- Успокойся! - прикрикнул на себя Терентьев. - Возьми себя в руки! Слушайся того пьяного - хватит убиваться. Сорок два года - это сорок два года! Ты не пара молоденьким девушкам! Все правильно, говорю тебе, все правильно!
Он не спеша возвращался по уже пройденному пути. Сердце вошло в ритм шага, оно уже не металось неистово и тяжко, дыхание стало обычным. Нет, точно, поведение его сумасбродно, черт знает до чего можно докатиться, если не одернуть себя вовремя! Вот и в тебе, дружок, проснулся ветхий Адам - собственник, этакий ревнивый питекантроп с каменной дубиной, вона как зарычал!.. "Моя! Моя! Голову разнесу - моя!" Только о себе, только для себя, только чтобы с тобою - иного счастья ты не открыл. А скажи, будь добр, кто это клялся недавно: "Любая ваша радость будет моей радостью, любое ваше горе - моим горем!"? Чем же она была, твоя торжественная клятва, - сладенькой фразой или особым твоим пониманием жизни? Лариса сейчас смеется и шутит, она забыла о тебе - порадуйся за нее, ей хорошо! И за себя порадуйся, самый дорогой тебе человек счастлив, это также и твое счастье, ничего ты так горячо не хотел, как того, чтобы она была счастлива, - вот оно, счастье дорогого тебе человека, радуйся! Не надо останавливаться на полпути, иди до конца, как бы ни было тяжело, иди до конца!
- Да, - сказал себе Терентьев, - я не остановлюсь на полпути, и то, что я обещал, было не фразой, а моим ощущенном жизни, я не отрекусь ни от одного слова. И сейчас я счастлив оттого, что Лариса счастлива, мне очень горько, что не во мне ее счастье, и мне хорошо, я не лгу себе, мне хорошо, потому что ей хорошо, пусть ей всегда, всегда будет хорошо!
Терентьев дышал свободно, ночь была тепла и суха. Откуда-то с невидимых улиц понеслись из громкоговорителей позывные кремлевских курантов - шла полночь.
У поворота Терентьев оглянулся на оставленный позади высокий холм, поднимавшийся над Яузой. На холме сиял в темной ночи древний собор - величественно-простой каменный человек.
17
В институт после долгого отсутствия приехал Шутак. Терентьев готовился к поездке в Ленинград на совещание по растворам и растворителям, когда прибежал курьер с просьбой явиться к академику. В коридоре к Терентьеву присоединился Щетинин.
- Землетрясение! - радостно сказал Щетинив. - Когда Евгений Алексеевич прибывает, во всех лабораториях подземные толчки и гул. Он тебя тоже вызвал?
- Да. Курьер передал - немедленно. Очевидно, серьезный разговор.
- Наоборот, ничего серьезного. Если бы что важное, он прибежал бы сам. Хочется ему посмотреть на наши рожи, пожать руки - этим и ограничится вызов. Ты сегодня в Ленинград?
- В Ленинград.
- Оттуда назад?
- Нет, в Сухуми. Я взял отпуск, в месткоме дают путевку в санаторий. Золотая осень на море - представляешь!
- Очень даже представляю! Могу только позавидовать. Вот уже пятый год, как мне запрещено южное солнце!
У Шутака было полно народу. Половину сотрудников он вызвал, остальные прибежали без вызова. Так всегда бывало в дни его приезда. Если даже он оседал в институте на месяц или два, порядки не менялись. К нему входили без предварительных просьб о приеме, без доклада, без стука, а порою без особого дела - просто посидеть на диване, посмотреть на хозяина, обменяться мыслями с другими посетителями. Шутак не терпел официальных заседаний и речей, у него можно было разбиваться на группки, спорить и даже кричать: он любил оживление. Сам он, высокий, живой не по годам, почти никогда не сидел, а ходил по кабинету, схватив то одного, то другого под руку, оставляя посреди разговора первого собеседника, чтобы поймать второго. Совершая обход лабораторий и секторов в институте, он нигде не засиживался и не застаивался, всех тормошил и поднимал на ноги, щупал руками приборы, открывал, прислонившись к измерительным щитам, горячие, внезапно обрываемые дискуссии, стоя просматривал отчеты и докладные, стоя подписывал бумаги. Не такой уже редкостью было увидеть, как он, собрав в коридоре кучку научных сотрудников, читает им тут же лекцию о каком-нибудь заинтересовавшем его явлении в науке или, как он любил говорить, "в дрезину" разносит непонравившуюся работу, пользуясь стеной вместо доски и бумаги. За ним не поспевали убирать, завхоз плакался, что он портит стены хуже мальчишки, и требовал дополнительных ассигнований на мел и краску, если Шутак задерживался в институте больше недели. Было в этом шумном, энергичном человеке что-то юношески-озорное, что-то от рабфаковца двадцатых годов, ворвавшегося в науку в косоворотке и кожанке, с пачкой книг под мышкой, Лениным в сердце и палкой в руке - крушить направо и налево окаменелости. Он и в книгах и исследованиях своих держался таким же бунтарем, ему не просто надо было что-то новое открыть, а обязательно кого-то опровергнуть, что-то обветшалое столкнуть с пьедестала. Научные противники Шутака любили выискивать в его статьях промахи, особенно по библиографии и синтаксису, - у академика не хватало ни времени, ни терпения на подбор цитат, а с запятыми он не считался. Друзья и сотрудники удивлялись вулканическому клокотанию его мысли - он умел в тривиальных фактах вдруг найти что-то совсем неожиданное, мгновенно создавал новые идеи и гипотезы и щедро раздаривал их всем, кто обращался за содействием, - вот и это еще проверьте, может, окажется правильным. Каждый его приезд встряхивал институт, его обход - вернее, пробег - по лабораториям был подобен инъекции свежей крови, взбадривающей старую, застоявшуюся кровь.
