- Завтра? - переспросил Пищеблок, неизвестно почему тоже околачивающийся на кухне. - Вы хотите сказать: сегодня? Ибо, к вашему сведению, двенадцать пробило и наступил новый день. - Он покосился на стол художницы и прибавил: - А люди неисправимы.
Но это было сказано без гнева, а только с сокрушением.
Женя проснулась в половине пятого от неприятного сна. Было уже светло. Липа шелестела на дворе. Где-то успокоительно пропел петух. Женя прислушалась.
"Ничего, - сказала она себе, - не надо валерьянки. Все хорошо. Воскресенье".
И снова заснула. Все во флигеле и в других домах крепко спали, не подозревая, что именно в эти минуты оборвался и повис над пропастью неоконченный месяц июнь.
Город такой же, каким был недавно. Летние улицы, деревья, здания в лесах. Но необычная многолюдность, смятение, эшелоны войск и орудий, паническая суетливость людей, толпящихся у магазинов, - все это уже признаки несчастья, которое обрушилось на всех сразу, не пощадив ни одной семьи.
В памятный день, третьего июля, когда Сталин выступал по радио, и голос у него прервался, и было слышно, как наливают воду в стакан, - это было страшно, никто не мог ожидать этого - многие поняли: то, что происходит и придется пережить, во много раз ужаснее, чем все прошлые войны. Но были люди, которые это поняли еще раньше, и прежде всего бойцы.
Пока еще находились на своих местах и работали, почва под ногами была твердой. Но она заколебалась, словно размытая паническим словом "эвакуация". Все уезжают. Эвакуация заводов, учреждений. Эвакуация детей… Разлука.
Уехать. Покинуть Москву.
В один из дней во флигель забрела седая растрепанная женщина. Раньше ее никто не видел, должно быть, пришла издалека. Глаза у нее блуждали. Она стучалась в каждую дверь и всем задавала один и тот же бессмысленный вопрос:
- Где можно уехать?
Не "куда", а "где".
Евгения Андреевна поднесла ей воды.
- Откуда вы? - спросила она.
Но та только переводила глаза с одного на другого.
- Что вы умеете делать?
- Ничего, - ответила женщина.
- Но у вас есть дети, родные?
- Никого, - ответила женщина.
- Как же вы существуете?
- Уехать, - повторяла она, озираясь.
Выпив воды, она сказала, что сторожит базу, какую, она не могла объяснить. Но базы уже не было, никто не пришел сменить сторожиху. И она стала искать "пункт".
- Какой пункт?
- Уехать, - опять повторила она.
Женя увела старуху куда-то с собой.
Полю этот приход незнакомой обезумевшей женщины окончательно лишил мужества. Она заломила руки и зашептала: "Что будет, что будет…" Срок Левиной службы кончился, но он не успел приехать. Так и не видал своей дочери с того дня, как она родилась. Розалия Осиповна разводила руками. "Всю жизнь я только и видела, как люди рождались, - говорила она всем и каждому, - и я не понимаю, как может быть война!"
Их отправляли куда-то в Кировскую область.
Труднее всех в доме приходилось Битюгову. С того дня как он получил повестку из военкомата, Оля совсем надломилась, слегла. Путевка в санаторий, выписанная до первого августа, лежала на столике, и Оля не позволяла уничтожить ее. Сама она должна была уехать в Новосибирск, куда увозил ее Николай Григорьевич Вознесенский, ответственный за эвакуацию своего института.
- Все будет сделано, - уверял он растерявшегося Битюгова, - все, что только возможно. Но должен сказать тебе, Сеня, то, что не говорил раньше. Положение очень серьезное… Я не говорил тебе, потому что…
- Ты не говорил, но я знал. Я только надеялся.
- …потому что в нормальных условиях можно было рассчитывать… Положение не безнадежное, но серьезное. Будет сделано все, что только в силах человеческих.
- Одна твоя готовность, Коля…
Вознесенский перебил его:
- Ладно. Мы мужчины, и оба мобилизованы, так что нам все понятно.
А лето цвело напрасным изобилием. Стояли безоблачные дни. Даже в городе не было пыльно. Но дачники возвращались в город и распаковывали вещи с тем, чтобы начать укладываться для более длительного путешествия.
Каждый день кого-нибудь провожали. Уезжал и Володя с матерью. В последний раз он собрал товарищей под липой.
Но прощание получилось натянутым: непривычно было прощаться. Володя часто взглядывал на Машу, которая стояла в стороне, держась за Дусину руку. А Дуся казалась сердитой.
- Возраст у нас неподходящий, - прервал молчание Митя Бобриков, - ни то ни се.
Машина, нагруженная вещами, двинулась. Мать окликнула Володю. Он подошел к девочкам.
- Назначаю вам свидание после войны, - сказал он, - на этом самом месте.
