За рояль сел Борис. Зоя предложила спеть дуэт вместе с Лидой. Затем вдруг попросила Бориса принести скрипку, и тогда полились звуки народных мелодий, которые когда-то на скрипке исполнял ее отец. Эти мелодии не раз напевала ее мать. Матрена Григорьевна тихо шептала:
- Ах, доню, доню!..
Отложив скрипку, Зоя попросила спеть что-нибудь Лиду. И наконец, запела сама:
Чого ж вода каламутна…
Профессор, словно догадываясь, о чем думает Гирш, сказал ему:
- У Зои большие способности…
Семья Соболевских проводила гостей до самой гостиницы. Матрена Григорьевна в душе торжествовала.
В первые минуты после ухода Соболевских Зоя не могла понять, почему у нее на душе остался неприятный осадок. Соболевские приняли их с искренним радушием. Борис не давал понять, что приглашению родных Зои в его семью придает какое-то особое значение. И все же, когда Зоя вернулась в общежитие, ей стало не по себе.
Она перебирала в памяти все, о чем говорилось у Соболевских. Как будто ничего особенного и не было. В чем же дело?
Наконец поняла: ее пребывание в доме Соболевских носило характер своеобразных смотрин.
- Неужели? - подумала Зоя вслух.
Ну да, так оно и есть. Теперь понятно, почему Розалия Александровна так внимательно разглядывала ее, почему Борис уделял столько внимания ее матери и не жалел похвал Гиршу. Борис, наверное, считает, что он осчастливит Зою, если введет ее в свою семью…
В комнате было темно. Зоя не включала свет, словно боялась, что при свете рассеются ее сомнения, а ей хотелось додумать все до конца.
Вдруг она представила себе Павла, его ясный, серьезный, вопрошающий взгляд.
"Неужели, - казалось, спрашивал Павел, - все, о чем мы говорили с тобой на берегу реки, забыто тобой?"
- Нет! - громко сказала себе Зоя.
Не был спокоен и Павел. Уже в ту минуту, когда Зоя покидала длинный широкий коридор сельскохозяйственного института, он готов был догнать Зою и просить у нее прощения.
Что же удержало его? Ревность? Оскорбленное чувство?
Высокомерным он себя не считал. Воспитывали его комсомол, армия, они были для него хорошей школой.
С того дня, когда Зоя приходила в институт, на его душе лежал камень, Павел укорял себя: при виде Соболевского убежал из общежития, как мальчишка, дурно обошелся с Зоей в институте, когда она разыскала его. А ведь из-за нее, если быть откровенным с собой, он не поехал на Урал, остался в Дубовке. Сумел же он стать выше личного, настоять, чтобы она поехала учиться.
Все эти горькие раздумья не покидали Павла, когда он возвратился в Дубовку. Чтобы рассеять их, Павел написал Зое большое письмо, в котором откровенно рассказал и о своей ревности к Соболевскому, и о том, как глубоко любит ее. В какой-то мере, писал он, виновата и Зоя. Зачем ей этот Соболевский? Чего он ходит к ней?
Прошла неделя, месяц - ответа на письмо не было. Тогда его стала мучить другая мысль: не случилось ли чего-нибудь с Зоей? Правда, в Дубовку не доходило никаких слухов об этом. А может быть, от него что-то скрывают? Конечно, Матрена Григорьевна все знает о дочке. Хотя он и чувствовал неприязненное отношение к нему Зоиной матери, все же решил зайти к ней.
Дом Матрены Гурко стоял в центре села, рядом с домом Гирша. Оба дома приметные, под цветным шифером, огорожены невысоким затейливым забором. В обширном дворе протянулись мощеные дорожки. Сад и огород у Матрены и Гирша были общими.
Едва Павел приблизился к Зоиному дому, как почувствовал запах белой акации. Сирень уже отцвела, но Павлу казалось, что он чувствует и ее запах. Перед домом между ветвистыми яблонями стояла голубая скамья, на которой иногда сиживала с книгой Зоя. Вот у этой калитки с железной задвижкой он прощался с ней, а во дворе Зою всегда ждал беспокойный Гирш в белой рубахе.
Павел открыл калитку. Вокруг дома пестрели цветы, среди них выделялись красные маки. По краю огорода выстроились подсолнухи, вилась вокруг жердочек фасоль. По двору гордо расхаживала индейка с индюшатами.
Гревшийся на солнце потомок степных овчарок, серо-коричневый Серко, увидев Павла, прижал голову к вытянутым лапам и вопросительно посмотрел на знакомого ему пришельца рыжими глазами: мол, зачем пожаловал, уважаемый? Все же он не выдержал и для порядка несколько раз вызывающе тявкнул.
На пороге показалась Матрена Григорьевна; вытирая руки о фартук, она удивленно взглянула на Павла, но все же приветливо улыбнулась.
- Заходи, Павел Прохорович!
Назвав Павла по имени и отчеству, она в какой-то мере придала встрече полуофициальный характер.
Павел вошел в светлую, в три окна, просторную комнату, от которой в равной мере веяло и селом и городом. Зеркальный шкаф, стулья, диван, люстра напоминали о городе. Ковровые дорожки, цветы в кадочках, фотографии в рамочках, гарусные салфетки на телевизоре, запах чабреца и мяты говорили о том, что это сельские жители.
