- Вы думаете, отчего он такой красный?.. - тихонько спросила Нина и сжала пальцы. - От матросской крови. От крови наших десантников…
Я не мог ее узнать.
- Крутятся тут летом среди честных людей всякие… - шептали с ненавистью ее губы. - А того не знают, сколько тут замечательных ребят полегло… Весь папин батальон…
- Нина! - пытался я, как мог, ее успокоить. - Зачем же вы так? Я, конечно, понимаю…
- Ничего вы не понимаете! - отрезала она. - И вообще, кто вы такой? Что вам от меня надо? Уйдите с моих глаз!..
- Нина! Да что ж это?.. - пробормотал я. - Что с вами?
- Ничего, - сказала она чуть спокойнее. - Просто этот часовой в душе все перевернул. Прощайте, Иван Иваныч! - И протянула мне руку. - Не сердитесь. Дружески не советую вам встречаться с человеком, который… который похоронил на суше отца, а в море жениха… Прощайте!
Молча положила мне в ладонь камушек и побежала прочь.
- Куда же вы? Вернитесь! Нина!..
Даже не оглянулась.
Строй темных тополей, словно шеренга морских десантников, скрыл от меня белую невесту. Только долго рассыпалась в донной, обманчивой тиши дробь ее несговорчивых босоножек: чок-чок-чок!..
Будто они мне в самое сердце норовили попасть
17. Удачное самоубийство
Думаю: "Куда ты заехал, Иван Шурыгин? Ты же солдат, а не крем-брюле!" Ух, и обозлился я на Раису Павловну!
- Все! Точка! - говорю. - Пускай товарищ Милованов водит ваш семейный танк! А я и пальцем к баранке не притронусь…
- Пожалуйста, Иван Иваныч! - усмехнулась моя ослепительная хозяйка. - А тебе, Петушок, пора в детский сад! Совсем с этими квартирантами… Вижу: нужна крепкая рука!
Пека в рев.
А я:
- Ладонь у вас шелковая, а рука железная! Прошу: не щипайте Петушка! Иначе будете вы, Раиса Павловна, без мотора! Попомните мои слова! Кудряш, Кудряш! Где ты?..
А она посадила скулящего Кудряша на цепь, а кольцо за бельевую проволоку зацепила. И осталось бедному Кудряшу курсировать по двору, что городскому троллейбусу.
Отчаянно ревущего Петушка мать поволокла в детский сад. И крикнула мне из оранжевой калитки:
- Иван Иваныч, даю вам двадцать четыре часа!..
- Зачем так много? - кричу ей вслед. - С меня и четырех минут хватит…
Четырех минут! "Ну, - думаю, шуруй, Шурыгин!" Схватил свой рюкзачок и бегаю по комнате. И вдруг так его рванул, что лямки отлетели. Эх, неприкаянная твоя душа!..
"Ничего! - думаю. - Помогу вам, Раиса Павловна, на прощанье найти планету Венеру! Помогу!.."
Сняв с себя широкий солдатский ремень, стал на табурет и подвесил себя тем ремнем под мышки за крюк в потолке. Шею рюкзачной лямкой обмотал, а другой конец - за крюк. Оттолкнул ногой табурет. Вишу, как парашютист на дереве. Жду. Язык высунул для наглядности.
Стук.
Я даже глаза зажмурил.
- Можно? - ласковый старушечий голосок.
Приоткрыл я один глаз: соседка. Та самая, которая породистому Раисиному петуху ногу подшибла, чтобы не вторгался на чужую территорию.
- Мож… - И попятилась. - Свят! Свят!..
Чуть дверь не вышибла.
Жду.
Слышу: опять дверь скрипнула. Гляжу: та самая старушенция. Крестится, окаянная, а сама на цыпочках к сундучку с ветчиной крадется.
- Господи помилуй! Пресвятая богородица! Прости мое прогрешение…
Заграбастала целый окорок, согнулась. Кряхтит, а тащит. Ой, люди-человеки!.. Тут я не стерпел. Спрашиваю с крюка:
- Что ж ты, Матвевна, на поминки ничего не оставила?
Грохнулся поджаристый окорок на пол. А старушка рядом лежит. Потом, вижу, подхватилась, как молодка, и - опрометью на веранду. Только я соседушку и видел. Дверь так и осталась настежь.
Гляжу: запыхавшаяся Раиса Павловна. Видать, испугалась, чтоб я ее "Запорожца" не угнал.
Я еще больше язык высунул.
Как увидала она меня в таком виде - схватилась за волосы и в голос. Растрепался ее химический стожок.
"Эх, - думаю, - за всю жизнь вы, Раиса Павловна, один стог сметали. И тот на голове!"
А она убивается, а она заливается. Потом притихла чуток. Как зыркнет своими болотными глазами. Подобрала поджаристый окорок, спрятала в сундучок, щелкнула замочком.
"Эх, райское яблочко! - думаю я в висячем положении. - Совесть-то, говорят, понадежнее замков!"
А она уже дверью хлопнула.
И привела - кого бы вы думали? Его, Милованова. На форменных брюках аккуратная латочка, а в руке раскрытый внушительный блокнот. Не глядя на меня, висячего, садится товарищ Милованов за стол. Так степенно, торжественно, будто ветчину есть собрался.
- Как было дело, Раиса Павловна? - А сам разглядывает свою ручку с ясным перышком. - Учтите, от ваших показаний многое зависит… - И свободной рукой ловит ее пальчик.
