не за слова, нет, за голос, за доброту! Он вдруг увидел себя со стороны, хлыщеватую свою походочку, какой подойдёт к ней, изогнувшегося себя, когда приложится к руке, - шутовство, ведь все это шутовство! - и стал сам себе жалок. Как и там, только что, за свои мальчишеские кивки в спину. Насколько же этот Денисов взрослее его, сильнее…
- Вы чем‑то потрясены? - участливо спросила Ксения Павловна. - Вы какой‑то сам не свой! Что с вами?
- Потрясён?.. - Он оставался верен себе: есть возможность сострить, надо воспользоваться этой возможностью. - Правильнее сказать, сотрясён, ибо все мы сотрясаемы в этом сейсмическом поясе.
Теперь можно было уходить, и он ушёл, как триумфатор подняв руку и презирая себя за это неискоренимое в себе позёрство.