Я мог уехать и тогда, когда Вера Ивановна сказала, остановившись позади меня в воротах станционного двора: "Вот это и есть станция". Мог на следующий день сказать Мирояну: "Передумал, ищите другого!" - и сесть в поезд, и смотреть, как вьется насыпь под перестук колес - размеренный, неумолчный и нескончаемый.
Но я знал, что не сделаю этого. Раз от раза оно зрело и укреплялось во мне - мое знание. Стоило заглянуть в себя, и я находил его там, припрятанное до поры до времени.
Рассвет высветлил проем окна. Я лежал на скомканных простынях, натянув одеяло до подбородка и уставившись в потолок, по которому сигаретный дым растекался в полумраке. Пепельница рядом со мной постепенно наполнялась окурками, а мысли разбредались во все концы сознания, как солдаты разгромленной армии после капитуляции. Нет одиночества полнее, чем в продымленной комнате под утро, когда не зажигаешь свет.
И я снова прокручивал былое, будто мальчишка, у которого в руках фильмоскоп с одни единственным диафильмом. Я чувствовал, что оно при мне - мое знание. Что оно останется моим навсегда. Потому что этой ночью, когда боль гнала сон и темнота следила за мной, припав к оконному стеклу, знание утратило покровы и явило мне свой истинный смысл.
Будущее состоит из прошлого. И, куда бы ты ни уехал, что ни делал бы, пытаясь отгородиться от своего прошлого расстоянием или временем, прошлое всегда пребудет с тобой, потому что оно есть ты. И, когда наступит время создавать будущее, ты обратишься к прошлому. Потому что прошлое станет в будущем частью твоего нового я.
Я смотрел, как в комнату на цыпочках входит Борька. Как осторожно, чтобы не скрипнули, он раскрывает дверцы шкафа. Как достает мои рубашки и складывает их на стул. Я смотрел на него со своего островка знания, испытывая жгучее сострадание к нему и к тому, что он не знает того, что знаю я, и бесполезно рассказывать ему о моем знании, потому что оно станет его знанием только тогда, когда он откроет его сам. Я испытывал одновременно и жалость, и усталость, и ни с чем не сравнимую опустошенность внутри. Потому что знал, что скажу ему.
И я сказал:
- Положи их обратно. Я передумал. Я никуда не поеду. Я остаюсь.
Глава тринадцатая
Четверг и пятницу я провел дома. Спустился я только раз - позвонил на станцию сказать машинисткам, что болен. Я надеялся, что кровоподтеки и синяки к понедельнику сойдут - но где там! - им еще предстояло сделаться синими, потом пожелтеть. И до всего этого было жить и жить.
Борька закончил перепечатывать рассказы. Он позволил мне потрогать рукопись, чтобы я на ощупь прочувствовал, какая толстая получилась пачка. Потом ухмыльнулся, разложил рукописи по папкам и спрятал их в свой чемодан. Мы включили хозяйский магнитофон и, развалившись на кровати, слушали, как негритянские голоса молят о несбыточном господа бога. И солнечный свет лился в комнату таким потоком, что казалось, конца ему не будет.
То и дело мне мерещилось, будто к нам звонят; я вскакивал и мчался открывать, хотя звонка не было. Эти галлюцинации взвинтили меня так, что, перевернув все вверх дном, я отыскал две ночные рубашки, лифчик, полотенце, заколку, зубную щетку, пудреницу и тени для век, спрятал все это в целлофановый пакет и положил его в изголовье кровати. Если она скажет, что пришла за вещами, я возьму пакет и вынесу ей в коридор. Стоило мне представить эту сцену, и мной овладевало такое чувство, будто меня гнусно предали и я обнаружил это только сейчас. Она не возвращалась, и этот факт можно было истолковать двояко: она не торопилась перебраться из общежития, ожидая, что Толик прикатит на своих пожарно-красных "Жигулях", узнав, что здесь его время истекает, или она не торопилась перебраться, желая хорошенько убедиться, что во мне есть то самое, чего не оказалось в Толике. Что я, по ее разумению, опроверг, когда мы с ним сошлись в станционном дворе познакомиться поближе.
Сесть в автобус, добраться до вокзала, пройти по платформе № 1 до самого конца, войти в общежитие и разом разрешить все свои сомнения я мог. Но я не мог этого сделать. Потому что не знал, что увижу в общежитии: Валю, Толика и Валю или пустую кровать.
В другое время я не раздумывал бы. Я бы отправился в общежитие, как только смог стоять на ногах. Но так я бы поступил вчера, а не сегодня, потому что в чертовой уйме мгновений, разделявших эти два дня, было одно, запечатлевшее ее лицо, как на фотоснимке с шестикратным увеличением: кричащее, искаженное горечью, презрением и безнадежностью.
