- Если не возражаешь, жена, разрешим сегодня по чарке, - предложил Дмитрий Ильич с заискивающим выражением на чуточку повеселевшем лице - кагор не произвел впечатления, не сумел добраться до жил.
- Ты бы смерил температуру. Не простудился ли.
- Термометр - признак болезни.
- Хорошо. Я водку подам…
- Если не ошибаюсь, у нас задержались в резерве главного командования грибки и огурчики?
Как и многие мужчины в преддверии стопки, Дмитрий Ильич называл закуски уменьшительными именами.
"Надо жить легче, щадить семью. Меньше деспотизма. Не приносить с собой мрак. Сомнительные объяснения по письму не затевать. Все само собой образуется". Возникали умиротворяющие мысли. И тут совершенно некстати - телефонный звонок. Лучше не подходить. Он сделал выразительный жест: "Покой так покой, огурчик так огурчик".
- Неудобно, - сказала жена. Для нее телефон был окном в мир, и она без всякого предубеждения относилась к этому бичу нервной системы. - Может звонить Зоя…
Через минуту сухой ее голос размягчился, в нем заиграли живые и, пожалуй, кокетливые нотки:
- Дома, конечно, дома, Лев Михайлович! Он рядом… вырывает трубку. - Подозвала глазами мужа: - Бударин.
Дмитрий Ильич весело поприветствовал дружески расположенного к нему вице-адмирала Бударина, продолжавшего с прежним комсомольским жаром заниматься делами прогрессирующего подводного флота.
Игривый тон, обычно сопровождавший общение с неунывающим, проперченным прибаутками и моряцким жаргоном адмиралом, быстро погас. Дмитрий Ильич перехватил трубку в левую руку, присел у тумбочки, по привычке щелкнул шариковой ручкой.
- Невероятно… Лезгинцев?
- Что случилось? Что-то с Лезгинцевым? - Жена присела рядом, почуяв недоброе, но, кроме густого рокота бударинского баса, ничего уловить не могла. - Я так и знала… так и знала…
- Что ты знала? - Дмитрий Ильич положил трубку. - Где письмо?
- Вот оно. - Она проследила за тем, как муж осмотрел конверт и вытащил клочок бумаги и фотографию Зои.
- "Зоя! Прости и прощай. Юрий". - Дмитрий Ильич перечитал запрыгавшие буквы, обратился к жене: - Где она?
- Ушла позвонить… в Ленинград.
- Письмо из-под Ленинграда. Кому она будет звонить?
- Подруге. - Попросила сдавленным голосом: - Пожалуйста, принеси мне воды. - Отпив два глотка, сказала мягко: - Митя, нам надо быть вместе… душой. В такой момент нельзя иначе… Нам никто другой не поможет. - И твердо спросила: - Он… умер?
- Да. - Он быстро допил остаток воды. Его голос звучал глухо, будто через стенку: - Вернее, погиб. Его нашли возле железной дороги вчера, в снегу. Девятнадцатый километр…
- Несчастный случай?
- Неизвестно. Во всяком случае, ужасно. Молодой, энергичный - и такая нелепица… - Дмитрий Ильич перечитал письмо, жестко предупредил: - Только не занимайтесь болтовней.
На площадке остановился лифт. Захлопали двери. Шумная компания проследовала в соседнюю квартиру. Жена подождала, пока там затихнет.
- Бывало, и Юрий Петрович, помнишь, соберет целую ватагу…
- Один раз и было, - остановил ее Дмитрий Ильич, - его-то нельзя упрекать. Хотя лучше водил бы хороводы. О письме, еще раз прошу, молчите.
- Что я, враг своей дочери?
- Как все обернулось! - Дмитрий Ильич спрятал письмо в коричневую тетрадь. - Ты интересовалась? - взглядом показал он на тетрадь. - Мне вручила ее доченька.
- Интересовалась.
- Что здесь?
- Сам почитаешь. Фанты.
- Фанты? - ему стало жаль жену. Она сидела понурившись, в глубоком раздумье. Скатилась слеза по щеке. - Не переживай… Тоня. Хотя письмо явного самоубийцы, но, возможно, чужая рука.
- Враги, что ли? - Она отмахнулась. - Только им и делов…
- Лезгинцев был неуравновешенным человеком. Особенно последнее время. Товарищи за ним замечали. У него сидела в башке какая-то чертовщина… - Раздражение его усилилось.
- Не надо так, Митя. Если и сидело, то только одно. Он жаловался на голову. Пилюли ему не помогали. Глотал что-то свое - не помогало. Чуть что: "Антонина Сергеевна, ужасно болит голова…". - Жена поднялась, строгая, неулыбчивая, иногда она становилась кержачкой. - Голова могла довести до чего угодно. У меня дед сгорел головой. А какой был мужчина! На медведя с ножом… Первую звериную кровь пил. А ваши подводные лодки… Если от газовой горелки можно помереть…
Бударин еще раз позвонил. Он вылетал в Ленинград в составе специальной комиссии, утвержденной главкомом. Факт посылки комиссии о многом говорил.
