Кое-как обошлось. Но романс "Титулярный советник" опять вызвал недовольство руководителя. Фомин хорошо спел романс, только слишком певуче, недостаточно подчеркнув "речевые интонации", на которых настаивал Завиловский.
- Сколько раз я вам говорил: не увлекайтесь звуком! Что за итальянщина, особенно здесь, когда вы изображаете замухрышного пьянчужку!
По лицу Фомина было видно, что он обиделся. Он вовсе не хотел изобразить замухрышного пьянчужку: скорее, душу обиженного, заплеванного, но хорошего человека. Тем более, что о "Титулярном советнике" рассказывал сам автор, а разве он был алкоголик?
Конечно, какую-то пьяную дымку, забвение, нереальность мечтаний следовало показать, но не слишком, чтобы не заслонить главного.
- Не увлекайтесь звуком! - повторил Завиловский.
Но таков уж был щедрый голос Фомина, что у него все получалось напевно.
Наконец его отпустили.
- Теперь приступим, - объявил Завиловский.
Это значило: пойдут отрывки из "Пиковой дамы" - Лиза и Полина.
- У меня Лиза - штукатур! - с гордостью сообщал он всем. - А Полина работает в гастрономе.
Он выделил этих двух девушек и Фомина, когда приезжала комиссия из музыкального техникума, и, так сказать, отпускал их учиться, но, в сущности, был против этого.
- Если все станут профессиональными артистами, какой же смысл в самодеятельности? - так говорил он среди друзей. - Да и получится ли что-нибудь? А оставаясь любителями, они смогут завоевать широкий успех. Рабочий-артист - это, знаете ли, примета нового. Это больше, чем артист. С одной стороны, гармоническая личность, а с другой - требования не так строги. Как любители, они могут добиться даже славы. А начнут учиться - отношение будет не то.
- А разве вы их не учите, Эдуард Евгеньевич? - спрашивал кто-нибудь из непосвященных.
- Не только учу - дотягиваю.
Девушка-штукатур, изображавшая Лизу, рослая, полногрудая, с широким лицом и широкими плечами, выплыла на эстраду, держа кружевной платочек в руке. Взволнованно она кивнула подругам, пришедшим в перерыв послушать ее.
У нее был резкий, но сильный, настоящий оперный голос. И пела она с чувством. В дуэте с Полиной даже лицо ее выражало страдание, хотя речь шла всего лишь о том, что наступил вечер и облаков померкнули края.
Руководитель был доволен. Это он внушил Степиной:
- Девушка поет для гостей, а что она переживает в душе? Помолвлена с одним, а любит другого!
И Лиза переживала. Она заглушала Полину и даже оттеснила ее локтем, чтобы все видели ее страдания. Потом, когда дуэт кончился, она деликатно вытерла глаза платочком и спрятала его за вырез платья.
Маша аккомпанировала нарочито ровно, без отклонений.
Она не верила шумной Лизе, не сочувствовала ей: русская девушка глубоко хранит свою тайну. Чем сдержаннее будет певица в этой сцене, тем сильнее убедит.
Прежде Маша думала: если слова могут обманывать, если неискренни бывают поступки, то в искусстве ложь не найдет себе места. Особенно в таком чистом, как музыка. Искусство - это правда. Но в последнее время она убедилась, что и здесь можно лгать, как и во всем другом.
Да, и в музыке возможны притворство и ложь. И в легкой, и в серьезной. Маша поняла это, попав однажды на симфонический концерт в Парке культуры.
Ложь была в показных жестах дирижера, в рявканье меди, в грохоте литавр, в затянутых ферматах. Музыканты словно уговорились преувеличивать, нажимать. И солист-скрипач, который затем выступил, как будто знал об этом уговоре и тоже соблюдал его.
Бывают и композиторы-лгуны: это особенно заметно в песнях. Взвинченно-бодрый темп, всегда ритм марша, пафос, усиленный певцом-сообщником. Или, напротив, надрыв, какая-то навязчивая доверительность, расплывчатость, так что нельзя уловить ритм…
Многие поддаются этой лжи, им нравится. Может быть, потому что не слыхали другого. А услыхав - скучают… И можно ли сказать, что непосредственное впечатление самое верное? Любить музыку… Просто ли это?
И здесь, на репетиции, Маша также чувствовала ложь: и в замедленных некстати концовках, и в показном, нескромном исполнении певицы, и в самом стремлении Завиловского угождать публике, которую он не уважал. Конечно, он-то думал, что уважает; считаясь с ее неразвитым вкусом, он "облегчал" музыку и был уверен, что это и есть воспитание. А его неопытные ученики не подозревали фальши.
Одна Танюша Пахотина была правдива в своей роли Полины. Она печалилась не за себя и не за Лизу, а за всех русских девушек. Свой романс она спела так протяжно и уныло, что "подруги милые", сидевшие в зале, заволновались. После первой строфы Эдуард Евгеньевич постучал карандашом по столику:
- Голубушка! Поймите: вы не крестьянка, а княжна, светская барышня. На вас мушки, фижмы.
- Чего? - переспросила Танюша.
