- Ты не сердись. Я буду приходить, когда станет невмоготу.
Не знаю, что лучше: настаивать или не трогать. Подожду. Школьный совет послезавтра.
Мне непонятно утверждение, что чужие верования надо усажать. Я понимаю: нельзя искоренять насильно - будет хуже. Но уважать? За что? Как можно уважать заблуждения, предрассудки? Их только презирать можно. Что ж, я и каннибалов должен уважать, что они человеческие жертвы приносят?
Я знаю только, что религия большое зло. Я ее ненавижу.
…Есть в жизни крупное, есть и мелкое. И в мелком скорее потеряешься. Кажется, пустячный вопрос: кому уступать место в трамвае, в автобусе? Ясно: старым, больным, детям и т. п. Но, между прочим, насчет детей я внес бы ограничения… Противно смотреть, как иной восьмилетний сразу бросается на уготованное местечко. Да и постарше бывают, и тоже…
А сегодня вот что было. Я уступил место пожилой гражданке, а она не села. Ее и за рукав дергали, и окликали, а она стоит… Теперь я не буду говорить: "Садитесь", а молча вставать. Так я, между прочим, и сделал… И тетка, к которой это относилось, тут же с удовольствием села…
Как хорошо, что я еще молод!
Вчера был у Коли Вознесенского. Говорили, как обновляется наша жизнь.
- Все это хорошо, - заявляет Коля. - А что тут делать поэтам?
- Как - что? Описать эти чудеса. Чтобы осталось для потомства.
- Об этом в газетах сообщают. При чем тут поэты?
- Они должны… воспеть.
Это словечко меня самого рассмешило. Но Коля не смеялся.
- Прелестно! Одни меняют жизнь, а другие воспевают.
- Чего же ты хочешь?
- Я тоже хочу менять жизнь.
- Кто ж тебе мешает?
- А для этого мало воспевать. Надо выдумывать, изобретать. У народа было правильное чутье, когда он создавал сказки.
- Я что-то не понимаю, Коля.
- Со стороны можно подумать, что поэты и не нужны вовсе. Все и без них отлично делается. И в будущей войне победим без стихов.
- Не скажи. Какую-то роль они сыграют.
- Я не хочу играть какую-то роль. Я хочу играть большую роль. Не для славы, а для совести.
Ого! Значит, у него эти внутренние дискуссии еще сильнее, чем у меня.
Сегодня опять разговор, вернее, продолжение.
- Большие события, - говорит Коля, - сами по себе велики, и всякое описание их и даже "воспевание" - бледно, ненужно. Помнишь, у Маяковского: "Не приравняю к простому газетному факту"? И правильно!
- Чего ты добиваешься, не понимаю.
- А вот "Выхожу один я на дорогу" стоит любого факта. Этот стих сам по себе - великий факт.
- Следовательно?
- Да так. Мне трудно выразить.
- Значит, по-твоему, в искусстве надо изображать только мелкое?
- В искусстве мелкого не бывает.
Талантливый парень, а мучается.
- На сотню пишущих, - сказал Коля, - только один понимает поэзию. А когда все начнут понимать, то станут писать не больше, а меньше.
Должно быть, он догадался, о чем я подумал, потому что сказал, вспыхнув:
- Я себя еще поэтом не считаю. Про меня еще ничего не известно… Ну хватит рассуждений, - говорит он. - Ты скажи: Тютчева знаешь?
- Как будто нет…
- Ну, тогда слушай.
И вот что я услыхал:
Как неожиданно и ярко,
На влажной неба синеве,
Воздушная воздвиглась арка
В своем минутном торжестве!
Не знаю, может быть, оттого, что он хорошо читает, я почувствовал какую-то дрожь. А Коля продолжал:
Один конец в леса вонзила,
Другим за облака ушла -
Она полнеба обхватила
И в высоте изнемогла.
Ты побледнел, Володя, - сказал он, окончив стих, - и я ужасно счастлив.
- Оттого что я побледнел?
- Да.
- А может, я не оттого. Может, ты меня замучил…
- Я не успел тебя замучить. Да и лицо у тебя не такое. Ты погляди в зеркало.
Но я не стал смотреться в зеркало: я не Витька Грушко.
Каждый вечер, в конце, я спрашиваю себя, доволен ли я прошедшим днем. Если все сделал, что наметил, и день прошел удачно, то, разумеется, доволен. А если нет… все-таки доволен. Отчего у меня всегда хорошее настроение?
Сегодня собирали лом. Ольшанский нашел какой-то помятый подсвечник и сказал, что сдаст его в музей. По-моему, подсвечник такой безобразный, что музей не примет. А бронзы много и могла бы пригодиться.
Ни в чем мы с ним не сходимся, решительно ни в чем. А Коля говорит, что он славный парень, развитой и глубокий. Не знаю. Может быть…
Со мной за партой сидит белокурая румяная девочка - Лариса Таврина. У нее загнутые ресницы, родинка на щеке; все уверены, что я должен в нее влюбиться. Но не выходит. Она держит себя так, будто красота ее специальность, что ли.