Среди других работников, собравшихся у Шутака, находился и Жигалов. Директор сидел на боковине дивана, стоять было трудно, а рассесться - Шутак без стеснения встряхнет и своего начальника… Когда появлялся Шутак, директора сразу оттесняли куда-то в сторону, даже не на второе, а на боковое место. Жигалов приходил к Шутаку, чтобы напоминать, что существует. То один, то другой обращались к нему с вопросами и просьбами. Это было все же лучше, чем мрачно восседать во вдруг опустевшем кабинете.
Шутак стоял у окна, окруженный сотрудниками. Среди других голосов, подавляя их, временами возносился его мощный бас. Увидев Терентьева и Щетинина, он махнул рукой, чтоб подходили.
- Не знаю, не знаю, Евгений Алексеевич, - говорил один из ученых. - Стройность теории Гольдсмайера удивительна - эксперименты, изящный математический аппарат, строжайшие доказательства… Ажурная ясность! А практические выводы из теорий раскрываются не сразу. Я не поручусь, что лет через пятьдесят теория Гольдсмайера не окажется вдруг в фокусе науки.
- А мне наплевать на исследования, толк от которых будет, возможно, через пятьдесят лет, а возможно, и тогда не будет - вы ведь не поручитесь, что тогда она обязательно пригодится? - гремел академик. - Тысячи проблем ждут, тысячи загадок на каждом шагу, промышленность надо перестраивать в корне, а вы - ажур, стройность… Вы Маяковского читали, дорогой?
- Странный вопрос, Евгений Алексеевич, читал, конечно… В школе учил.
- В школе учили? Значит, не читали. А у него, между прочим, имеются такие строчки о поэтах, которые ажуры поразвели:
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
Из любвей и соловьев какое-то варево,
Улица корчится безъязыкая -
Ей нечем кричать и разговаривать.
В общем смехе прорвался тенорок другого собеседника:
- Евгений Алексеевич, разрешите и мне словечко. Вы только что упомянули среди бесплодных и теорию многомерных комплексов. А разве не вы приложили руку к ее разработке? Насколько я помню, вы опубликовали четыре исследования в этой области.
- Ну и что же вы доказали? - обрушился на него Шутак. - Что и я глупости порол? Правильно, порол. По молодости, по незнанию, из жадности к новому. Понадеялся, что выйдет стоящее, а вышел пшик. Новых пшиков не хочу и вас предостерегаю. Больше скажу: я дюжины две старых своих "открытий" сейчас бы с удовольствием закрыл как никчемные. С годами, дорогой, умнеешь!
Щетинин, вспыхнув, с негодованием обратился к Терентьеву:
- Опять наш старик поскакал на любимом коньке! Как не надоест только! Что до Голъдсмайера, то шут с ним и, по-моему, там много от игры в диковинные формулы. Но вот зачем Шутак нападает вообще на теоретическую науку? Сейчас я выдам ему кое-что от себя!
Терентьев любовался стройным и в свои шестьдесят лет академиком. Возмущение Щетинина не затронуло Терентьева. Шутак искренне увлекался каждой новой значительной мыслью, с охотой поддерживал в институте, занимавшемся больше прикладными проблемами, серьезные теоретические исследования, вступал из-за этого в спор с Жигаловым и министрами. Вместе с тем он не уставал подчеркивать свою приверженность к утилитаризму, признавая лишь одного верховного судью - нужды производства. Вероятно, это была своеобразная дань эпохе, в которую сам он сложился как ученый, - в те начальные годы создания своей промышленности с рвением поддерживали лишь то, что приносило немедленную пользу. Терентьев остановил Щетинина:
- Но надо, Михаил! Пусть говорит. Ты знаешь, что если он и покусывает иногда теорию за излишний уклон в абстракции, так не оттого, что вообще ее не уважает.
- Это, пожалуй, верно, - согласился Щетинин. - Как он загорелся, когда услышал, что ты жив и ищешь работы! Он прямо мне сказал: "Заполучим Терентьева, начнутся настоящие теоретические исследования в институте!"
Шутак растолкал обступивших его людей и взял под руку Терентьева.
- Здравствуйте, Борис Семеныч, здравствуйте, милый! Век вас не видел - три месяца! Чем порадуете? Какими достижениями? Как ваши чертовы активности - просветляются?
За Терентьева поспешил ответить Щетинин:
- Скоро будете читать итоговую статью Бориса Семеныча для нашего журнала. Выведены новые формулы для высококонцентрированных растворов, эксперименты подтверждают их.