Под светло-фиолетовой шапкой бессмертника приютилась коричневая ящерица. Она смотрела ему прямо в глаза. Глаза у неё были грустные и карие, как у Вальки Беды, и она, дрожа своей натянутой жилистой шеей, не отводила глаз от Фисенко. Он протянул руку, но в пальцах остался только горячий дёргающийся хвост. Ведь всякой твари хочется жить.
И Фисенко снова пополз, подталкивая своё могучее тело коленями. Скоро ему встретилась совсем белая рука Вальки Беды, без единой кровинки. Рука сжимала его финку, ручка которой была сделана из клыка моржа. Ногти на Валиной руке были чуть синие с крошечными белыми пятнышками. Финка ему была не нужна, и Фисенко не взял её.
Порой ему чудилось, что он совсем не ползёт, а купается в море и видит в небе раненого льва, сотканного из облаков, говорит по телефону с Наташей и вместе с ней едет в отпуск на Алтай, где бродят в поисках водопоя рогатые олени.
Вот и большая вторая воронка. Отсюда начиналась и его дорога без погребения, дорога, которую они выбрали сами.
Фисенко сорвал пару бессмертников и бросил их в воронку. После этого он пополз дальше.
Ему ничего не хотелось. Ему всё было безразлично. Всё надоело. Совсем некстати вспомнилась курносая девчонка с косой, которую он провожал в Иркутске домой после кино. У неё была длинная-длинная коса, как эта дорога, думал Фисенко. Мне хотелось её поцеловать. Но не хватило духа - сдрейфил.
Кругом пиликали кузнечики и цикады, как тысячи маленьких скрипок. Они спешили допеть свою бесконечную песню о солнце, но Фисенко уже плохо слышал их.
Вот и куст, на который он взял ориентир. Куст был тоже похож на рогатого пугливого оленя, только рога у него были маленькие. Но олень почему-то полетел в воздух, и следом за ним раздался оглушительный взрыв, наполненный диким хохотом и рычанием раненого льва. Этот грохот нарастал, заглушая стук маленького сердца. И вдруг всё оборвалось. Стало тихо. Куст был на месте. Это просто показалось - пот попал в глаза. Сколько ещё ползти на животе, на руках, на маленьком сердце? Неважно, что оно маленькое.
Фисенко открыл глаза и увидел людей в стираных зелёных гимнастёрках. Он улыбнулся им и снова закрыл глаза. И, больше не открывая тяжёлых век, прошептал:
- Олени поют…
ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ИГРА
После рассказа о сыне тётя Соня достала из шкафа большую красивую коробку из-под печенья. Она поставила её на стол и достала из коробки шашки. Калашников не отказался принять участие в домашнем шашечном турнире, и спортивная борьба разгорелась.
Или Веня разучился играть, или, играя, думал о другом, а он и правда часто забывался за игрой, или ему просто не везло, а может быть, он и не хотел, чтобы ему везло, но так или иначе тётя Соня выигрывала партию за партией.
- Я на фабрике, ещё до пензии во всех турнирах играла, - сообщила она Вене за игрой. Она уже привыкла к нему и запросто болтала с ним о своих житейских делах и заботах. - Вона сколь грамот получила, - и старушка гордо кивнула на стенку, увешанную грамотами.
Грамот было десятка три. Одинаковые, как карты в колоде, цвета Балтийского моря в географическом атласе, с тиснёными золотыми буквами, они были аккуратно приколоты кнопками к стенке в два ровных ряда, напоминая собой выставку детских рисунков, в которых, как правило, преобладает голубой цвет.
Веня улыбнулся, глядя на стенку (как это он раньше не заметил?), и сказал:
- Роскошная у вас коллекция, как у Ботвинника.
Тётя Соня не расслышала его комплимент и ответила:
- Комбинат построят, буду там шашечный кружок вести. Уже договорилась с директором. Он у меня ни одной партии не выиграл, а директором будет.
Она сняла у него ещё несколько фишек и продолжала:
- Умно ты играешь, только у тебя сноровки особой нет. В шашках, сынок, как и на войне, нельзя ворон ловить. Я вот прозевала, - и тётя Соня шевельнула култышкой руки. - Шашки - это генеральская игра. Как-то, помню, жили у меня два генерала. Всё в шашки резались - день и ночь.
Веня кивнул головой, соглашаясь с ней. Его отец тоже любил побаловаться в шашки, которые он привёз из Китая. Шашки были неотразимые - из слоновой кости, и на каждой фишке были вырезаны фигуры зверей. Только играл отец в шашки плохо и всё проигрывал. Но он никогда не огорчался. За шашками отец думал и говорил о другом - как бы получше провернуть своё очередное дело. Умело проиграть в шашки - это первый залог успеха, учил Веню отец. Надо всегда знать, с кем садишься играть в шашки.
Партия была снова за тётей Соней. Веня поджал губы и развёл руками, признавая своё поражение:
- Не везёт мне. Я давно не играл.
Старушка посмотрела на Веню долгим пристальным взглядом и, складывая в красивую коробку из-под печенья шашки, сказала:
- Губы у тебя толстущие. Видать, дюже добрый. А добрым, известное дело, не везёт в карты.