На этажерке на видном месте лежала подаренная им книга "О вкусной пище".
В доме Матрена Григорьевна сменила полуофициальный тон на откровенное радушие. После некоторых общих фраз о дубовских новостях Павлу не терпелось спросить, часто ли Матрена Григорьевна получает от Зои письма.
Со своей стороны, Матрена Григорьевна сейчас по-иному смотрела на Павла, против воли признаваясь себе: "А ведь каким видным, каким самостоятельным, культурным стал этот Павел".
Собственно говоря, она впервые после его возвращения из армии столкнулась с ним так близко.
Зоина мать все увидела: и хорошо сшитый серый костюм, и белую с крахмальным воротничком рубашку, и красивый галстук, и смелый, открытый взгляд. Одним словом, парень хоть куда.
И вообще он стал выделяться в Дубовке. Через три-четыре года станет инженером. Да, такой, как Павел, может далеко пойти. Из Дубовки вышли на большую дорогу многие.
Не давая Павлу приступить к главному, Матрена Григорьевна гостеприимно предложила:
- Пойдем, Павел, у меня как раз вареники с творогом и с вишнями горячие, угощу…
Они перешли в другую комнату, которая служила столовой, хотя тут у стены стояла широкая кровать. Из столовой узкая дверь вела в Зоину комнату: Зоя смотрела оттуда на Павла, портрет ее висел напротив дверей.
- Садись. Садись, Павел. - Матрена Григорьевна поставила на стол расписную мисочку с варениками, рядом поставила сметану и налила в высокую рюмку крепкой наливки.
Павел попробовал отказаться, но услышал:
- Зову не на беду, а на еду.
Налила и себе рюмку и присела напротив Павла.
- Наливка из той шпанки, которую ты не раз в моем саду пробовал, когда еще мальчишкой в школу бегал.
Павел покраснел: Матрена Григорьевна как-то поймала его в саду и отодрала за уши, и он долго после того избегал ее.
- Я, Павел, давно хотела поблагодарить тебя за книгу…
- Это подарок всех наших механизаторов. За вкусные блюда, которыми вы кормите нас во время уборки.
В страдные дни Матрена Григорьевна неизменно превращалась в главную повариху. В эту пору горячая пища доставлялась на поле почти круглосуточно в больших термосах. Уборка, сушка и обмолот зерна шли и ночью.
Павел уже понимал, что с Зоей ничего не случилось, ибо Матрена Григорьевна выглядела веселой и вообще как будто помолодела за последнее время. Ведь ничто так не молодит человека, как радость. Только сейчас он заметил, что Зоя очень похожа на мать: такая же осанка, такие же блестящие волосы, только глаза у Зои, очевидно, отцовские - глубокие, внимательные, немного печальные.
Матрена Григорьевна принесла подаренную ей книгу и перелистала несколько страниц.
- Спасибо. Хорошая книга.
- Зоя вам пишет? - спросил вдруг Павел.
- Пишет, да не часто, - неохотно ответила Матрена Григорьевна. - Готовится ехать в Киев, на конкурс.
Он сразу почувствовал себя чужим, посторонним в этом доме.
Из соседней комнаты послышался громкий бой стенных часов. Павел невольно встал, словно часы напомнили ему, что пора уходить.
"Значит, Зоя не пишет ему", - подумала Матрена Григорьевна, глядя на нежданного гостя.
- Будете писать Зое, передайте привет, - прощаясь, сказал Павел.
- Передам, - равнодушно ответила Матрена Григорьевна.
И хотя она проводила Павла с приветливой улыбкой, тот, очутившись на улице, всей душой ощутил - он зря надеялся на откровенность Матрены Григорьевны.
Павел шел по улице подавленный. Какая-то неуемная сила гнала его вперед, он долго бродил по окраинам Дубовки, стараясь быть подальше от людей.
"Ничего с Зоей не случилось… Просто не хочет писать мне. Выходит, все кончено. Вот почему так весела и приветлива была Матрена Григорьевна. Она все знает", - размышлял Павел.
Он не заметил, как снова очутился на главной улице, сумрачный, неприкаянный.
- Все мечтаешь! - услышал он рядом с собой.
Его нагнала Иринка. Ее пытливые глаза выжидательно уставились на Павла: ничто больше не могло так встревожить его, как разлад с Зоей. Что произошло между ними, она не знала, но что Павел не получает от Зои писем, Иринке было известно. И негаснувшая надежда вновь окрылила ее.
Через несколько дней Иринка явилась в дом Павла, якобы за книгой.
Павел прилег немного отдохнуть и крепко заснул. Лукерья хотела разбудить его - пора было идти в правление, - но не решилась: пусть поспит еще немного.
Во сне Павел шевелил губами, лицо его осеняла, как показалось матери, детская улыбка.
"Ему снится что-то хорошее", - решила она.
В самом деле, Павлу снилась Зоя.
Солнечный день. Он ждет Зою в саду. Она спешит к нему в незнакомом ему голубом с белой горошинкой платье.