- Такой хороший день сегодня! - говорит она и мучительно краснеет: ведь он уже сказал это.
Люди обмениваются словами. И одни доходят до сердца, а другие нет. Может быть, от этого зависит человеческое счастье. Любовь, дружба? От того, найдешь ли ты те слова, которые необходимы. Не обязательно красивые или умные, но именно те, которых ждут. Какие же слова нужны ему?
- Что ты все молчишь, Маша?
Что говорить? О своем горе? Да разве это интересно ему?
- Я думаю: какие счастливые религиозные люди!
- Что-о?
- Если бы я верила, - говорит она тихо, едва удерживаясь от слез, - я сказала бы себе: такова божья воля. И мне было бы легче.
На лице у него недоумение. Он пожимает плечами.
- Теперь это становится модным - религия.
И не спросит: "Маша, что с тобой?"
А если попросить его пойти вместе в больницу? Сказать, что это очень важно для нее, что, если он пойдет, все обернется к лучшему, что она попросту боится, ох как боится!
Но какая-то сила мешает ей сказать это вслух. Он не пойдет. Вежливо извинится, скажет, что занят, вот и все. И ужасно не то, что он может отказаться, а то, что она уверена в этом.
Преграда, вечная преграда между ними. В чем она? В том, что он так много значит для нее, а она… Ну, так, просто девочка, с которой он поверхностно знаком. Должно быть, выпало "окно", встретил ее, отчего и не поболтать?
"Пора мне, - думает она. - Нет, еще рано".
Какие-то волны наплывают на нее. То это горе и мысли о матери, то страх перед Андреем, то вдруг странный покой и даже беспечность, счастье - оттого, что можно любоваться им. Он отличается от всех своих ровесников, что-то значительное есть в нем. Прямые густые черные волосы, темно-серые глаза, окруженные тенью, черты лица неправильные, но мужественные, большой рот. Высокий рост, большие прекрасные руки. И довольно глубокие складки у губ; из-за этого он кажется старше своих лет. И такая непринужденность, независимость… Все вместе так страшно и привлекательно для нее и для других девушек тоже…
Кажется, скажи он: "Маша"… И вообще каждое его слово можно толковать и перетолковывать.
…Внезапно ей вспомнилось, как еще до войны девочка, неравнодушная к Вите Грушко, призналась Маше:
- Понимаешь, он сказал: "Как ты мне надоела! Когда этому будет конец?"
Маша возмутилась и уже хотела назвать Виктора негодяем, как вдруг девочка спросила с надеждой:
- Как ты думаешь, что это значит?
Толковать, перетолковывать. Маша и теперь улыбнулась при этом воспоминании, и тут же тоска охватила ее: глупые шутки в такой день, когда, может быть…
"Мне пора", - думает она. И опять гудят какие-то волны. Гудят и перестают, и она теряет представление о времени. И все-таки помнит, что надо уйти…
- Ты, конечно, собираешься в Консерваторию? - говорит Андрей.
- Не знаю.
- Ведь ты играешь на рояле. Разве ты бросила?
- Теперь я ничего не знаю.
- Жаль, - говорит он, - для меня сейчас музыка очень много значит.
Она могла бы ухватиться за эти слова, но не теперь, когда все так зыбко в ее жизни.
Он не расспрашивает больше. Да и вообще ему не интересно, это чувствуется.
Но было и хорошее во время этой прогулки. Он вспомнил их прощание в начале войны. "Ты напрасно не дала мне свою фотокарточку. Я жалел об этом в Новосибирске".
И об ее письме вспомнил: "Мне это было очень приятно…"
Потом он взял ее под руку! И они так шли по зимней улице, соразмерив шаги, и она была полна гордости. Не стоит ему навязывать свое горе. Радоваться, пока он тут. Смотреть на него, надеяться… Открыть душу нельзя, потому что это ему не надо. Но уйти самой, прервать эту прогулку тоже немыслимо, сразу провалишься в яму, утонешь… Хоть и не совсем-то оно хорошо, не совсем правильно и свободно вот это свидание, в котором каждый сам по себе и совершенно нет равенства, а все же держишься за это, счастлива этим.
Вдруг он посмотрел на свои часы и сказал:
- Ну, Машенька, мне пора. Могу опоздать.
- Который же час?
- Половина третьего.
- Как? - вскричала она. - Не может быть!
Половина третьего! С отчаянием посмотрела она на Андрея, вырвала у него кошелку и побежала. Бежала изо всех сил, расталкивая прохожих. На нее оглядывались, она была как безумная. Вскочила на подножку трамвая и всю дорогу, не заходя в вагон, громко повторяла:
- Не может быть, ни в коем случае!
Трамвай остановился у больницы. Маша выскочила и побежала к воротам.
В палату ее не пустили. Старшая сестра обняла ее за плечи и повела куда-то. "Мы посылали за тобой, собери все свое мужество, детка". Потом откуда-то выплыло лицо больничной нянечки, которая обычно прибирала палату. Она покачала головой, и Маша расслышала:
- Все время, бедная, смотрела на дверь. Все дожидала!
