- Я вашу руку щадил, доктор.
- Мою? Ну и хвастун!
В перевязочной операционная сестра сняла только наружные бинты. Тампонов не тронула - этого, как потом убедился Быстров, Николай Наумович никому не доверял. А с какой ловкостью управлял он сложным для одного человека старинным рентгеновским устройством!
- Такой он, неугомонный, - рассказывала пожилая санитарка, - и добрый он, но ругатель, не дай господи! Требует, чтобы все точно по нему было, как сказано. Чтоб до него раненого никто не осматривал, бинтов не снимал, и после операции тоже первую перевязку делает сам. И не смей раненого в операционную внести, пока он своего места у изголовья не занял. Приметы у него свои и, бывает, иной раз раненого вовсе не принимает - назад, кричит, сейчас же назад! Пройдет это у него, и тут же потребует, чтобы поскорее доставили.
- Причуды?
- Там как хочешь! Приметы у него свои, и он своим приметам верит. Однажды - это давно уже было, - его не послушались и начали уговаривать - "нельзя, мол, откладывать, прямо с самолета взяли, раненый при смерти". Согласился он тогда, но когда к столу подошел, так тот раненый не то что не живой, остывший. Сами не доглядели, труп в операционную доставили. И Николая Наумовича в такую свирепость ввели. Теперь не пристают и не советуют - отучил. По ночам покоя не знает, по другим госпиталям выезжает, как молодой какой, где трамваем, где метро, а где и вовсе пешком. Мыслимо ли такое в его годы!
Хотя и малое, но личное знакомство с Николаем Наумовичем и рассказы третьих лиц начали создавать новый его образ, и вместо ночного пришельца-грубияна вырисовывался перед Быстровым крупный ученый-хирург с суровым спартанским нравом, патриот, не знающий отдыха и не терпящий никаких слабостей и нытья.
К исходу дня Быстрова подготовили к операции. Обрили ноги, промыли спиртом, йодом, забинтовали и вскоре после утреннего подъема - по часам в госпиталях время довольно условное - повезли в операционную. У самых дверей небольшая заминка, привычная уже:
- Погляди, там ли он и как он?
Знакомая санитарка, смелее других, взглянула одним глазом в щелочку.
- Там, у той стены, у изголовья. По моим приметам, мы в самый раз.
В операционную вошли тихо и трепетно, как верующие заходят в святой храм. В дальнейшем - как заведено - брезентовый ремень на лоб, правую руку к операционному столу пристегнули и еще одним ремнем стянули ноги повыше колен, надежно, как капризную лошадь при ковке - не хватишь зубами и ногой не лягнешь! Ну маска еще, само собой, и вытянутая вдоль туловища левая рука - для контроля.
- Больной, считайте до десяти.
После многократного применения эфир не усыпляет сразу, душит, и Быстров, задыхаясь, остановился на третьем счете, умолк.
- Готово, больной уснул.
- Ничего я не уснул, слышу, как доктор руки моет.
- Добавьте еще двадцать пять!
…Быстров очнулся опять в том же изоляторе-одиночке, все так же надежно привязанным к кровати-каталке. Горели ноги и нестерпимо хотелось пить. На ощупь, свободной левой рукой, нашел звонок - стакан с ложкой. Вскоре прибежала сестра:
- Очнулись? Давайте снимем ремни, ни к чему они теперь.
- Я пить, пить хочу!
- До утра вам пить нельзя. Хотите пососать влажную марлю?
- Это еще для чего?
- Полегчает, утоляет жажду.
И он сосал марлю, увлажняя ее слюной и, кажется, жажда ослабевала, но по-прежнему нестерпимо горели ноги.
Ранним утром в добром и шутливом настроении зашел Николай Наумович.
- Ну, очухался, матерщинник?
- А кто же здесь матерщинник, если не вы?
- Как изворачивается! Может, тебя я раз и обложил, а ты меня часа три крыл. Это как называется?
- Сами напоили.
- Ноги как?
- Печет, сил нет.
- Потерпи, не ты первый, не ты последний. Сегодня обратно в палату, а на пятые сутки проверю. Вот и добро твое. - И он передал Быстрову чугунные осколки. - Два из левой и шесть из правой, храни, если хочешь.
- Скажите, если бы я к вам раньше угодил?
- Если бы раньше, говоришь? "Если бы", молодой человек, в жизни не бывает. А почему раньше немцев не остановили? Скажешь, не ожидали, умения не было и сил? А что врачи имели? Не все госпитали имеют рентген, скальпелем лечим, красным стрептоцидом, перестиранными бинтами и - терпением. А лечим лучше, чем вы воюете!
Что будет с моими ногами?
- Не завидую я твоим ногам, не завидую. В правой стопе нет большой клиновидной кости, при ранении ее выбило. Левую неверно собрали в голеностопном суставе, не заметили или рентгена не было, и теперь ее нельзя выпрямить никакой операцией - все слои кости поражены остеомиелитом. После, может быть, скажем, после войны…
- Если походить, дать ногам максимальную нагрузку?
