Ольга Михайловна лукаво покосилась на дочь. Терентьев сидел так, что прямо в него упирался тяжелым умным взглядом бородатый мужчина с фотографии в рамке.
- Это мой муж, - сказала Ольга Михайловна. - Отец Ларисы. Погиб в Венгрии в апреле сорок пятого. С той поры мы с Ларочкой одни.
- А почему? - спросил вдруг Терентьев. Лариса удивленно взглянула на него. Терентьев пробормотал, оправдываясь: - Я хочу сказать, вы так хорошо выглядите… Вы, конечно, могли бы устроить жизнь по-иному.
- Об этом надо спрашивать не меня, а Ларису, - ответила Ольга Михайловна, засмеявшись. - Моя судьба всегда была полностью в ее руках. Надеюсь, вы уже знакомы с ее характером. Лариса - рабовладелец. Такого бессердечного человека, как она, трудно и вообразить. Она отвергала всех женихов, которые иногда мне попадались.
- Правильно, - подтвердила Лариса. - Ни один твой жених не стоил тебя.
- Она говорила по телефону: "Мамы нет", - даже если я бывала дома, когда слышала, что звонит мужчина, - продолжала Ольга Михайловна. - Заведующему нашей больницей, вызывавшему меня на срочную операцию, она отрезала: "Не звоните больше, маме надоели ваши ухаживания!"
- Но в прошлом году я разрешила тебе распоряжаться собой свободно, - сказала Лариса.
- Да, когда увидела, что у меня полностью утрачен вкус к свободе!
Мать и дочь смеялись так весело, что и Терентьеву приходилось улыбаться, хотя ему было не смешно. Он еще не встречал двух женщин, так влюбленных друг в друга, как эти. В каждом их слове и шутке, взгляде и жесте проступало такое взаимное уважение и приязнь, такая гордость друг другом, словно они были нежные подруги, а не мать и дочь. Терентьев видел, что они счастливы оттого, что сидят рядом и могут обмениваться шутками и улыбками, любой посторонний лишь мешал этому их радостному взаимному общению. Терентьев чувствовал себя все более неудобно.
Он мало говорил и, чтобы не привлекать внимания своей молчаливостью, много ел и пил. Ольга Михайловна подливала в его рюмку вина, подкладывала в тарелку еды. Она успевала занимать гостя, отшучиваться от дочери, приносить с кухни очередную порцию еды, сама с охотой ела и пила. Терентьев постепенно открывал в ней давно известные по рассказам Ларисы черты, она с каждой новой минутой сближалась с описанием дочери. Но это была схожесть не внешняя, а глубинная. Лариса точно обрисовала характер и ум матери, она, видимо, больше всего и любила в матери ее ум и характер, а обо всем остальном - внешности, годах - отзывалась небрежно и снисходительно: "Старушка моя! Что с нее возьмешь?"
И, по привычке обобщать каждую частную свою мысль, Терентьев, прислушиваясь к беседе женщин и сам изредка вставляя в нее словечко-два, размышлял о том, что Щетинин, пожалуй, прав: он, Терентьев, плохо разбирается в людях. Насколько он старается быть дотошным в исследовании научных явлений, настолько же поверхностен в понимании людей. В людях он видит лишь то, что в них видится, на большее его не хватает. Человек безмерно сложнее самого сложного химического раствора, - к раствору он подходил как к чему-то запутанному и многообразному, пытался распутать запутанное, выяснить линии многообразного, здесь, именно здесь были истоки его научного успеха! Может, причина его провалов в обращения с людьми, неудач в дружбе с Ларисой была в том, что тут все оказалось простым? Он говорил себе, досадуя: "Не надо усложнять отношения!" Не означало ли это: "Не надо понимать, обойдусь без понимания!"?
После чая Ольга Михайловна стала одеваться.
- Поскольку Ларочка недавно сделала меня вольноотпущенницей, я иногда выбираюсь в кино, - сказала она Терентьеву. - Сегодня у нас коллективный выход на новинку. - Она ушла.
Терентьев пересел на диван. Кот тоже сменил свое место в кресле на уголок дивана. Терентьев постарался его не беспокоить, но кот потянулся, выгнул спину и заворчал по-собачьи - низким, свирепым голосом. Лариса села рядом с Терентьевым и взяла кота на руки. Он успокоился и закрыл глаза.
- Его зовут Амонасро, - сказала Лариса… - Правда, он похож на Амонасро из "Аиды".
Терентьев не находил, что любовь к музыке должна простираться так далеко, чтоб котов называть именами из опер.
- Он скорее Сидор! Я бы назвал его Сидором.
- Сами вы Сидор! Он Амонасро. Он зол, коварен и свободолюбив, как Амонасро.
- Сидор! - настаивал Терентьев. - Он хозяйствен, степенен и неповоротлив, как все Сидоры!