- Вы слишком по-народному поете.
Но вторую строфу она спела еще унылее. Маша оживилась и отыгрыш романса сыграла как естественное продолжение Танюшиной исповеди.
- Ну, как теперь, Мария Александровна, что вы мне посоветуете? - спросила Танюша, провожая Машу после репетиции. - Может, не вытяну ученья?
Танюша была на четыре года старше и обычно говорила Маше "ты". Но когда речь заходила о музыке, младшая подруга становилась специалистом, авторитетом. И тогда Танюша называла ее по имени-отчеству.
- Конечно, у Паши Степиной голос побольше моего… И она говорит: не надо в техникум, лучше сразу на смотр.
- Ты поешь лучше, - сказала Маша, - значит, и учиться надо.
- Ну что вы - лучше!
Танюша просияла. Она собиралась еще что-то спросить, но Маша вдруг сказала:
- Танюша, а на заводе есть свободное место?
- На заводе?
- Ты говорила, тебя туда зовут, помнишь?
- Да. А что?
- Хочу попробовать, - сказала Маша, невесело улыбаясь.
- По-про-бо-вать?
Танюша остановилась.
- Ну, так. Значит, спросишь. И скажешь мне. Хорошо?
Танюша смотрела на нее во все глаза, потом стала оглядываться. Ее выручил мальчик-книгоноша, который спешил к ним.
- Вас спрашивают, - сказал он Маше.
Незнакомая девушка стояла рядом и улыбалась.
Глава четвертая
"ТОЛЬКО ПЕТЛЯТЬ НЕ НАДО!"
- Не узнаешь? - спросила девушка.
- Дуся!
Была маленькой кубышкой, а стала такой высокой.
Была смешная, сердитая, смешливая. А теперь… Прежним остался только неистребимый румянец на круглых щеках.
- Я к тебе на один день, - сказала Дуся, - завтра должна быть в Москве.
- Я у мамаши переночую, - деликатно вмешалась Танюша. - Подругам столько переговорить нужно…
Она была рада, что трудный разговор не имел продолжения, и потащила за собой мальчонку.
- Значит, ты приехала, - в волнении сказала Маша.
- Ага! - уже пародируя свою прежнюю привычку, ответила Дуся и засмеялась.
Весь день они провели вместе.
Дуся рассказывала о себе.
Она не раз видела, как умирают люди. Но услыхать от врача: "Теперь вне опасности!" Сказать врачу: "Очнулся!" - вдруг он тебе говорит: "Да. Дуся, недаром мы старались". Ты понимаешь: "мы"!
- Это он мне сказал, когда я еще ничего не умела и только бегала туда-сюда. А потом он меня в приказе отметил, честное слово!.. А больной сам ничего не понимает. Лежал у нас Сергеев, блокадный, весь распухший, глаза косят в переносицу и ноги, как столбы. Доктор мне: "Сергееву никакие лекарства не помогут, если он проглотит хоть ма-аленький кусочек хлеба или глоток воды. И от вас, Дуся, от вашей бдительности также зависит его жизнь (слышишь!), потому что выкарабкаться он может"… Ты понимаешь: после долгой голодовки вода превращается в токсин, то есть в яд.
У Дуси осталась способность активно удивляться всему, что она видит. Как на "Щелкунчике" удивлялась колдуну и превращениям на сцене, так, должно быть, и в госпитале удивлялась болезням, действиям лекарств, искусству врачей, жестокости и разумности природы. И восхищалась этим, несмотря на тяжелые впечатления.
Но ведь там нужны аккуратность, дисциплина. Как она, непоседливая, справлялась?
- …И этот больной, понимаешь, умоляет меня, плачет прямо как ребенок и говорит, что себя задушит. И все из-за ложечки воды. Пить он чаще просил, чем есть… - Тут Дуся понизила голос до шепота. - Глаза совсем закатились, одни белки видны. А ночь долгая, и смены нет, и другие больные заражаются от него и тоже вопят и плачут. Думала, что с ума сойду.
- Что же ты с ними делала?
- Ой, не знаю! Спорить нельзя и молчать тоже нельзя. Так я говорила. Сама не помню что. Главное, чтобы тихо и не быстро. И медленно тоже нельзя: перебивают. А они, знаешь, и по матушке ругались. А потом как прощения просили!
- И ты совсем не давала им пить?
- Ни-ни. Что ты! До осмотра - боже упаси! Сижу и думаю: "Господи! Дотяну ли до утра?"
Дуся отвернулась.
- Как же ты могла?
- Не знаю. Могла. А Сергеев, знаешь, выжил.
Они шли березовой рощей к пруду.
- Мать честная, вот природа! - восклицала Дуся. - А воздух!
Она даже принялась напевать, но оборвала:
- Ой, извини, я и забыла, кто ты.
- И я хотела бы забыть.
- Что-о?
- Завидую я тебе, Дуся.
- Ты - мне?
- Да.
- С чего бы это?
- Я, наверное, не буду играть больше.
- Это что за новости?
- Не знаю только, чем заняться. Думала даже на завод пойти.
- А это зачем?