- Довольно! - резко сказала старшая сестра, и этот оклик заставил Машу вырваться и побежать куда-то.
Потом стало темно и запахло лекарством.
Глава четвертая
НОВОЯВЛЕННАЯ ЛЯЛЯ
Вознесенские возвращались в Москву без Оли Битюговой. Это было уже решено.
Николай Григорьевич не решался задать ей прямой вопрос: "А как же Семен? Должен ли он приехать, когда вернется… если вернется?" Вообще о Битюгове не говорили с Олей. Ее щадили. Но многое в ее поступках было совершенно непонятно.
Прежде всего ее отношение к доктору Вернадскому. Тот явно восхищался Олей, называл ее новым уменьшительным "Ляля", и это очень нравилось ей. Ляля - это изящество, миловидность, здоровье, ямочки на щеках. Ляле не пристало болеть туберкулезом, покорно принимать свою судьбу. Лялей все любуются, это имя избалованных, счастливых. И она просила Вознесенских называть ее так, а им это было трудно.
Она принимала заботы молодого врача, который участвовал в ее спасении. Но был ли он главной причиной ее упорства, ее нежелания вернуться в Москву? Или для Семена еще оставалась надежда? Мать Коли, с ее умом, с ее ну просто женским тактом, могла бы добиться у Оли если не признания, то хоть каких-нибудь недомолвок, которые прояснили бы главное. Но Александра Львовна была того мнения, что нельзя вмешиваться в чужую интимную жизнь. Что бы ни чувствовала и как бы ни поступила эта молодая женщина, чудом возвращенная к жизни, что бы ни было причиной ее нынешнего, неудобного для других, решения, она имеет на это право. И незачем Николаю Григорьевичу считать себя виноватым перед другом.
- Ты ведь не ручался за ее нравственность, а только за здоровье? И то не ручался. Что ж делать, если мысль о Москве убивает ее, а здесь ей нравится? Вернется и, пожалуй, снова заболеет.
Коля не вмешивался в разговор, но ему казалось, он понимает, что происходит в душе Оли. Она действительно стала другим человеком. Лекарства и внимательный уход сделали свое дело, а наряду с телесным началось и духовное возрождение. И новое имя уместно: больной, угасающей Оли больше нет.
Все ее существо стремилось к гармонии именно теперь, когда гармония во всем мире была нарушена. Так не ко времени расцветала теперь девичья красота, весенняя природа, горячая любовь двоих. Много было примеров этой трагической несвоевременности в дни войны.
Особенно стало заметно прибавление сил в Оле и ее стремление к радости, когда, по совету доктора Вернадского, она понемногу начала работать в лаборатории института. Война все меньше и меньше касалась ее. Она ходила на работу в шелковом платье и, снимая халат, частенько любовалась собой в зеркале. Письма Битюгова не сразу распечатывала, а уносила к себе и о них не говорила.
Трудно было бы простить все это здоровой женщине. Но ухудшение могло наступить, и очень скоро. Поэтому все вокруг, точно сговорившись, не только не упрекали Олю, но порой и поддерживали в ней ее странное, неподходящее настроение. И лишь в последние дни, когда она решительно отказалась вернуться в Москву, Николай Григорьевич почувствовал себя задетым.
Оля привязалась к Вознесенским. Колю она любила как младшего брата и была с ним откровеннее, чем с другими членами семьи; девять лет разницы между ними уравновешивались его умственным превосходством. Оля считала себя совсем неразвитой по сравнению с Колей. Она просила пересказывать ей классиков, потому что ей было утомительно читать самой. И стихи она слушала с удовольствием, хотя не понимала их и одинаково любила и Надсона, и Блока.
Коля допускал, что она временно разлюбила Семена Алексеевича, как Даша в "Хождении по мукам" - Ивана Ильича. Бывает, что трудные условия жизни убивают самую любовь. Не до конца, конечно, потом она возвращается… Пустынная улица с ее пугающей церковью, тоскливые паровозные гудки, покосившийся флигель, сырая комната, болезнь - сознание погибающей молодости, - все это сливается в ее воображении с человеком, который увез ее из цветущей Украины, из родительского дома и, в сущности, обманул. Пообещал: Москва, Москва, а обернулась эта Москва гибелью, - Коля хорошо помнил кашель, раздававшийся из глубины флигеля.
Да, это так: в Москве она чувствовала себя обреченной, а здесь поверила во все хорошее, и прошлое стало ненавистно. Пусть только пройдет война, может быть, оживет и любовь. А флигель не вечно же будет стоять: скоро и его сломают…
Коля решил поговорить с Ольгой Петровной так же твердо, как, бывало, с Печориным и Вронским, но, разумеется, дипломатично, ведь она слабое создание. Он уже продумал этот будущий разговор, представил себе все ее ответы, хитро подготовленные его наводящими вопросами и уместными возражениями. О Битюгове он непременно будет говорить, и ее приучит не бояться этой темы.