Как было тяжело смотреть на него, маленького, хилого, с сутулой спиной и впалой грудью! Из-за кафедры были видны только его голова и плечи. Но глаза ярко выделялись на бледном лице.
- Здесь прямо высказывались мнения, что талант - это второстепенное, - начал он. - Или, может быть, мне послышалось?
- Громче! - закричал кто-то.
- Увы, мы слишком ограничительно понимаем слово "талант", сводим это понятие к мастерству. А между тем талант - это личность художника. Он может заблуждаться, быть незрелым, но… - Миткевич возвысил голос, - даже при заблуждениях талант скорее постигнет истину, чем непогрешимая посредственность.
Он все более возвышал голос - такое у него было свойство: он распалялся от собственных мыслей. Но Андрей не вслушивался в то, что говорил Миткевич: ему было досадно, что старый идеалист не понимает общего настроения.
А Миткевич верил в молодежь, верил, что его слова дойдут до нее…
Андрею не хотелось глядеть в зал, но он взглянул невольно. И в конце, в самом последнем ряду, увидал тоненькую девичью фигурку. Она стояла, вытянув вперед шею, и ее бледное лицо с большими глазами выделялось среди других лиц.
"Да нет, - думал он, еще не сознавая, радость или досада охватила его. - И откуда она узнала?"
Девушка не спускала глаз с Миткевича, который уже гремел:
- Здесь музыка! Мысль! Ритм! Постижение характера!
Несколько глоток в зале, скандируя, требовали:
- Регламент!
И председатель напомнил, звякнув:
- Георгий Павлович! Вы говорите уже пятнадцать минут.
- Сейчас кончу, - возбужденно отозвался Миткевич, и опять Андрею стало больно за него и за себя.
Они возвращались домой вместе. Другие держались поодаль. Но Миткевич не выглядел расстроенным.
- Каково? Надеюсь, ты чувствуешь себя сильнее, чем раньше?
- Нет, - сказал Андрей. - Я чувствую, что надо все бросить.
- Это еще что!
- Вы сами видите, что лучше мне быть на войне, чем здесь!
Миткевич замедлил шаги.
- Это надо было раньше… - сказал он, потемнев.
- Никогда не поздно исправить ошибку.
- Да тебя сейчас и не возьмут, ты это знаешь.
Андрей недавно перенес атаку ревмокардита.
- Значит, ты думаешь, что я ошибся в тебе? - сказал Миткевич после молчания.
- Нет, не думаю. Но…
- Если хочешь знать, не тот художник, у кого все проходит гладко, а тот, кого чаще всего критикуют.
- Вы это называете критикой?
- Была и критика. Почему ты отказался отвечать? Ведь тебе же предоставили слово. На фронт готов, а тут не решился?
- Кто же услышит?
- Никогда не соглашусь. Двести молодых сердец. Двести восприимчивых умов. Многие не высказывают, но чувствуют. Ну хорошо. Допустим самую крайность. Я готов. Пусть хоть двадцать услышат. Хоть десять. Хоть один.
Глава десятая
ТИХИЙ ЧАС
Вернувшись домой, Андрей зашел на кухню, выпил стакан воды и уселся на табуретку у стола.
- Наших никого дома нет, - сказала няня Агриппина Савеловна. - Чтой-то ты какой зеленый?
- Устал.
Она вскинула на него бледно-голубые глазки.
- Иди себе. Сейчас принесу обед.
- Нет, я посижу здесь. Можно?
Няня стала хлопотать. Ее движения были медленны, но в них сохранилась точность.
Андрей встал, чтобы вымыть руки. Мартовское солнце заливало белую кухню, придавая ей сияющий, праздничный вид.
Когда-то, в детстве, Андрей все время проводил с няней. На старой квартире кухня также выходила на юг. Матери уже не было с ними; Андрей помнил ее смутно. Няня отвела ему на кухне особый уголок, где он играл и лепил, пока она, маленькая, проворная, возилась у плиты и у кухонного стола.
Она приготовляла для него особое тесто. Ни зимний снег (весной он был лучше), ни песок, ни мука с водой не могли удовлетворить Андрея; зато тесто, которое месила для него Агриппина, было чудесным материалом, - слишком густое и упругое, оно не годилось для печений, но очень хорошо лепилось. Руки так и тянулись к нему.
Кто знает, пустила ли бы корни эта первоначальная страсть к лепке, если бы не старания Агриппины. Она никогда не забывала этих добровольных обязанностей и даже перед праздниками, когда было много работы, находила время, чтобы вылепить ком "Андрюшиного" теста… Да и ей было удобно: трудится себе и не мешает.
Позднее, когда для Андрея стали покупать пластилин и глину, которую надо было хранить в прохладном месте, он уже не занимался более на кухне. Новая жена отца, Ада, боялась к тому же, что общение с няней испортит речь Андрея… Ада гордилась пасынком; она пробовала сама заняться его воспитанием и даже думала, что ей это удается.