Лариса швырнула кота в кресло. Амонасро, раскинув лапы, тяжело пролетел по воздуху и шлепнулся на сиденье. Он сверкнул зловещими желтыми глазами и заворчал тем же собачьим голосом.
- О чем вы хотели со мной говорить, Борис Семеныч? - оказала Лариса. - Куда вы собрались?
Но Терентьев не мог начать. Недавние мысли о сложности человеческих отношений путали его. Он не знал, что скрывается за спокойной внешностью Ларисы. Возможно, она уже все знает о его намерениях.
Лариса с удивлением поглядела на Терентьева.
- Что с вами?
- Со мной? Со мной, в общем, ничего! Знаете, куда я еду? На завод к Аркадию. Как вы относитесь к этому?
Лариса сперва вспыхнула, потом побледнела. Кровь медленно отливала от ее щек. Терентьев взял ее руку, она не отняла. Когда Лариса заговорила, голос ее был спокоен.
- Вы собираетесь взять меня с собою?
- Если вы соглашаетесь…
- Я не хочу видеть Аркадия.
- Тогда вы останетесь, а я поеду с Михаилом Денисовичем.
- Он тоже едет?
Терентьев стал рассказывать, как он пришел к мысли, что без поездки на завод не обойтись, Лариса прервала его:
- Между прочим, я знала, куда вы надумали… Вы предложили потолковать о поездке, я сразу догадалась, что за поездка. А сейчас, услышав об этом, вдруг испугалась…
Терентьев печально усмехнулся. Он и здесь за внешностью не разглядел сути. Сути его действий тоже никто не понимает. Щетинин недавно доказывал то же, что и Лариса: они ожидали от него подобного поступка, словно иначе он не мог. И бесполезно им толковать, что, сложись обстановка хоть немного по-иному, просто не найди он времени на обдумывание всех "за" и "против", никуда бы он не поехал, а занимался по-прежнему теоретическими расчетами и анализами экспериментов. Вот так и идет его жизнь - по тропкам и боковушкам, шарахается из стороны в сторону, кривит, а им представляется, будто он стремится все в одну сторону, прямолинейный, как пика.
- Лариса, можно с вами откровенно?
- А разве мы и так не откровенны?
- Мне придется каждый день видеться с Аркадием. Я не знаю, о чем вдруг пойдут у нас разговоры… Вы не переменили своих решений?
Терентьев знал, что на прямой вопрос Лариса ответит с такою же прямотой. Он уже привык, что с ней не надо недомолвок и осторожничанья. Но его поразило, что она даже не задумалась. Она заговорила сразу, словно ожидала этого вопроса и имела на него давно продуманный ответ:
- Нет, не переменила. Я не уважаю его: он совершил подлость. Я думаю об этом днем и ночью, каждую свободную минутку. Я убеждала себя: он больше таким не будет, он исправится… Меня это тоже не устраивает. Жить с человеком, о котором знаешь, что он порядочен по принуждению, а не по натуре, честен лишь потому, что за нечестность наказывают… Нет, нет, такая любовь не для меня! Вы не согласны со мною?
Терентьев промолчал.
- Почему вы молчите, Борис Семеныч?
- Нет, так, Лариса… Думаю: какого же человека вы смогли бы полюбить?
- Вы не гадайте, а просто спросите меня. Я хорошо знаю, кого могу полюбить, Я полюблю только такого, которым смогу гордиться. Мне неважно, будет ли он красив, молод… Но он должен быть честным, очень честным, другого мне не надо! Честным и умным - вот кого я выберу!
И снова она говорила рассудочно и спокойно, с той же пугающей простотой. Теперь ей оставалось задать последний вопрос - все станет окончательно ясно. Вопрос был до того труден, что у Терентьева пересохло в горле. Он прокашлялся.
- Значит ли это, что сам я?.. Вы понимаете меня?
- Да, конечно, - ответила она. - Вы хотите знать, думала ли я о вас как о своем будущем муже? Да, думала и не раз - после той прогулки, помните?..
- А сейчас, Лариса?
- Не обижайтесь, я ничего не стану от вас скрывать. Я знаю, вы были бы настоящим отцом моему ребенку… Но так я не могу - из рук в руки… Я разорвала с Аркадием, я должна его забыть! Если бы вы знали, Борис Семеныч, насколько легче разорвать, чем забыть! Но я его забуду, я должна его забыть! У меня ведь нет другого выхода, правда?
Ода ласково и грустно взглянула ему в глаза, положила руку ему на плечо. Он в смятении отстранился и от руки и от взгляда.
- Мне надо идти. Нет, вы все же странная, вы очень странная, Ларочка!
- Это хорошо или плохо?
- Не знаю. Вы все равно не переменитесь, даже если это плохо. Оставайтесь уж такой, какая вы есть, всегда такой, как есть, Ларочка!