- Татьяна держится молодцом, - сообщил Бударин. - Причины гибели неясны. Если решите отдать последний долг - с крышей не беспокойтесь. Забронируем в "Астории"… Нет, нет, хотя и зима, с гостиницами по-прежнему туго. Финны наплывом, пушной аукцион, медики симпозируют…
Молча накрывали на стол. Что-то до конца не выясненное мешало им поступать, как обычно. Чужое горе не миновало их семью. Хотя вряд ли гибель Лезгинцева можно было назвать чужим горем. В кругосветном походе на "Касатке" Дмитрий Ильич несколько недель провел в одной каюте с командиром электромеханической боевой части инженер-капитаном третьего ранга Юрием Петровичем Лезгинцевым. Морское товарищество закрепилось на суше.
- Я бы советовала тебе выехать в Ленинград, - сказала жена за столом. - Юрий Петрович для нас не случайный знакомый.
- Поездка сопряжена со многим… - Дмитрий Ильич с маху выпил вторую рюмку, поймал грибок.
- Если остановка за деньгами, я найду, - продолжала она.
- Где?
- Костюм я так и не сумела купить. Не было моего размера. Если не хватит, у кого-нибудь одолжишь. У того же Бударина. А поехать надо, Митя.
После водки по телу разлилась приятная истома. Мысли потекли спокойней, благостней.
- Право, не знаю. Буду ли к месту? Если Татьяна держится… Ты сама понимаешь, следствие неизбежно. Вынырнешь ни к селу ни к городу. У них свои дела. У военных. Надо учесть специфику. Лезгинцев не просто офицер…
- Юрий Петрович прежде всего твой товарищ. При чем тут следствие? Ты приедешь проститься с покойным, отдать свой долг. И специфика не имеет значения для тебя. У нас как-то странно повелось. Забыли многое… Умер человек - ну и что ж… Какое-то безразличие… Нет на вас кнута! Поразительное, постыдное равнодушие…
Ну, если уж уралка возьмется, берегись! Пока нет причин - и тихая, и смирная, и будто бы незаметная, а подогрей, доведи до белого каления - спуску не даст.
- Не надо, - попросил он, - убедила.
- Я тебя соберу.
- Только самое необходимое, - попросил Дмитрий Ильич. - Хотя не беспокойся. Возьму свой журналистский чемоданчик - и все.
- Когда похороны?
- Бударин сказал - завтра. Тело привезут в Матросский клуб, на площадь Труда.
- Подумать только… тело привезут. - Антонина Сергеевна кончиком косынки промокнула глаза. - Ты письмо захватишь с собой?
- Какое? - Дмитрий Ильич встрепенулся. - Его письмо?
- Да.
- Зачем?
- Будет следствие. Может быть, поможет что-то выяснить… - Она говорила невнятно, будто в полузабытьи.
За ужином Антонина Сергеевна не притронулась ни к чему. Ее состояние и пугало и раздражало мужа.
- Тебе обязательно хочется втянуть в эту историю нашу дочь? - спросил он резко. - Вы, женщины, дальше своего носа ничего не видите. Теперь не знаю, не уверен, нужно ли мне туда…
Требовательно зазвонила междугородная. На проводе - Ленинград. Татьяна Федоровна требовала приехать. "Приезжайте, расхлебывайте", - звучало угрозой.
- Лезгинцева? - догадалась жена. - Что она?
- Ничего особенного. - Дмитрий Ильич покорно снес тяжелый подозрительный взгляд. - Просила обязательно приехать. Успею на "Стрелу". Зое ничего не говори.
- Почему? Зоя дружила с Юрием Петровичем.
- Ну и что, если дружила?! - он взорвался. - Мало ли чего! Что же теперь, афишировать, идти за гробом второй вдовой? Поразительно, как ты рассуждаешь. Если бы ты знала, что́ та сказала… - Он осекся, но было поздно, пришлось выдержать стремительную атаку и, сдавшись, все рассказать.
- Расхлебывайте? - беспомощно повторила жена.
- Пусть Зоя все забудет! Да и забывать нечего. Мало ли дружат, расстаются, потом и не вспоминают… - Его жестокие слова убийственно действовали на жену, вызывали у нее внутренний отпор, заставляли сложней мыслить и болезненней ощущать обиду.
- Они любили друг друга, - выдавила она сквозь стиснутые зубы, - хотя он был болен, страдал и, если отбросить всякие тонкости, был безнадежен.
- Тем более…
- Что тем более? - она не дала ему докончить. - Зоя страдает. Пойми, ей девятнадцать. В эти годы многое смещается, на многое смотрят по-другому. Возможно, здорового бы она не любила, не привыкла бы к нему, не жалела… Его не вернешь, но мы обязаны сохранить свою дочь…