Потом он стал ходить в Дом пионеров, а с няней виделся все реже…
Она поставила перед ним тарелку с супом.
- Без засыпки, как ты любишь. Как нарочно, булку высушила.
Он поднял глаза. Острые ощущения детства вернулись к нему в эту минуту.
- Няня, помнишь, как я носорога вылепил?
- Как же! Чудище. И сам испугался. Все косился, пришлось убрать.
Агриппина хранила в памяти все события - и крупные, и мелкие, происходившие в семье.
- Ты тогда был такой тихий, покладистый. И не слышно было тебя.
- А теперь разве я буйный?
Она чутка. Еще сегодня, когда он, волнуясь, спешил на собрание, он видел, что и она тревожится. Старалась накормить получше, подала теплый шарф и, вздохнув, сказала:
- Все мечутся, мечутся люди, а жизни-то кот наплакал.
Двадцать лет прожила она в доме, считается членом семьи, а он даже не замечал, живет ли она с ними. Уже много лет почти не разговаривал с ней: по привычке здоровался, по привычке говорил спасибо. А в войну все держится на ней, она их всех выручает.
Агриппина подала второе. Потом подошла к буфету, взглянула в окно.
- Вот сирота бежит. Опоздала, должно быть.
Андрей покраснел.
- Она тебе нравится? - спросил он с деланной небрежностью.
- Хорошая девушка. Сиротка.
- Да ведь у нее теперь есть свой дом.
- Ну, какой уж это дом!
Андрею вспомнилась хозяйка этого дома, ее крашеные волосы и опускающиеся при курении углы губ.
- Побежала, бедняжка, - опять сказала няня.
"Конечно, ей было интересно, но она строга, не то что другая. И не станет ни утешать, ни успокаивать".
И все-таки она пришла.
А он поссорился с Ниной. Вчера после музея и несмотря на свое раскаяние. В музее она несколько раз судорожно зевнула, хотя притворялась, что ей любопытно. А по дороге домой, должно быть озлившись, что пришлось скучать, сказала, скривив губы:
- Все эти революционерки, наверно, были очень примитивные женщины.
- Да? Откуда ты это взяла?
- Во всяком случае, они были некрасивые. Но история пришла им на помощь.
Андрей еще сдерживался:
- Плохо же ты знаешь историю!
И он стал перечислять имена красавиц, которые шли в революцию. Назвал Веру Фигнер, Ларису Рейснер. Имена Зои и Ули Громовой замерли у него на губах.
Глаза Нины смотрели вбок: она соображала, как выпутаться. А он думал о том, что война продолжается, люди гибнут, и чувствовал презрение к себе за то, что его бросает от одной крайности в другую. То какая-то жалость к Нине, то признание ее силы и влечение к ней, то раздражение против нее, почти ненависть. А потом - опять чувство вины. И чем сильнее одно из этих состояний, тем скорее наступает другое.
И его охватило искушение - не в первый раз, но с какой-то небывалой силой - окончательно, навеки освободиться.
- А знаешь: мне скучно с тобой, - выговорил он, чувствуя, Что бледнеет, - скучно до отвращения, до отчаяния. Мне… противно тебя слушать, говорить с тобой!
Он боялся, что она пропустит это мимо ушей, как уже было однажды. Но она остановилась и заговорила низким, театральным голосом:
- Понимаю. Ты вымещаешь на мне свой страх перед завтрашним. Но больше я терпеть не буду. Есть такой человек, которому со мной не скучно…
Она повернулась на каблучках и отошла - тоже театрально, эффектно. Он же чувствовал одну только ненависть.
А сегодня ему стыдно за свою грубость. И тоскливо: никого нет рядом.
Мачеха болтлива, суетлива, хотя и добра. И ей он ничего не скажет про обсуждение. Отцу - тем более; он, конечно, возмутится тем, что было, но не примет его сторону.
- Ты уже взрослый, - вот что он скажет, - должен грудью встречать противников.
Радости становится все меньше. А в детстве она была постоянна и беспричинна. Какой-нибудь пустяк - и уже счастлив.
Андрей мыл руки над раковиной, глядя на текущую воду.
- Няня, можно еще посидеть у тебя?
- Кто же тебя гонит? В кои веки пришел.
Ему вспомнились читанные трогательные рассказы: люди, утомленные жизнью, пусть даже молодые, исповедуются перед няней и просят рассказать сказку или спеть песню. "Мою старую няню пришлите ко мне…"
Он забыл, откуда это. Но теперь такого не бывает. В наше время няни, если они и уцелели где-нибудь в семьях, уже не рассказывают сказок и вообще не играют никакой задушевной роли. Вот Агриппина. Веки у нее опухли, голова слегка дрожит. Прежде чем состряпать обед, бог знает сколько простояла в очереди.
Да и сказки с песнями теперь на нас не действуют.
- Знаешь, няня, вот возьму и вылеплю твои руки!
- Мои-то? Узлищи этакие лепить!
Она посмотрела на свои руки и задумалась.