Когда раздался звонок, я скатился с кровати, отворил дверь, и временно лишился дара речи. Потому что девушку, стоящую за порогом, я видел впервые в жизни. Лицо ее показалось мне знакомым, и у меня мелькнула мысль - странно, что в эту минуту я не утратил способности соображать - что передо мной Валина подруга, и, верно, Валя прислала ее за вещами. Но для Валяной подруги она была слишком броско одета. На ней была распахнутая, отороченная серебристо-серым мехом дубленка, неуместная в наших широтах потому, что термометр за окном показывал + 14, черный кожаный пиджак, алая мужская рубашка, заправленная в джинсы, и через плечо - плоская лимонно-желтая сумка на длинном ремне. И над всем этим - тонкое лицо и разметавшиеся по плечам темные волосы с медным отливом. Она ошиблась квартирой - это было ясно как божий день.
- Вам, наверное, не сюда, девушка. Это квартира семьдесят девять. - Я выглянул за дверь и указал ей на номерок, прибитый к дверям. - А вам какую надо? - спросил я.
И тут заметил, что она смотрит мимо меня. На лице ее застыло такое выражение, будто она впервые в жизни вела машину - рот приоткрыт, и она не может поверить, что восьмисоткилограммовый дорогой механизм послушен нажатию педали и повороту руля. Я проследил за ее взглядом и увидел Борьку, стоявшего в глубине коридора. Подумать я ничего не успел оттого, что в следующее мгновенье она шагнула мимо меня в квартиру так, словно я был дверным косяком.
- Борька! - сказала она тихим, ровным голосом. - Боренька моя!
Она подошла к Борьке вплотную, взяла его руку и поднесла к груди жестом, каким девочки подносят к груди слепого котенка или подбитую птицу. Потом тем же тихим и ровным голосом она снова сообщила, что перед ней не кто иной, как ее Боренька.
Борька сказал:
- Ну-ну, Ритка! - И положил другую руку ей на плечо.
Он стоял перед ней в расстегнутой фланелевой рубашке, в домашних брюках и шлепанцах, небритый, с перешибленной переносицей, с твердым лицом, на котором улыбались одни глаза - ей-же-ей, это выглядело здорово. Потом он бегло взглянул на меня через ее плечо поверх своей руки. Взгляд был настолько красноречивым, что я тут же нагнулся и принялся надевать туфли. Выходя, я слышал, как она спросила: "Почему ты от меня уехал? Скажи, почему?" - и в голосе ее уже слышались слезы, хотя он был по-прежнему ровен и тих.
Опомнился я на улице. Вернее, на улице я сообразил, что к нам прибыла Борькина актриса. Это событие настроило меня на самый развеселый лад. Мне захотелось остановить первого попавшегося прохожего, взять его за пуговицу и поставить в известность о том, что к Борьке приехала актриса. Я думал, что на свете не нашлось бы человека, которого не развеселила бы эта новость. Я бы сказал: "Подумать только, она примчалась к нему из Москвы. Да-да, из Москвы! Даже там, в Москве - пропади я пропадом! - нет второго, такого, как он. Поэтому актрисы согласны ехать за ним к черту на кулички, понимаете?"
События этого и следующего дней протекали на грани реальности, подобно наваждению. Борькину актрису звали Ритой, и до самой последней минуты их пребывания в городе - до того, как оба они погрузились в московский поезд на платформе № 1, - Рита пребывала в состоянии легкого транса. Начать с того, что она показала нам, а точнее говоря, Борьке, всю новую роль из музыкального фильма, в котором она снялась. Это были два десятка слов и четыре танца - она станцевала их один за другим, подпевая сама себе, а после в нашей квартире вновь воцарилась тишина, потому что она решила немедленно перечитать все Борькины рассказы, и мы ушли на кухню, чтобы ей не мешать. Часа через два она пришла на кухню, неслышно подошла к Борьке - он сидел к ней спиной, - обняла его и, тихонько раскачиваясь, стала говорить ему, как ей было плохо одной. Она была необыкновенно красивая - как я понял, она окончила ВГИК два года назад - и оттого, что она такая красивая, или оттого, что ей, такой красивой, тоже пришлось несладко, мне на мгновение стало тяжело на душе. Хотя она была моложе Борьки, выглядела она усталой, и, глядя на нее, я понял, как нужны были ей Борькино присутствие, Борькин голос, Борькины рассказы, Борькина рука на ее плече.
Рита и не скрывала этого. Сомневаюсь, что в эти два дня она спала больше получаса. Она придирчиво осматривала Борьку, чтобы удостовериться, что он не похудел. Она распаковала чемодан, чтобы убедиться, что его вещи чистые. Она вела себя так, словно хотела воздать ему разом за все те месяцы, когда он был один, но, то ли потому, что от волнения все валилось у нее из рук, то ли оттого, что все происходило в таком искрометном темпе, каждая ее затея шла прахом. Она вознамерилась приготовить нам обед и сильно порезала палец. Она забыла на огне кофейник, и через пять минут газ разошелся по квартире, а плита оказалась заляпанной кофейной гущей. Она не слушала вопросов и отвечала невпопад, она натыкалась на все углы, после чего брала Борькину руку, прижимала к груди и в очередной раз сообщала нам, что это ее Боренька, который нашелся. Она смотрела на Борьку так, что я спешил убраться из комнаты или из кухни - словом, подальше от того места, где это происходило. На меня она впервые обратила внимание, когда мы остановились на платформе и закурили в ожидании посадки.