- Пусть не везёт. Когда везёт, неинтересно жить. Тогда всё заранее предугадано и расписано, как в бухгалтерском отчёте. Мне такое расписание не нужно.
- Каждый живёт по-своему, - ответила тётя Соня.
- Вот это и плохо.
- Ой, не скажи, сынок, мерки у всех свои собственные.
- Мерки-то разные, - согласился Веня. - Но кроме мерок есть ещё один поразительный инструмент. Люди называют его совестью. И он должен быть у всех один, этот тонкий инструмент, вроде эталона, как кремлёвские часы.
Тётя Соня ничего не ответила.
А потом Веня пил чай из большой фарфоровой чашки, из которой совершенно спокойно можно было напоить чаем сразу нескольких человек. На чашке была надпись "Желаю хорошего мужа и счастливой жизни". Как-то не клеилась такая мещанская надпись с тётей Соней, но Веня не хотел заводить об этом разговор. С какой стати?
На столе перед ним на выбор стояли несколько литровых банок с вареньем - варенье из красной смородины, из брусники, из дыни, из зелёных грецких орехов, из рябины и из моркови с лимоном.
Веня снимал пробу с каждого.
Тётя Соня, раскладывая одной рукой на столе карты, начала гадать Вене:
- В голове у тебя какая-то червонная дама с её казённым домом. Что у тебя на сердце? На сердце твоём благородный бубновый интерес. Ты, сынок, почитай, девушек уважаешь?
- А кто их не уважает. Собрался вот одну украсть. Не знаю, что получится.
- А мой так и не женился. А каково одному? - Тётя Соня вздохнула. - Для сердца у тебя дальняя дорога. И хлопоты в придачу. Будет у тебя какая-то неприятность скоро, и сердце твоё успокоится твоими хлопотами.
- Может, успокоится, а может, и нет, - ответил Веня, задумчиво покручивая большую фарфоровую чашку в руках. - Скорей всего, нет.
- Ещё чайку?
- Спасибо. На неделю вперёд чаю напился. Пора мне.
- Может, заночуешь у меня? Куда на ночь-то глядя?
- Ничего, - улыбнулся Веня и надел телогрейку. - Я в казённый дом спешу. А там не любят, когда опаздывают.
Тётя Соня не стала его больше удерживать. Она помогла ему надеть рюкзак и трубу, а потом тихо сказала:
- Кланяйся сыну от меня. Фуфайку мне тут давеча обещали для него достать. Так я сразу и вышлю, как достанут. Так и скажи.
Они простились.
Веня уже открыл дверь, но потом передумал и остался в комнате. Снял и поставил к стенке трубу, долго копался в рюкзаке и достал оттуда фотоаппарат. Улыбнулся и взвесил его на руке.
- Тяжёлый. Как мешок с ливнями, - сказал Веня и протянул аппарат тёте Соне. - Сын вам прислал. Совсем забыл. Сказал мне - пусть мать цветные карточки делает.
Мать Фисенко стояла с вытянутой рукой вдоль бедра. На глазах у неё навернулись слёзы.
И тогда Веня заторопился, улыбнувшись на прощанье чужой матери толстыми, добрыми губами.
Но Веня не простил Фисенко. Он не мог его простить, хотя и искал ему оправдания. Он был твёрдо уверен, что прошлым нельзя жить, каким бы удивительным оно ни было. Прошлое как костюм, из которого человек вырос. А знал ли об этом Фисенко?
Чем он живёт? Процентами? Если это действительно так, думал Веня, то Фисенко - балда-ударник. Неужели можно забыть поющих оленей?
Он вышел на улицу, когда в небе зажглись первые далёкие звёзды.
ПОД ЗВЁЗДАМИ ЗАРЯНА
Осенью звёзды особенно чистые, словно старательно прополощены дождевой водой, и хочется подпрыгнуть высоко-высоко вверх, чтобы дотронуться руками до этих непонятных иероглифов, написанных длинными беспорядочными рядами. Почему никто не может прочесть эти древние и такие загадочные письмена?
Веня вспомнил маленького и лысого Борю Заряна. Он приехал к ним в колонну из Армении, возил самого Амбарцумяна (Боря работал в Бюраканской обсерватории). Гуревич принял его шофёром на самосвал и по совместительству монтёром. "Надоело мне на Арарат смотреть", - шутил Зарян, когда вспоминал Армению. Кроме звёзд, Борю ничего не трогало, он был флегмат высшей категории. Зарян читал десятки книг и рассказывал забавные вещи. Оказывается, если с Белых Карликов привезти камень размером со спичечный коробок, то нужен будет состав, электровозов, чтобы стронуть его с места. Зарян хотел стать непременно великим астрономом. Он обещал ребятам, если откроет новую звезду, назовёт её сорок первой в честь их колонны. Мальчишки верили, что он откроет такую звезду. А почему бы и нет? Зарян был отличным шофёром, придумал универсальный телескоп, в который ребята смотрели на Магеллановы Облака, а он комментировал их путешествие к звёздам. Все вечера Боря проводил с книгами, а ночи со звёздами. Когда он спал, никто не знал. Неужели после этого Зарян не станет астрономом и не прочтёт эти звёздные загадочные письмена?