Серафима Павловна ее хвалит:
- Вот умница, кофточку себе сшила. Девушка должна все уметь: и шить, и стряпать.
- Отчего же так мало? - спросил я. - И почему только девушки?
- Что же ты - на себя шить будешь?
- Портные шьют же.
- Так это в мастерской, а не дома.
- Какая же разница?
Пока Серафима придумывала ответ, Лора взмахнула ресницами и замяукала:
- Я не могла бы полюбить человека, который занимается женскими делами. Даже пуговицу и то не он должен пришивать.
Она не могла бы! А я тоже не могу любить дуру.
А Витька Грушко все интригует, чтобы пересесть на мое место. Пожалуйста. Мне не жалко.
Витька не глуп. Но меня злит в нем это постоянное любование собой. Нельзя сказать, что мать его балует, напротив. Но он всегда выставляет себя напоказ.
Был с ним такой анекдотический случай (это ребята рассказывали): в пятом классе он разослал им всем каллиграфически выписанное уведомление, что после уроков, ровно в три, он повесится в физическом кабинете. Девочки, конечно, донесли. Классная руководительница прибежала ни жива ни мертва и видит картину: Витька карабкается на стол с веревкой в руках, потом взбирается на стул, поставленный сверху. Ребята толпятся вокруг, подбадривают, дают советы, как укрепить веревку, девчата визжат; Витька упивается общим вниманием и… медлит. Учительница стащила его со стула, и все разбежались. А жаль: следовало остаться, посмотреть, как он выпутается.
Нечто подобное было и с Колей, только он был маленький, во втором классе. Он никому из ребят ничего не сказал, а приготовил записку: "Прошу в моей смерти никого не винить, кроме учительницы арифметики". Учительница была одна - добрая, но на уроках арифметики он видел другую - злюку.
Прежде всего он показал записку отцу, которому доверял. Тот спросил: "А мама видела? Покажи ей". Но Коля не мог это сделать. Тогда отец сказал: "Значит, затея никуда не годится - то, что нельзя открыть матери, плохо". И Коля поверил.
Мне кажется, что самолюбование у Витьки пройдет, если не потакать ему. Но есть у него и другая скверная привычка: обо всем говорить с насмешкой. Я думаю, это такое защитное средство; брякнул глупость и оправдывается: я же пошутил! Это очень удобно. Я ему это сказал, он обиделся:
- Значит, тебе и Чацкий не нравится?
- Чацкого как раз все задевает за живое. А тебя - нет. И потом, Чацкий - лирик. Вспомни его отношение к Софье.
- А почем ты знаешь мое отношение к Софье?
- Знаю. Видал. Ты ведешь себя с девочками так, будто между вами вечный поединок.
- Так всегда было между мужчиной и женщиной. Испокон веков.
- Не все, что было, должно остаться!
- И девочкам так нравится. Подойдешь к ним как друг, и они тебя же запрезирают.
- А ты попробуй.
- Чепуха! Лорка сама сказала, что ей нравятся нахалы.
- Нашел, на кого сослаться!
- Да они все такие, уверяю тебя.
Он, конечно, неправ. Но девочки во многом нас воспитывают. И одна такая, как Лорка, может наделать немало зла.
Я помню знаменитую парашютистку Тамару Иванову, которая погибла в полете. Она бывала у нас в доме. Я смотрел на нее во все глаза: пятьдесят прыжков! В чем тайна? А на вид - девушка как девушка.
Случайно я услыхал разговор - мама говорила подруге про Тамару:
- Нет, не говори: у нее короткий век. Все они - летчики - обреченные люди. У меня всегда сердце не на месте. Но я молчу, молчу. А детей иметь больше НИ за что не буду.
Так вот почему для меня не взяли испанскую сестру.
Отца я редко вижу. Он как некое божество у нас в доме. В воскресенье он посмотрел на меня поверх газеты и сказал:
- Так ты, оказывается, уже вырос. Сколько же тебе лет?
- Четырнадцать.
- Ого! Когда же это произошло?
Он отложил газету и стал меня рассматривать.
- Скажи, - спросил я, осмелев, - как совершается подвиг?
- К этому надо готовиться, - сказал отец. - Очень упорно, как ты готовишься к экзамену… Но, разумеется, дольше.
- Но ведь подвиг - это порыв!
- Без сомнения. Но в основном - это уменье.
Вот оно что!
Вчера был скандал в Третьяковке. С Колей. Горячка он все-таки.
Пришли мы в зал Перова и стоим у картины "Тройка". А экскурсовод, бойкая такая, не дает всмотреться, все время говорит.
- Вот перед нами картина мелкобуржуазного художника Перова.
Колька и раньше что-то подергивался. Вдруг спрашивает:
- Значит, это плохо, что мелкобуржуазный?