И вот война пришла в Миядлер. Среди ночи Марьяша, переходя из дома в дом, будила людей:
- Немцы близко… Надо уезжать - готовьтесь! Подводы будут. Надо вовремя переправиться через реку.
Перепуганные женщины, старики и дети выбежали из домов.
- Горе нам, горе горькое! - заголосили старухи. - Куда мы денемся? Останемся без крова, без крыши над головой. С голодухи помрем, на дорогах косточки наши посеем! Ох, горе наше горькое!
- Моя Хьена вот-вот должна родить. Как же пуститься с ней в такую дорогу?! - влился в причитания полный отчаянья возглас.
От всех этих горестных криков и детского плача Марьяша растерялась, но чувство ответственности за судьбы доверенных ей людей заставило ее взять себя в руки, и она начала наводить порядок.
- Всех вывезем, никто не останется у фашистов, - успокаивала она людей.
- Где моя Фейгеле?! - истошным голосом кричала какая-то женщина. - Ох, горе мне, горемычной! Подождите же, дайте мне найти мою доченьку!
- Пожалейте меня, не уезжайте, - выбежал на дорогу невысокий, коренастый Йосл, в здоровенной плеши которого отсвечивали первые лучи восходящего солнца. Его заросшее темной щетиной лицо кривилось от боли, в глазах застыла тоска. - Хьена моя рожает! Как же ее оставить? Ведь фашистские звери растерзают ее вместе с ребенком!
Вслед за Йослом, завернувшись в одеяла, выбежали двое полуголых ребятишек:
- Нас тут убьют, папа, пусть они не уезжают без нас!
- Садитесь на подводу, поезжайте со всеми, - стала уговаривать ребят подоспевшая Марьяша, - мы вас отвезем на переправу, а потом вернемся за вашими папой и мамой.
- Я лягу вместе с детьми под колеса и не допущу, чтобы вы уехали, не дождавшись всех нас! Не допущу! - не своим голосом кричал Йосл.
Марьяша и еще несколько человек окружили Йосла, и пока они его убеждали, что вернутся за ними, обоз двинулся дальше.
- Курица, курица у меня с арбы спрыгнула! - раздался крик какой-то не ко времени заботливой хозяйки, и сразу же нашелся шутник, насмешливо отозвавшийся ка эту жалобу:
- Эй, Либе-Рейзл, не иначе как твоей курице не терпится у фрица в котелке побывать!
- Куда, Рябчик, ступай домой, пес паршивый! - стала гнать Марьяшина мать свою собаку. - Иди сторожи дом! Куда тебе, старому, тащиться с нами - мы и сами не знаем, где найдем приют!
- А что же - разве охота ему тут оставаться с фашистами? - снова откликнулся тот же насмешливый голос.
Марьяша организовала транспорт, на ходу указывала, как рассадить людей по машинам и подводам - чувствовала себя словно на командном посту. Она переходила из дома в дом, посылала людей на помощь старикам и немощным, утешала отчаявшихся и, где это было нужно, покрикивала на малодушных.
Марьяша была повсюду, повсюду слышался ее охрипший голос, повсюду видели ее посуровевшее в эти часы испытания лицо.
А между тем в домах женщины, старики и дети наспех, беспорядочно собирали все, что попадалось под руку из вещей, одежды и еды, вязали большие узлы, собирались в дорогу. Из дворов доносилось отчаянное кудахтанье кур, которых резали, чтобы потом сварить где-нибудь на привале. Рев выгоняемого из хлевов рогатого скота и блеянье овец оглашали предрассветный воздух.
"Сейчас, - подумала Марьяша, - подойдут подводы, рее рассядутся, и потянется по степным дорогам обоз беженцев. Осиротеют дома, опустеют колыбели, в которых безмятежно спали младенцы. Не будут больше по вечерам ласково мигать прохожему огоньки из окон миядлерских домов; никто не встанет утром на крик забытого в курятнике петуха; ни одна домовитая хозяйка не затопит печи, чтобы приготовить семье завтрак, не будут больше скрипеть, опуская и поднимая длинные шеи, журавли колодцев, бурьяном зарастут тропинки и З’лицы. Пустынно станет кругом, и только случайно оставшиеся псы будут дремать на порогах домов, поджидая своих хозяев".
Тяжело нагруженные подводы с женщинами, стариками и детьми, сидящими поверх больших и малых узлов с домашним скарбом, двинулись в дорогу. В сутолоке люди теряли друг друга, забывали порой то, что особенно пригодилось бы в дороге, тащили на подводы совершенно не нужные вещи.
Рябчик сделал вид, что послушался хозяйку, и на какое-то время исчез из виду, но вскоре, словно передумав, появился опять. Тут ему не повезло: рыжий пес, который понуро брел за соседней арбой, набросился на него, и яростно рычащие собаки начали грызться. То и дело из живого клубка летели клочья черной и рыжей шерсти.
А подводы всё больше удалялись от низенького домика, где в тяжелых предродовых схватках исходила истошными криками жена Йосла Хьена.