Он хотел еще что-то прибавить, но только крепко стиснул руки обеим. Потом повернулся и побежал к машине. И, уже садясь, громко крикнул всем:
- До свидания. До встречи!
- Лучше не скажешь, - иронически заметил Виктор.
Но дыхание у него прервалось, и, когда машина отъехала, он отвернулся и зашагал прочь.
Дуся ревела в голос. Она стремительно вбежала во флигель, захлопнув входную дверь.
А Маша вышла за ограду на пустырь, за которым начиналась река. Удивительный покой царил в этом уголке, еще не тронутом войной. Река блестела. Полный шар солнца медленно скрывался за горизонтом.
Здесь на пустыре стоял и глядел на реку Андрей Ольшанский. Счастье охватило Машу, и она остановилась. Но тут же вспомнила, что это последний вечер. Первый и последний.
Что же делать теперь?
Все утро Андрей помогал укладываться своим и соседям. Теперь, видимо, хотел остаться один. Но Маша не могла уйти. Она знала, что Ольшанские уезжают завтра утром.
- А вы? - спросил он. - Или вы остаетесь?
- Уезжаем в Свердловскую область, - деревянно выговорила она.
- А мы в Новосибирск.
Она знала. И Ребровы едут туда.
- А ты помнишь, как меня зовут? - вдруг спросила она.
- Конечно, помню. Маша. Мария.
"Вот и сказать, - думала она. - Когда же еще?"
- Какое высокое небо! Никогда не видал его таким.
- Это - в последний раз, - сказала она тихо.
Он молчал. Может быть, не расслышал.
- Если бы ты дал мне свою фотографию, - начала она дрожа, - я была бы тебе очень благодарна.
Она точно бросилась вниз с обрыва.
Он посмотрел удивленно. Но расстегнул верхний карман куртки.
- Как раз вчера снимался для удостоверения. Посмотри: такая тебя устраивает?
Она взяла карточку обеими руками.
- А у тебя нет фото?
Она никак не ожидала, что он спросит ее об этом.
- Есть, но такое ужасное, что лучше не надо.
Дома у нее было изображение девочки-Щелкунчика с безумными, выпученными глазами. Фотограф предложил ей узнать карточку среди других. Сам-то он не узнал бы.
- Я всегда плохо выхожу.
- Это ничего, - сказал Андрей, - главное - память.
Но она не могла оставить такую дурную память.
- Солнце село, - сказал Андрей, - пора.
Маша поглядела на красную полосу заката.
- Завтра рано вставать, а днем нас уже не будет. Ну, давай руку!
Он пожал ей руку так крепко, что казалось, след от этого пожатия останется до конца войны.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ты каждый день, ложась в постель,
Смотри во тьму окна
И помни, что метет метель
И что идет война.
С. Маршак
Глава первая
ТРЕВОЖНЫЕ БУДНИ
Десять дней в теплушках устанавливался дорожный, полный лишения быт.
На каждой полке помещались по две семьи и никак не могли разместиться. Грудные дети все время кричали, но не тем здоровым, хотя и пронзительным криком, к которому можно привыкнуть: они надрывались так, словно знали, что происходит в мире. А может быть, заболели в пути.
Детей постарше занимала поездка и перемены. Но и они чуяли неладное. И когда одна из матерей с наигранной бодростью запела известную по мирным временам песенку:
Мы едем, едем, едем
В далекие края…
ее пятилетняя дочь посмотрела на нее с укоризной и заплакала.
Хуже всего были стоянки у поля, часто ночью и неизвестно, надолго ли. Ступенек в вагонах не было: прыгали прямо на землю. И только разомнешь ноги, поезд трогается неожиданно, без гудка.
Навстречу шли эшелоны с бойцами. Они пели: "Вы о нас, девчата, не грустите".
- Господи! - шептала Варя. - Куда мы едем? Не в ту сторону мы едем!
На десятые сутки, после ночи ожидания в теплушке, прибыли машины и забрали приезжих. Это и был заводской городок Первоуральск.
- Снежковы, Варвара и Мария! - крикнул бригадир, уполномоченный по эвакуации. - Выходите!
Катя метнулась к нему:
- А я?
- А вы - дальше.
Произошла какая-то путаница. Катю почему-то направляли в Свердловск.
- Ишь какая! - сказал кто-то с завистью.
Катя рвалась вперед, просила ее высадить, но бригадир был неумолим: "Проститься можете, но сейчас же назад".
Соседка по вагону уговаривала:
- Молчи. Это тебе счастье выпало, дурочка. Как бы он не раздумал. Таких, как мы, туда не везут. Там спасешься. Осмотришься и, глядь, заберешь своих.
Но Катя молила: "Это дочка моя…" В конце концов бригадир позволил проводить родственниц до места: поезд еще часа дна простоит.
Их повезли на окраину и остановились перед белым домиком.
- Малявины! Принимайте гостей! - крикнул шофер.