Белоневестинская мадонна то бледнеет, то краснеет:
- Я же только что из "Золотого якоря". Сами знаете…
А он строчит свой протокол, головы не поднимает. Потом все же поднял. И, видно для порядка, хотел мою руку пощупать. Что я ему - Раиса Павловна? Я не стерпел, как схвачу его за палец:
- Гав!.. Гав!..
И Кудряш на цепи мне отозвался.
Я вишу, Раиса Павловна визжит, Милованов лежит рядом с кусочком окорока. Потом гляжу: очухался наш участковый и - ходу. И про свой протокол, и про мою хозяйку позабыл.
- Кудряш! Держи!..
Тут я поднатужился да так рванулся, что железный крюк из потолка выдернул. И на пол - грох!
- Нашел вашу Венеру! - кричу. - Рано похоронили Иван Иваныча! Ой, люди-человеки!..
Обида во мне кипит, как вода в перегретом радиаторе.
- Да разве вы, Раиса Павловна, понимаете, что такое любовь?! Тьфу!.. Чтоб вы погорели со своим "Золотым якорем"!..
Раиса Павловна сперва всхлипывала, а потом бочком, бочком к поблескивающему магнитофону князя Белоневестинского. Щелкнула рычажком, на пленку мои пожелания записывает.
Я как гаркну:
- Крутите! Пишите на память! Какая вы модная, благородная, свободная! Куда до вас зеленой "бесстыднице", что каждый год меняет шкуру!..
Она глядит мне в глаза, улыбается:
- А дальше что? Что еще скажете?
- Да погорите, - говорю, - вы синим пламенем! - И, не снимая рюкзачной лямки с шеи, выбежал во двор. - Прощай, Кудряш!..
Тот скулит на цепи, к моим сапогам ластится.
- Прощай! Влип? А меня на цепь не посадит!.. - Поцеловал его в добрый собачий нос.
Думаю: "Одолжу у хозяйки до станции мотор. Как аванс за обкатку!" Дернул дверцу "Запорожца" и - за баранку.
И такой желанной представилась мне моя далекая Белогорщина, сосны на мелу, костры у Рыбного шляха. Такими милыми показались сестра Анна Васильевна, дядя Миша, рыжий Филимон и даже хирург Клим Егорыч по прозвищу Козел в очках…
Вылетел на машине я из духовитого двора Раисы Павловны как ошпаренный. Жму на всю железку.
Прощай, Белая Невеста! Спасибо! Вылечила ты мое сердце. Так вылечила, что один пепел остался. Да еще в кармане ясный камушек с алой сердцевиной.
18. Неудачное бегство
При выезде из кургородка стоял завлекательный щит, где вкривь и вкось голубели княжеские слова: На свете нет лазурней, звонче места, Чем золотая Белая Невеста!
Зеленый восклицательный знак - кипарис будто хлопнул меня по голове.
Протер я глаза: а этот кипарис растет прямо на зеркальном шоссе. Из асфальта к небу тянется. Каждую зеленую веточку вижу. У, черт! Жму прямо на него. Проскочил. Нет никакого кипариса. Одна видимость.
Мне бы только до вокзальной билетной кассы дотянуть! Непривычен я лечиться. Соскучился по настоящей баранке. Скоро уборочная…
Гляжу: на Тещином повороте из-под знакомого берета выбились белокурые волосы. Не химические, живые. И глаза синющие за ветровым стеклом. Ближе, ближе…
"Может, тоже, - думаю, - мерещится?"
Нет! И "Волга" правдашняя, с черными шашечками на боку. И так я загляделся, что впервой в жизни спутал левый и правый поворот. Я влево - и она влево. Я вправо - и она туда. И у "Волги" словно не фары, а синие глазищи.
В мозгу как молния ударила: "Сейчас врежемся и - кувырком в море! Оба…" Нет, уж лучше один. Все равно жизнь дала трещину. Эх, неприкаянная твоя душа!..
И повернул я на том Тещином языке на девяносто градусов. Только и успел крикнуть:
- Прощай, Нина!..
А потом как во сне. Свистит, гудит. Болтает меня, будто в самолете. Сосны, скалы подо мной. Рябит, скачет все в глазах. Не поймешь, где небо, где море.
"Гу-ух!.."
Будто ватным одеялом накрыло. Ничего не помню.
19. Удивительная скала
Чувствую: кто-то меня трясет. Открываю глаза: она. Волосы мокрые, платье мокрое. И с меня кровавые ручейки текут. Весь в ссадинах. Лежу на камне, а рядом море хлюпает.
- Очнулись? - наклонилась белокурая. - И как вас угораздило?
- Бывает… - шепчу. - Как вы меня вытащили, Нина? На удочку?
- Я ж морячка… - улыбнулась невесело. - Ныряла. Вытащила на ясную дорожку… откачала… А за вашим "Запорожцем" на дне крабы присматривают.
Я только головой кивнул. И вдруг вижу неподалеку ту самую диковинную скалу в море, что Нина мне в первый день показывала. А в скале - пробоина, а сквозь нее небо видать. И такое оно нетроганное, синее, что и сказать невозможно.
- Гляди, морячка… - шепчу. - Твой Парус…
- Сам еле дышит! - удивилась она. - А туда же… Глазастый! Этот Парус, Иван Иваныч, не только турецкое ядро - и немецкие пули ласкали. По нашим катерам били. Тогда-то отец и поднял десантников в атаку… - Замолчала моя белая невеста.