- Это скорее всего заблуждение, но делай, как знаешь и как осилишь…
Николай Наумович вышел из комнаты озабоченным, хмурым, и у Быстрова от радостного и бодрого настроения не осталось и следа, но не было и чувства полной обреченности, ведь он же сказал - "делай как умеешь, как осилишь", и в этих словах была какая-то надежда…
Госпиталь оказался не обычным эвакуационным, какие Быстров знал и куда раненые доставлялись эшелонами, а гарнизонным, для раненых в пределах столицы, и они поступали по нескольку человек в день.
В палате, куда Быстрова перенесли, было четверо, все московского гарнизона и, слава богу, - все ходячие. Воздух даже в летнюю жару здесь не особенно густой, совсем не такой, как в больших палатах для лежачих, где только и знают требовать судно или утку. А со своими запахами человек в ладу.
К москвичам знакомые заходили, сослуживцы и жены. В палаты к ходячим не пускали, но в фойе посидеть могли, на стульях сидели, за столами беседовали и курили. И женам никаких привилегий - с чем пришла, с тем и уходишь. Не так, как в том далеком госпитале, где женок приветливо принимали с пониманием:
- К вам жена с ночным приехала, уставшая с дороги. Можете на сколько-то часов гипсовую занять. Девушки там убрали, спокойно там, никто мешать не будет.
А здесь - дудки!
Город не бомбили, но воздушная тревога часто объявлялась на короткое время и по нескольку раз в день, иногда одна за другой. Ходячие раненые, а какие они к черту ходячие - на костылях еле до столовой и в туалет в конце коридора ковыляли - по приказу дежурного врача с предельной скоростью направлялись в подвальные убежища. Но скорость все же невелика была, и нередко сигнал "отбой" возвращал их с половины пути, и тут же тревога звала их обратно. Этот бег так потом и именовали - физзарядка по сигналам ПВО. Правда, бомбы падали где-то вдали, и сестры и санитарки после рассказывали - до Химок только прорвались, до Кунцева, до Крюкова или Вешняков.
Госпитальные дни однообразны повсюду - и в столице, и в глухой провинции. Вот только разве перевязка оживляет, или выписывают кого, или заявится комиссия какая, или, наконец, занятный посетитель заходит, неожиданный, как дядя Коля, пожаловавший к Быстрову в солнечный июльский день.
Больших связей между ними не было, но Быстров по-больничному обрадовался приходу, тем более что дядя Коля не один пришел - с супругой под ручку, и шел величаво, выпячивая грудь, и ноги в коленках высоко поднимал, как обученный "испанскому шагу" строевой конь.
Добрейший человек, честный, неглупый, хорошей грамотности и дело знал, но одна беда - ростом мал. Так непозволительно мал, что за всю свою трудовую жизнь выше счетовода не поднялся, хотя по знаниям и по опыту мог бы иного главбуха за пояс заткнуть.
Сколько раз места освобождались, но все других выдвигали. "Не вырос, не дорос", - говорило местное начальство, а если оно в иной раз и выдвигало, то высшее руководство не соглашалось: "Хитрят там, по себе выбирают, чтобы подмять и своевольничать. Не позволим".
И такой малый рост был помехой не только на работе. Кому бы, к примеру, не радость молодая, высокого роста, стройная красивая жена, а для дяди Коли, своими редкими волосами едва достигающего до плеч жены, - одни мучения и тяжелое беспокойство: как бы со двора не увели или так не позаимствовали?
Внимательный человек, отзывчивый и не скупердяй, но на заработки счетовода только душевную щедрость и покажешь. Жена шитьем на дому подрабатывала и иной раз мужа четвертинкой баловала или, бывало, - поллитровкой. Дядя Коля такие подношения принимал с благодарностью, но на жену ревниво посматривал - не грехи ли свои она замаливает? Иногда, по мере падения уровня жидкости в бутылке, подозрения превращались в убежденность, но до серьезной потасовки он дела не доводил, и опять же из-за малого роста и невыгодного соотношения сил.
Передавая Быстрову объемистый сверток, дядя Коля вроде бы извинялся:
- Тут тебе самую малость, аванс как бы. Думал, может, еще и не пропустят…
- Помилуйте, тут же булка, сыр, колбаса да еще и четвертинка! Ее, положим, оставь, а все остальное унеси обратно, самим же вам и дочери…
- Бери и все ешь! Я еще принесу, теперь я могу.
И принес, но только раз. И больше не появлялся. Оказывается, по надобности военного времени его, несмотря на малый рост, назначили контролером-ревизором над большой группой продовольственных магазинов, и в первый же день, когда он свои владения еще только в мыслях обозревал, к нему на дом доставили солидный сверток со всякого рода продуктами и питьем. А после еще и еще.