Марьяша, Велвл Монес и еще два-три человека задержались, чтобы решить, что делать с оставшимся хлебом. Обмолоченный хлеб решили закопать в силосные ямы, а остальной сжечь. Но Марьяша никак не могла решиться жечь колхозное добро. Она сказала об этом Монесу, но тот, вытаращив на нее горевшие отчаянием и яростью глаза, закричал:
- А если оно достанется душегубам? Что тогда? Нет, уж пусть они лучше червей лопают да гадюками закусывают! Поджигай!
Марьяша взяла было спички, но они выпали у нее из рук.
"А что, если этот хлеб сложить в скирды и прикрыть соломой? А несжатый и сам осыплется до прихода фашистов", - подумала Марьяша.
По ее распоряжению несколько человек сложили скирды пшеницы и накрыли ее так, что они стали похожи на стога соломы. Но перед самым отъездом Марьяшу снова взяло сомнение: "Не сжечь ли все-таки эти скирды для верности?" - и она опять вытащила из кармана коробку спичек.
- Поджигай! - обрадовался Велвл Монес.
- Почему именно я должна поджигать? Поджигай ты! - возразила Марьяша.
- Ты у нас хозяйка, тебе колхозное добро доверили. Ты и должна распорядиться всем как надо, - ответил Монес.
- Не могу! Легче бы, кажется, вырезать у себя кусок мяса! - в отчаянии выкрикнула Марьяша.
Она почувствовала, как соленый комок подкатил к горлу и душит ее, и отшвырнула спички, которые и не зажженные, казалось, жгли ей руки.
Чтобы немного отвлечься от этих мучительных сомнений, она решила забежать к роженице.
У Хьены схватки были мучительными - еще издалека донеслись до Марьяши ее отчаянные вопли.
"Бедняжка терпит такие муки, а родит ребенка и сразу же, быть может, потеряет его, не узнает материнской радости!" - думала потрясенная Марьяша.
Чем ближе она подходила к дому роженицы, тем громче становились истошные крики и тем страшней казалось Марьяше войти в этот дом. И все же она должна принести этим людям слова утешения, заверить, что их не забыли в эту тяжелую минуту. Кто знает, быть может, это хоть немного облегчит роженице ее муки. "Во что бы то ни стало надо ее увезти! - решила Марьяша. - А значит, нельзя здесь задерживаться, надо поскорей переправить людей и вернуться сюда".
На пороге дома Марьяша увидела Йосла. Он стоял, скрючившись, у косяка и плакал, но, завидев Марьяшу, смутился и, незаметно вытерев слезы, выпрямился.
- Не могу я видеть, - заговорил он сдавленным голосом, - как Хьена мучается и никак не может разрешиться этим несчастным ребенком. Сердце разрывается от жалости. И подумать только, что и рожает-то она его, может, на муки и смерть. Ведь если, не ровен час, мы тут останемся…
- Не останетесь, вы сами видите, что мы вас ждем, ну, а если роды затянутся, мы приедем за вами, - стала утешать Йосла Марьяша. - Нам бы только через реку переправиться.
На крыльцо вышла мать роженицы, которая сама была повитухой у дочери.
- Ну, как? - спросила Марьяша.
- Будем надеяться, что все кончится хорошо, - отозвалась старуха.
- Обязательно будет хорошо, - ответила Марьяша и добавила громко, чтобы услышала роженица: - Приготовьтесь - я пришлю за вами подводу. Ну, пусть все будет к счастью, - пожелала она на прощанье. - Вот увидите, еще немало радости принесет вам это дитя!
В этот момент она увидела, что вдалеке ярким пламенем полыхают скирды замаскированного соломой хлеба.
"Знать, Велвл Монес поджег-таки хлеб", - подумала она и быстро пошла к арбе, которая ждала ее на дороге. Не показав виду, что заметила что-нибудь, Марьяша взобралась на арбу и приказала побыстрей ехать: ей хотелось как можно скорей выехать из Миядлера, чтобы не видеть, как огонь пожирает созданное колхозом богатство - хлеб.
Когда арба, на которой ехала Марьяша, добралась до переправы, путь через реку был отрезан - немцы разбомбили мост. Часть машин и подвод успела перебраться на другой берег до начала бомбежки, а остальные были разбиты и уничтожены. Вода в реке стала красной от крови убитых и раненых. Большая часть раненых пошла ко дну вместе с лошадьми, повозками и машинами. А враг все бомбил и бомбил переправу, не давая оставшимся в живых возможности ее восстановить.
Попытки Марьяши и ее спутников прорваться в другом месте не увенчались успехом. Измученная и подавленная неудачей, она вернулась в Миядлер, над которым уже сгустились сумерки. Селение было пустым, заброшенным, печальным. Окна домов серели в полумраке. На пустынных улицах не видно было никаких признаков жизни, в окнах ни одного огонька. Тихо и пусто. Только несколько отставших от своих хозяев псов понуро бродили по улицам или хрипло лаяли во дворах, нагоняя на Марьяшу страх и уныние.